Гунар оживился:
— Вот именно, старина! Ты четко соображаешь. Когда дойдет до дележа Европы, Джон Буль не станет больше целоваться с большевиками. Вот тогда и мы скажем свое слово.
Он встал, снял со стены карабин, щелкнул затвором.
— Это, конечно, не шмайссер, но и не палка. Впрочем, и шмайссеры есть. Многое есть. Ради этого мы и водимся с фрицами. Дефицит, как ни странно, в людях. А все оттого, что лучших людей мы продали в легион. Мы — это не я. Это такие, как Август. Они родную мать в легион запишут, только бы им кофе пить не мешали.
— А кто эта Жанна? — тихо спросил Эрик.
— Черт ее знает. У отца книжная лавка еще с довоенных времен. Чудная девка, прямо скажем. Нравится?
— Не знаю. Чем-то она располагает к себе.
— Располагает, — согласился Гунар. — Но мы отвлекаемся… Так вот, я могу устроить тебя в полицию. И тогда тебя не забреют в армию.
Он взгромоздился на письменный стол, положил рядом с собою карабин и, как мальчишка, болтал ногами.
Эрик выпустил облако дыма, словно пытаясь укрыться за ним, и осторожно сказал:
— Вряд ли я подхожу для полицейской службы, там ведь нужна подготовка. Да и физические данные у меня, наверно, не те.
— Какая там к черту служба, — махнул рукой Гунар. — Немцы колбаской катятся в фатерланд и, если только они не изобретут этого своего секретного оружия, то большевики окажутся на нашей границе.
— И что тогда?
— Вот тогда и посмотрим.
— Я должен подумать, — снова окутался дымом Эрик, — такие вопросы не решаются с ходу.
Гунар кивнул:
— Правильно, старина. На твоем месте я сказал бы то же самое. Никто тебя не торопит… Кстати, ты, кажется, тоже хотел о чем-то поговорить со мной?
— Да, — сказал Эрик, — но боюсь, что моя просьба покажется тебе… подозрительной, что ли. Мне, видишь ли, нужен пропуск… Собственно, не мне, а одному знакомому парню. У него там живет… ну, его девушка…
— Пропуск в Латгалию?
— Как ты догадался?
— А чего тут догадываться. На проезд в другие районы разрешений не надо.
Он немного помолчал, погасил о стол сигарету, поискал глазами, куда бы ее сунуть и, не найдя ничего более подходящего, затолкал окурок в пепельницу.
— Я тебя ни в чем не подозреваю и ни о чем не спрашиваю. Напиши имя и фамилию этого парня и пункт назначения… А сам подумай над моим предложением, ладно?
— Да, — сказал Эрик. — И я буду тебе очень благодарен за этот пропуск.
— Ерунда, — отмахнулся Гунар. — А теперь вернемся к нашим баранам, как говорят французы.
Он спрыгнул со стола, и они вышли из кабинета. Но сначала Эрик на листке бумаги написал данные, которые требовались для пропуска.
Жанна танцевала с парнем в спортивном костюме. Она через плечо оглянулась на вошедших и, как показалось Эрику, было в ее взгляде что-то испытующее.
Август все еще сидел в столовой и мрачно смотрел в стену.
Эрик решил, что пора уходить, но тут пластинка кончилась, и к нему подошла Жанна.
— Ну как, насекретничались?
— А вас это интересует?
— Еще как!
И теперь Эрик уже не сомневался, что смотрит она на него действительно испытующе, как будто хочет о чем-то спросить, но не решается.
— Послушайте, — сказала Жанна, — вам не хочется отсюда смыться?
— Я как раз собирался это сделать.
— Хотите, смоемся вместе?
— С удовольствием, — сказал Эрик, — но как же ваш доцент?
— Вас это очень заботит?
— Не очень, — признался Эрик.
— Тогда выходите потихоньку и ждите меня на лестнице.
В коридоре было темно, как в подземелье. Эрик включил карманный фонарик и поднялся на один пролет выше. Там он сел на подоконник, погасил фонарь и стал ждать.
Полный сумбур был у него в голове. И совсем не хотелось упорядочивать впечатления и мысли. Дело, ради которого он пришел сюда, сделано. В остальном можно разобраться завтра. Сейчас он слишком взбудоражен. И не только тем, что было там, у Гунара, но и ожиданием этой странной девушки, ее странным решением уйти из этого дома с ним, потихоньку, бросив своего мрачного жениха.
