А Володя, грязный, в изодранной рубахе, с колючками в волосах, остался стоять, подпирая забор. Он был так жалок, что горячие слёзы гнева и обиды вскипели у Даши на глазах. Наплевав на запрет тётки Людмилы, она бросилась к нему, схватила его за локти, яростно затрясла.
— Как, как ты можешь так унижаться перед ней, а? Как?! — плача, кричала Даша, — Она же злая, злая и жестокая, никого не любит, кроме кота своего и себя!..
— Что я могу сделать, сестрёнка? Сердцу-то не прикажешь…
— Да она тебя у коврика дверного положит и каждый день ноги об тебя вытирать будет!..
— Ну и пусть! — отвечал Володька, — Я всё равно ничего не соображаю, как дурак становлюсь… Я жить без неё не могу…
— Даша! Ты почему таз в сенях бросила? — вдруг раздался над ухом резкий окрик тётки Людмилы, — Я к тебе обращаюсь! Ты что, оглохла?..
Даша развернулась и полыхнула на тётку ненавидящим взором.
— Слышу, не глухая! — отчеканила она.
— Ты как со старшими разговариваешь? Сопля!
— Сами вы сопля! — крикнула Даша и, не дожидаясь ответа, опрометью бросилась в дом.
Глава 18
Ярким калейдоскопом пёстро-однообразных дней пролетело два месяца лета.
Всё темнее становились ночи. Всё дождливее дни.
Подоив вечером корову и сцедив сквозь марлю в банки парное молоко, баба Нюра зажигала в избе свет. Падала на лица тень от матерчатого абажура над столом. Семья садилась ужинать.
— Ну, во имя отца и сына, да святаго духа! — крестились старики на образа в красном углу перед принятием пищи.
Поколение их взрослых детей садилось за стол, не перекрестив лба. Лариска, то и дело поглядывая на ходики на стене, бежала к зеркалу красить глаза и губы. Валерка брал с комода одеколон «тройной», прыскался им, надевал свою единственную кожаную куртку — на тусовки.
Рычали за окнами мотоциклы. Гогоча, влетали в избу размалёванные Ларискины подруги в компании Валеркиных друзей в одинаковых кожаных «косухах».
— Дверь, заполошные! — кричала на них баба Нюра.
Когда заканчивали ужин, а молодёжь шумной гурьбой уходила в клуб, в избе становилось тихо и даже как-то грустно. Баба Нюра зашторивала тёмные окошки, походя, отрывала на висящем на стене численнике очередной листок.
— Пётр-Павел — час убавил… — комментировала она. — Илья-пророк — два часа уволок…
Истончался численник. Даша грустно теребила в руках очередной листок календаря, отмечая, как укорачивается на каждом таком листке долгота дня. О, если бы можно было остановить время! Но нет, оно неумолимо. Вот уж и осень скоро, все разъедутся. Володю в армию заберут. И Кристины больше нет…
В один из таких пронзительно-грустных вечеров Даша вышла из избы. Было уже совсем темно; по полю стлался туман. В такие вечера ей особенно хотелось плакать — о Кристине, к которой никогда не придётся больше ходить. О несчастном Володьке с его неразделённой любовью. О бедных своих, кротких родителях. О ушедших счастливых днях, которые никогда-никогда не повторятся…
Словно в унисон её мыслям до Дашиных ушей доносилось стройное пение девушек. Пела Лариска, сидя со своей подружкой Иркой за плетнём.
— Расцвела под окошком белоснежная вишня,
Из-за тучки далёкой показалась луна.
Все подружки по парам в тишине разбрелися,
Только я в этот вечер засиделась одна.
Никому не поверю, что другую ты любишь,
Приходи на свиданье и меня не тревожь.
Неужель в моем сердце огонёчек потушишь,
Неужели тропинку ты ко мне не найдёшь…
Последняя фраза рассеялась над полем еле уловимым эхом. Какое-то время девушки молчали.
— Знаешь, Ир, — нарушила молчание Лариска, — Я, наконец, решила признаться ему в любви. Сама.
— Давно пора, — отвечала Ирка Ромашова, — Ведь пять лет он за тобой бегает…
— Кто?
— Володька, кто же ещё…
Лара фыркнула.
— При чём тут Володька? Я вообще не о нём говорю.
— А-а. Артурчик, что ли?
— Тише, нас могут услышать! — осадила подружку Лариска.
— Подожди, но как же Володька?..
