Ведь как было раньше? Допустим, что твоя физия показалась кому-то неблагонадежной. Извольте, дитя человеческое, удостоверить себя бумажками! Bitteschön, вот паспортяга, удостовереньице с вашими же штампами, законно проживаю в Ostlande, работаю на драгоценный вермахт, призыву пока что не подлежу, aufwiedersehen, наше вам с кисточкой! Так оно было раньше. Когда ничто ему не оттягивало карман. А теперь?
Это ж надо, подумал Димка, какая хреновина получается с психологией!
Ведь никогда уже так беззаботно не сунешь им в нос бумажки и не станешь посвистывать, пока они изучают их, как святое писание. Ты уже бумажками не забронирован. Какой-нибудь недоумок скосит глаза на твой обвисающий пиджак и прищурится: что у вас там? Вот тогда и решай.
Хотя решать, вроде, нечего. Отпрыгни, выхвати «пушку» и — бац ему в лоб! Но это в воображении легко. В воображении каждый дурак может палить направо и налево. А на деле вдруг обнаруживаешь у себя нервы. Как какой-нибудь неврастеник.
Ладно, ладно, дитя человеческое, говорит он себе. Так, может, теперь эту штуку ты спустишь в канализацию? Чтоб не задумываться, когда увидишь шуцмана? Чтоб не обделаться ненароком?
У Димки краснеют уши. Он так возмущен, что нет сейчас для него на свете худшего типа, чем некий Зелинский-младший, недочеловек и трусливая обезьяна.
И очень медленно в душе его восстанавливается равновесие. Кто знает, восстановится ли оно до конца? Не будет ли страх перед тем, что он может сдрейфить, толкать его на поступки отчаянные и неоправданные? Но если есть Высший Суд, он разберется в этом. Жди оправдания, du, Menscheskind!
В парадное темного дома на Альбертовской Димка входит решительно и громоподобно. Его недавно подбитые гвоздями ботинки высекают искры из цементных ступенек. Загадка Аниты! Димка зол. Димка зол на весь мир и, как всегда в такие минуты, глаза у него прищурены. Это наследственное, от фатера. Мать в таких случаях говорит своему благоверному: смири гордыню, Иосиф! У тебя беси в глазах.
После первого звонка дверь не открывается, после второго — приоткрывается на цепочку. В узком проеме — лицо Аниты.
— Ты одна? — спрашивает Димка.
Она безмолвно кивает.
— Отпирай!
Анита смотрит не то чтобы испуганно, но как-то странно.
Он усмехается:
— Чего уставилась? Не узнаешь? Отпирай, тебе сказано.
Звякает цепочка, дверь распахивается, Анита, посторонившись, пропускает его в прихожую, потом быстро захлопывает дверь.
— Веди к себе, — говорит Димка, — я в вашей географии не разбираюсь.
Комнату Димка окидывает самым беглым взглядом, оттого что его внимание сразу привлекает балконная дверь. Она завешена плотной тканью с цветными разводами.
Димка подходит, трогает ручку, поворачивается к Аните.
— Открывается?
Анита стоит, прислонившись к стене, слегка закинув голову, и смотрит на него все так же — не испуганно, а непонятно. На его вопрос она молча кивает.
Димка быстро подходит к торшеру, дергает шнурок и уже в темноте возвращается к балконной двери. Осторожно открывает ее. В плохо проветренную комнату врывается резкая весенняя прохлада.
Димка делает два шага и наклоняется над выгнутыми чугунными перилами. Внизу — между домом и тротуаром — чернеет палисадник. Высота — второй этаж. «О’кей», — говорит себе Димка.
Он возвращается в комнату, плотно затворяет дверь, включает карманный фонарик и, подойдя к торшеру, снова дергает за шнурок.
Анита стоит все в той же позе, только глаза, вроде, сделались больше.
Димка шарит взглядом, куда бы ему приземлиться и останавливает свой выбор на пузатом пуфике, потому что так он оказывается лицом к входной двери.
Димка садится. Нет, не садится, а проваливается в тартарары. Колени оказываются выше глаз.
— Вот холера! — это звучит почти сконфуженно, и он торопится выбраться из чертовой мышеловки.
Приходится сесть на низкий нелепый комодик, хотя тот и держится на опасно тонких позолоченных ножках — вроде лягушачьих лапок. Идиотское это изделие отвратительно скрипит, однако выдерживает Димкин вес.
Анита все стоит, как приклеенная, и молчит.
Димке хочется поболтать ногами, так легче начинать разговор, но, пожалуй, это небезопасно. И он говорит в упор:
— Кое-кто считает, что ты можешь нас выдать.