Жанна вышла минут через десять, осторожно притворив за собой дверь.
Он включил фонарик, увидел, как от неожиданности она вздрогнула и, соскочив с подоконника, быстро сказал:
— Не пугайтесь, это я.
— Еще чего, — сказала она с вызовом, — вы же не привидение!
Он спустился к ней, перескакивая через ступеньки, и осторожно взял за локоть.
— Пойдемте. Сейчас начнется погоня.
— Ну, так быстро они не очухаются.
И все-таки по лестнице спускались почти вприпрыжку и по улице, пока не завернули за угол, тоже почти бежали, только пройдя два квартала, стали отдуваться и замедлять шаг.
За все это время они не сказали друг другу ни слова, но теперь Эрик спросил:
— Почему вы решили сбежать?
— Вас это не устраивает?
— Нет, почему же, я очень рад.
— Чему вы рады?
— Вы всегда так разговариваете? — улыбнулся Эрик.
Видно, она по голосу почувствовала, что он улыбается.
— Не вздумайте говорить со мной покровительственным тоном. Я этого не терплю. Если вам что-то не по душе, давайте расстанемся, я прекрасно дойду одна.
— Мне все по душе, — сказал Эрик, — просто я еще не привык к вашей манере разговаривать.
— А вам и незачем привыкать. Скорее всего, мы видимся в первый и последний раз.
— Жаль.
— Почему? Вам хочется приударить за мной?
— Я не умею приударять.
— Пожалуй, да, — сказала она, словно размышляя. — Но есть же у вас девушка, правда?
— Были. Одна в детском саду, другая год прожила на нашей улице, третья в школе. До пятого класса. Потом она перестала мне нравиться.
Жанна рассмеялась неожиданно и звонко.
— А вы, оказывается, ветреник.
— Да, — грустно сказал Эрик, — я очень опасный человек.
— Что-то человеческое у вас, во всяком случае, проглядывает… А давно вы вхожи в эту компанию?
— Я не вхож в нее. Я живу в доме, принадлежащем матери Гунара. У него оказалось дело ко мне, а у меня к нему.
— Но вы в хороших отношениях с ним?
— Не знаю… До сегодняшнего вечера отношений практически не было.
— И что же вам от него понадобилось?
— Да так… небольшая услуга.
— Не обижайтесь, что я вас допрашиваю. Но мне тоже нужна от него небольшая услуга. И… и я не решилась. Слишком плохо его знаю.
— А доцент? Нельзя это сделать через него?
— Доцент все испортит.
— Как же вам помочь? Может быть…
— Что «может быть»? — спросила она быстро.
— Может быть, с Гунаром мог бы поговорить я?
— Сначала расскажите мне про себя. Вас, кажется, зовут Эрик?
— Да, — сказал он.
Теперь они шли совсем медленно, луна то выскальзывала из-за клочковатых туч, то снова закатывалась за них, и вся безлюдная улица, мощенная шведским камнем, то тихо светилась отраженным светом, то погружалась в непроглядную тьму. Ночь была еще прохладной, но ветер уже потерял свою резкость, а запахи — тлетворную остроту ранней весны; и что-то еще изменилось, но Эрик, занятый своим рассказом, не осознавал, что именно, а дело было в деревьях: когда выходила луна, тени не расчерчивали асфальт линиями голых веток, а густели оперившейся кроной.
Эрик рассказывал долго, сам иногда удивляясь деталям, внезапно всплывавшим в памяти. А Жанна не перебивала, только изредка задавала короткий вопрос, задавала его почти шепотом, словно боялась порвать какую-то нить. Да и он говорил негромко, ночь и безлюдье всегда приглушают голос. Лишь хмель или страх могут вырваться криком в ночи.
Так они дошли до церкви, остановились возле каменных ступеней, и Эрик сказал, что вот и все, не такая уж у него жизнь, чтобы долго распространяться о ней, да и вообще — все это скучно, не интересно, он просто увлекся, пусть Жанна простит его за бессвязное это повествование, но она ведь сама попросила, а его понесло, это оттого, что он выпил у Гунара, ну и так далее…
Но она сказала, хватит, мол, извиняться, ей было очень интересно, Эрик прекрасно рассказывает, если уж кому-то извиняться, так прежде всего ей, это она заставила его заново пережить многое такое, чего не следовало касаться, она же не дура, понимает, как это больно, но уж так получилось, никогда ничего не знаешь заранее…
Тогда он спросил, может ли она, наконец, сказать, какая услуга ей требуется от Гунара.