Похоже, что его слова не доходят до Аниты. Она сдвигает брови и какое-то время соображает, но, видимо, так ничего и не сообразив, задает дурацкий вопрос:
— Ты о чем?
— О том самом, — и Димка начинает осторожно покачивать ногой.
Анита наконец-то отрывается от стены, устало, словно после долгой дороги, опускается на тахту и, не глядя на Димку, говорит пустым, как из бочонка, голосом:
— Тебе лучше уйти.
— Как бы не так, — раздраженно усмехается Димка. — Если до тебя не доходит, могу растолковать. Ты вступила в нашу, так сказать, компанию и…
Но она прерывает его:
— Мы уезжаем, Дима. В Германию. Не говори мне больше ничего. И уходи. Я тебя очень прошу.
Вот так так! Забывшись, он стукает каблуком по комодику, и там что-то истерично звенит.
— А, дьявол!
На лице Аниты появляется подобие улыбки, и голос звучит почти по-человечески:
— Ты мне всю мебель переломаешь.
Димке кажется, что лед сломан. Он соскакивает с комодика, плюхается на тахту рядом с Анитой и пытается ее обнять.
Но его расчет не оправдывается. Она не прижимается к нему, не плачет у него на груди и не облегчает душу признаниями. Напротив, она резко отбрасывает его руку, до крови царапнув ее остро отточенными ногтями, вскакивает, быстро отходит к окну и, прикусив губу, смотрит на него так, будто он мокрая лягушка или подвальная крыса.
Димка зло краснеет. И от этого взгляда и от собственного просчета.
— Мы все-таки потолкуем с тобой! Слышишь… фифа!
И тут раздается звонок, долгий и отдаленный, наверное, из прихожей.
Оба вздрагивают. Димка от неожиданности и, так сказать, внутренне, а ее словно током дергает, и в глазах уже не гадливое отвращение, а беспомощность и отчаяние.
Из комнаты она выходит как лунатичка, а он не к месту думает, что положение прямо-таки киношное. Теперь ему сам бог велит стать за дверью, вытащить пистолет и напустить на лицо железное хладнокровие.
Но чужие роли пусть играют другие. Димка предпочитает играть по собственному вдохновению. Поэтому он берет с торшерной тумбы тяжелый альбом, раскрывает его где-то на середине и начинает прислушиваться.
Хреново в таких квартирах, где от прихожей до спальни полтораста метров. Как Димка ни напрягает свой отменнейший слух, до него не доносится ни звука. И только вечность спустя, где-то, вроде бы, хлопает дверь. Еще через полвечности в соседней комнате слышатся шаги, и на пороге появляется Анита.
Димка даже головы не поворачивает в ее сторону. Ткнув пальцем в какую-то фотографию, он спрашивает нарочито громко и почти с неподдельной заинтересованностью:
— Это вы в Шмерли, верно?
И тут она наконец начинает плакать. Димка чувствует это кожей. И добавляет, уже сбавив громкость:
— Плюс к вам перфектум, если это не в Шмерли…
Эрик и Янцис вышли вместе. Часа через полтора после Димки. Спустились вниз, прошли двором, и гулкий подъезд вывел их в узенький переулок.
— Наверное, надо о многом задуматься, — сказал Эрик. И тут же виновато добавил: — Но почему-то не хочется думать. Ни о чем.
— И не надо, — рассудительно сказал Янцис. — Утро вечера мудренее.
Молча они дошли до угла. Замедлили шаг. Здесь расходились их пути.
— Ну, значит, до завтра, — протянул руку Янцис.
Ладонь у него была сухая, горячая, мускулистая.
Дальше Эрик пошел один. Был тот час позднего вечера, когда люди выходили на улицу либо в силу крайней необходимости, либо с недобрыми намерениями.
Возле ресторана на Мельничной, принадлежавшего, как говорили, бывшему грузинскому князю, стояли две легковые автомашины. Там, за запертой дверью, продолжали пьянствовать и объедаться.
Эрик еще не дошел до угла Гитлерштрассе, как сзади послышались громкие голоса. Он оглянулся. Возле машин толпились люди. Потом автомобили взревели и унеслись куда-то в ночь. Опять стало тихо. Но вот, сзади послышались чьи-то шаги, и Эрик пошел быстрее. Чем дальше от центра, тем темнее становилась улица, и не имело смысла искушать судьбу.