В это время опять светила луна, и, когда она подняла на него глаза, Эрик опять удивился, какие они огромные и глубокие.
— Да, теперь я скажу. Пропуск мне нужен. В Латгалию.
— О, господи, Жанна! — Эрик даже остановился от неожиданности. — Вы понимаете…
— Понимаю! — резко оборвала она. — Понимаю, что этого сделать вы не можете.
— Да поймите, Жанна! Дело в том, что час назад я сам обратился к нему с точно такой же просьбой.
— Вы едете в Латгалию? — спросила она подозрительно и горько.
— Не я. Но моему другу это необходимо позарез.
— Не везет, — сказала она устало. — Просто чертовски не везет. Вы перебежали мне дорогу. Теперь и самой просить неудобно.
— Клянусь вам, Жанна, что мне этот пропуск действительно необходим. Иначе я бы не обратился к Гунару.
— Мне тоже, — сказала она, — мне тоже необходим.
Эрик прислонился к каменной стене, и лицо у него было страдальческое, он отчаянно тер висок.
— Ладно, хватит переживать.
— Я что-нибудь придумаю. Обязательно придумаю. Давайте встретимся через несколько дней.
Она покачала головой:
— Боюсь, что будет поздно… Но давайте, на всякий случай.
— Здесь же, — сказал он, — у этой церкви. И не через несколько дней, а завтра вечером. Часов в семь, хорошо?
— Ладно, — сказала она. — Завтра в семь… А теперь расстанемся.
— Да что вы, Жанна! Сейчас ведь глубокая ночь. Я провожу вас до дому.
— Нет, — сказала она твердо, — мне отсюда рукой подать. И не вздумайте идти за мной следом. Дайте честное слово.
— Но…
— Никаких но. Честное слово?
— Честное слово, — сказал он грустно.
— Вы хороший парень, Эрик. Спокойной ночи!
Эрик стоял возле церкви, пока не затих звук шагов. Потом медленно двинулся в сторону дома. Его слегка покачивало, и казалось, что перед глазами вертится карусель: лица, лица, музыка, обрывки разговоров… И вдруг как кольнуло что-то — Янцис!
Карусель мгновенно остановилась, и в памяти всплыла та страшная ночь, сразу вытеснив все остальное. Он ускорил шаг, почти побежал, вслух повторяя: Янцис! Янцис!.. Словно бежал к нему, хотя до завтрашнего дня не мог ничего узнать и, тем более, увидеть его.
Тринадцатые
«Колыма, Колыма, новая планета, двенадцать месяцев зима, остальное — лето…» Привязалась. И ничего не поделаешь. Он идет и напевает про себя эту идиотскую песенку. Так же, как в школе ее напевал Валерий. Напевал днем и ночью. И смотрел на людей невидящими глазами. Странный был тип. Кое-кто его сторонился.
Школа находилась под Москвой. Школа фронтовых разведчиков.
Обучали. Согласно этому обучению Донат и бродит сейчас по Риге. А Ольга на постоялом дворе. Дрожит, небось, всеми поджилками. Прислушивается. Хватается за браунинг. И молит бога, в которого не верит: «Господи, хоть бы он пришел».
Он — это Донат. Молит, чтобы Донат пришел. Естественно. Ночь уже на дворе. Тьма-тьмущая. Даже у них под Москвой, хотя и там затемнение, все-таки было светлее. А тут, того и гляди, трахнешься лбом об стенку.
Ноги уже не свои. Чужие ноги. Только огромным усилием воли их можно передвигать. Но скоро и воли не хватит. «Холеры, холеры», — твердит Донат, потому что надо же что-то твердить.
Нет, Донат себя контролирует. Все как по расписанию. Улица Двинская номер два. Улица Сумеречная… Потом возле Воздушного моста. Потом на взморье, улица Васарас двадцать три. Далее — Катлакалнс. Адольф Гитлерштрассе. Госпитальная…
Все правильно. Все, все… Только вот данные устарели. Устарели настолько, что если Доната не замели, то, может, и бог есть. Почему бы ему не быть? Должен же кто-то следить за порядком. За человеческой жизнью.