Правда, впервые в жизни у Эрика появилось оружие. Но наверное, именно потому, что оно появилось у него впервые, Эрик не был уверен, что сумеет пустить его в ход. Он даже ножа никогда не носил с собой, хотя еще в сорок втором Димка подарил ему отличную финку. Быть может, семейная трагедия подействовала на него так, но он не представлял себе, как можно всадить остро отточенное лезвие в живое человеческое тело. Да и рассуждая логически, таскать с собой какое бы то ни было оружие, если в этом не было крайней необходимости, значило подвергать себя ненужному риску.
Вот завтрашний день, сказал он себе, это другое дело. Надо думать о завтрашнем дне. Но не думалось. Он прислушивался к шагам у себя за спиной и по стуку ботинок пытался представить того, кто шел за ним. Странная походка была у этого человека. Он то сбивался почти на бег, то вдруг резко замедлял шаги, словно обнаружив перед собой препятствие. И еще: он то громко шаркал подошвами, то двигался почти бесшумно, будто крадучись. Это действовало на нервы.
Дойдя до перекрестка, Эрик быстро свернул за угол и зашел в ближайшую подворотню. Над перекрестком покачивался зашторенный фонарь, и в его свете Эрик надеялся разглядеть своего преследователя.
Но тот почему-то не появлялся.
Время шло, и становилось все тревожнее, и уже лезла в голову мысль, что это может быть «хвост», увязавшийся за ним от дома Роберта. С другой стороны, шпик вряд ли бы стал так громко шаркать подошвами. Не пьяный же он. Пьяный… Ну да, это мог быть просто какой-то пьяный. Но куда же он делся?
И тут в круге света наконец появилась фигура. И какая-то очень знакомая. Фигура эта дошла до трамвайных рельс и, неожиданно сорвав с себя шляпу, шваркнула ее о мостовую. Потом задумчиво покачалась и попыталась нагнуться. Нагибалась она удивительно медленно и осторожно, словно девушка с кувшином на голове или циркач, у которого шест на темени, а на шесте висят его партнеры.
И, как ни странно, этот фокус удался. Человек пошарил рукой, подхватил свою шляпу и резким движением шлепнул ее себе на голову. Но тут равновесие сразу нарушилось, и, не сделай он нескольких быстрых шагов вперед, лежать бы ему на мостовой.
Эрик подхватил человека в тот самый момент, когда казалось: еще секунда — и пьяный грохнется лицом о мостовую.
— Обопрись о меня, Хуго, — сказал он, стараясь удержать раскачивающуюся фигуру. — Теперь уже недалеко.
Янцис шел вперевалочку, засунув руки в глубочайшие карманы своего всесезонного пальто. С карманами повезло. У отца они были дырявые как решето, и когда пальто перешивалось для Янциса, он настоял, чтобы мать вшила новые карманы такой глубины, что руки влезали почти по локоть. Все свое Янцис любил иметь при себе.
Шел он неторопливо, хотя отмахать ему предстояло километров пять-шесть. Зато в пути можно было обдумать всю затею. В самый последний раз. Дома уже не обдумаешь, потому что если ты нормальный человек, то должен спать восемь часов в сутки. И вообще, кровать создана не для раздумий, а для сна.
Но прежде чем перейти к обдумыванию, Янцис, как пианист по клавишам, мысленно прошелся по разговорам и событиям сегодняшнего вечера.
Димку он не любил. Они по-разному подходили к миру, в котором их угораздило жить в одно и то же время. Похоже, что Димка вообще не принимает этого мира всерьез. Какое-то хулиганское отношение. Без внутренней и внешней дисциплины. Хочется надавать по шее. Ну да ладно! Тут уж раздражение, пожалуй, берет верх над справедливостью. А если по справедливости, то дело сделано немалое. До сих пор весь их арсенал состоял из двух пачек тола, двух лимонок и нагана с пятью патронами. Сначала их был полный барабан — семь штук, но два пришлось израсходовать на пристрелку. А теперь у них еще две «пушки» и до черта патронов к ним. А вот правильно ли он, Янцис, сделал, что не взял у Димки на завтра этот самый кольт-браунинг? Правильно. Пусть в нагане всего пять патронов, зато он пристрелян. А брать на дело новую «пушку» — это как без примерки купить ботинки. Так в чем же Димкина вина? В том, что пришлось спереть для этого «Минокс»? Но у кого спереть? У человека, работающего на немцев? Стало быть, у врага? И тут все правильно. Зацепка только в девчонке. С нею как-то некрасиво получилось. Но Эрик ручается, что болтать она не станет. И Димка толкует о том же. С девчонкой, пожалуй, не его ошибка. Эрик ее в организацию принимал. Выходит, что Димка чист? Нет, не выходит. Есть у них штаб или нет? А что времени не было у него — провернуть все надо было за сутки — так уж, простите, отговорочки. Просто он анархист по натуре, иными словами, прохвост законченный.
Кончив этим едким определением, Янцис минут пять шел, ни о чем не думая. А потом его мысли унеслись в какую-то непонятную сторону. Наверное, оттого, что проходил он в это время мимо замка. И черт его знает, может, это и не мысли были. Разве, когда у тебя в ушах звучит музыка, это мысль? И огромный зал, и в зале под «Катюшу» вальсируют одни девчонки, потому что весь мужской пол прилип к стенам, и ты все время вертишь головой, чтобы не потерять кого-то в этом круговороте, это что же, мысли? Ни фига это не мысли, и нет этому в человеческом языке названия.
Янцис остановился и, задрав голову, стал разглядывать еле выделявшуюся на фоне темного неба могучую средневековую башню, удивительно похожую на шахматную туру. Оттого в ней, может быть, и разместился шахматный кружок, когда в том, шальном сороковом году президентский дворец превратился в Дворец пионеров. В этом кружке он познакомился с Эриком. А однажды, когда после многочасового сидения за шестидесятичетырехклеточным столиком у них стало рябить в глазах и они спустились на второй этаж, где драматический кружок представлял какую-то пьесу, он познакомился с еще одним человеком. За этим-то человеком он и следил, когда под «Катюшу» кружились пары. Человек этот был на одиннадцать месяцев старше Янциса и немножко выше его ростом. И одет он был вовсе не в школьное платье, а в шелковое, и туфли у человека были на высоких каблуках, за счет чего, наверное, и создавалось преимущество в росте.
Янцис опустил голову и медленно двинулся дальше.
Странная штука детство. Никак не отвяжешься от него. Время это как будто чисто мальчишечье, а стоит подумать о нем, и вспоминаешь почему-то девчонку. Картиночная она была, прямо скажем. У них в Задвинье таких не водилось. Впрочем, не в красоте дело, в подходе к миру. Не было в ней ни застенчивости, ни беззастенчивости. Она с миром была на равных. Ни мотылек и ни гусеница. Может, она и сейчас такая? Может, она и сейчас где-то здесь, в этом городе? Но он никогда не знал ее адреса. Ни разу не провожал ее до дому. Немцы пришли. Кого он только не встречал на улице! Самых неожиданных людей. А ее ни разу. Судьба это, что ли? Нет никакой судьбы. Если судьба — руки, глядишь, опустятся. Если судьба — хоть из кожи лезь вон, но раз на роду написано, все равно прихлопнут. Завтра, например.
Янцис уже на мосту. Ветра нет, луна не дробится волнами, плавает по воде, как картонный круг. И, заглядевшись на нее, он вдруг грустнеет и, в полном противоречии с самим собой, приходит к выводу, что никто не знает своей судьбы.
Всегда удивляло Роберта несерьезное отношение к числам. И к тому, что стоит за ними. Миллион погибших! Вот, к примеру, ты, Ренька, представляешь себе миллион? Ренька хмыкала: я же не миллионерша! Верно, говорил он, не миллионерша — дура ты, еще не набитая, и минус единица. Схлопочешь, говорила Ренька, тоже мне — герр бухгалтер. Тогда он хватал ее за плечи и тряс. У нее моталась голова, и рисунки на обоях сливались в цветное пятно. Но она терпела, потому что Боб был парень чудаковатый, однако удивительно свой, и позлить его было приятно. Он был единственный, кто мог позволить себе прикоснуться к ней, схватить в охапку, потискать. Безо всякой пошлости. Она не обижалась, даже если он шлепал ее по мягкому месту. То есть внешне она делала свирепое лицо и орала, что он бандит и дюгнулся на своих миллионах, а внутренне ей хотелось расхохотаться и даже думалось… Ничего ей не думалось. Так, мура… А он всем и каждому пытался вдолбить представление о больших числах. Но он был отнюдь не дюгнутый, потому что за этим стояла теория. Вот, например, говорил он, размахивая руками, походившими на длинные ощипанные крылья, вот, например, убили у вас на глазах невинного человека, одного, и он показывал палец. Вы будете переживать, вам будет сниться это убийство, у вас родится ненависть к убийце. Так подумайте же о миллионах! Представьте, что каждую минуту у вас на глазах кого-нибудь убивают. Разве ваша ненависть не возрастет в миллионы раз?