Нет. Не те у Доната отношения с богом, чтобы тот ему жизнь берег. А ведь ходил Донат когда-то в костел. И не по обязанности — просто не представлял, как можно не ходить. У всех католиков так. Они с богом в крови рождаются. Но уж если случится им от него отказаться, то бог для них вроде личного врага становится. Так вот и у Доната получилось. Хорошо, что мать к тому времени померла. Не то ходил бы он сейчас ею навеки проклятый.
Вот у Ольки все просто. О боге она только понаслышке знает. Для нее он не был проблемой никогда. Так у всех, кто при советах вырос. Олька девка толковая. Десятилетка за плечами, а это же — как гимназию кончить. Говорит, что не случись война, в университет пошла бы. Чем черт не шутит, может, и так. Но повела дорожка не в университет, а в ту самую подмосковную школу, куда и Доната направили. Связала их судьба одним шнурочком, намертво связала. А ведь девке едва-едва восемнадцать. И для нее в Ригу попасть это не то что для Доната, который чуть не всю жизнь здесь прожил. Для нее это «глубокий вражеский тыл» и больше ничего. Как если бы, скажем, Берлин или какие-нибудь Афины. И, главное, языка не знает. Правда, в Риге и раньше таких было пруд пруди, а сейчас еще с оккупированных мест понаехали, но одно дело — чистеньким быть, а другое — рацию за собой таскать. Бруверис, с которым она в Ригу въехала, ее за свою батрачку выдал, из Белоруссии, чтобы насчет языка все было естественно. Да и документы у Ольки чистые. Но все равно неуютно девке. Донат это сразу увидел, когда заглянул сегодня под утро на постоялый двор — узнать, добрались они или нет.
Завтра Бруверис должен отправиться восвояси. Если до этого времени Донат не найдет квартиру, придется и Ольке с Бруверисом уехать. Стало быть, все сорвется. Полный провал… Нет, квартиру он должен найти. До завтрашнего утра. У него еще два варианта в запасе. Вот только никак он не может решить, какой испробовать первым.
Отсюда, где он находится, расстояния до обоих последних его вариантов примерно равные. Сядешь на трамвай шестого маршрута, доедешь до Красной Двины, а если на третий — окажешься на бывшей Рыцарской.
Он прохаживается возле Колоннадного киоска — извечного места всех рандеву — и думает, думает, взвешивает все за и против, потому что две эти квартиры не значатся в его списке, и, куда бы он ни направился, это уж под его личную ответственность, а личный выбор всегда мучителен, тут надо крепко почесать в затылке, прежде чем сказать себе: поеду-ка я…
Ренька стирала белье. Давно уже следовало этим заняться, но как-то руки не доходили. Впрочем, чего там врать, просто она разленилась в последнее время. Весна виновата. Весной всегда лень накатывает. Не то что белье, посуда днями стоит немытая. Хочется одного — шляться по улицам безо всякого смысла, как лунатичке какой-нибудь, или просто висеть на подоконнике, хотя вида из окна — никакого.
Но сегодня Ренька взяла себя за шиворот, как котенка, ткнула носом в груду нестираного белья и заорала: стирай, негодница! Стирай немедленно! Хоть до утра стирай, но чтобы и платка носового не осталось грязным!
После жестокой взбучки, которую она себе закатила, ничего другого не оставалось, как засучить рукава и взяться за дело. И вот уже второй час ночи, а она все еще уродуется над этим проклятым бельем. На пальцах побелела кожа, отчаянно ноет поясница, слипаются глаза, но раз уж Ренька что-то решила, то это накрепко.
В коридоре хлопнула дверь, и кто-то стал спускаться по лестнице. Немец какой-то. Звук их подбитых гвоздями сапог ни с чем не спутаешь. Вот и патефон замолчал. Значит, Магда осталась одна. Если пьяная — сразу завалится спать, если не очень — с грохотом начнет мыть посуду.
Ренька опустила руки, прислушалась. Тихо пока. И вдруг по спине побежали мурашки. Показалось?.. Нет, не показалось — всем существом она вдруг почувствовала, что за входной дверью кто-то стоит. Вроде бы даже дыхание слышно. Ренька замерла, только глазами проверила, все ли засовы задвинуты.
Время остановилось, ноги онемели, какими-то ватными сделались, порой передергивало от холодной волны мурашек.