— Да пошёл он… — процедила она сквозь зубы. — Дурак! Я его не любила никогда.
— Но ты же с ним целовалась!
— Ну и что? Мало ли, кто с кем целовался…
— Так, подожди, и ты призналась Артуру? — интонации Ирки стали настороженными.
— Да, — последовал ответ, — Вчера, на костре… Помнишь, я тогда потеряла заколку, а у него фонарик был? И мы пошли её с ним искать…
— И что Артур тебе ответил?
— Ну… пока ничего конкретного. Сказал «посмотрим»…
— Знаешь, Лара, не питала бы ты надежд особых… Он ведь тебе ни «да» ни «нет» не сказал.
— Я не знаю… — Лариса сконфузилась. — Может, ты и права. Но… Блин, я не знаю, как это объяснить, чтобы ты поняла… Я и сама себя иногда не понимаю…
И, помолчав, пропела:
— Эти мысли-птицы
Строят гнёзда над пустотой…
Я хочу сейчас забыться,
Чтобы стать, наконец, собой…
Глава 19
Пятого августа родители Даши, отгуляв свой летний отпуск, засобирались обратно в Москву.
— Девку свою возьмёте, чтоль? — напрямую спросила их баба Нюра.
Галина, занервничав, отвела взор. Тихо, чтобы не услышали посторонние, пробормотала:
— Нет, мам, не в этот раз… Понимаешь… Обстановка там, ну, в общем, напряжённая… Мы в следующий раз заберём её, но теперь…
Дед Лёша демонстративно вошёл в спальню, где происходил этот разговор. Агрессивно глядя дочери в в глаза, сел на стул.
— ПОслушай, Галя! Мы дОлгО вхОдили в твОё пОлОжение… Но теперь предел, ёлки-мОталки! — он возвысил голос, — Ты её рОдила!.. И ОтветственнОсть, будь дОбра, неси сама!..
Шея и лицо деда Лёши налились кровью. На некрасивом лице Галины сполохом промелькнул испуг. Она кинулась к отцу, принялась лихорадочно гладить его по спине и рукам.
— Папа, папа, послушай… Только месяц! Только один месяц!.. — частила она, моргая глазами, — Ну хорошо, не месяц — две недели!.. Через две недели мы Дашу заберём!.. Дай нам хоть свекровь подготовить, она же съест меня живьём, ты понимаешь — съест!..
Обещания и мольбы младшей дочери несколько смягчают стариков. Дед Лёша поднялся со стула.
— ЛаднО, Галя. Но, ежли и тОгда вы её не заберёте — привезём тебе её сами сО старухОй в МОскву!..
Даша не слышала этого разговора. По поручению бабы Нюры она пошла в сельпо за сушками и шоколадными пряниками к чаю, и, стоя в очереди и болтая с Володей, который стоял там же с авоськой, даже не подозревала, что дома в этот самый момент решается её судьба.
— Вот как из армии вернусь, женюсь на Ларе, — блаженно улыбаясь, мечтал Володька, — Дом новый построю, хозяйство заведём…
— Да какое с Лариской хозяйство? — смеялась Даша. — Она же ничего делать не умеет!
— Я сам всё буду делать. И работать сам буду, а на досуге — шкатулки резные буду разрисовывать цветами всякими… На одной, скажем, жар-птица будет с опереньем золотым; на другой — цветы-незабудки голубые; на третьей — море с корабликами, на четвёртой — город прянишный… Вот будешь ты к нам в гости приезжать, а я тебе на память шкатулки эти дарить буду…
Он говорил это с таким неподдельным детским восторгом, но Даша почему-то обиделась. Ей вдруг захотелось сказать ему что-то колкое, едкое, захотелось одним ударом разрушить его наивные мечты.
— Да не будет этого! — резко оборвала она размечтавшегося Володьку. — Как ты, такой большой, можешь быть таким глупым?! Ну не любит она тебя! Она влюблена в другого, а ты ей на фиг не нужен!
Володя помрачнел.
— Это правда? — тихо спросил он.
— Да, ёлки-моталки, конечно, правда! — проворчала Даша, копируя деда Лёшу.
Блаженная улыбка медленно сползла с его лица. Понурив голову и опустив плечи, Володя уныло побрёл прочь из магазина. Даше было нестерпимо жалко смотреть на него, и она уже пожалела, что сказала ему об этом.
— Ну не переживай ты так, — выпалила она, догнав его. — Ну, хочешь, я заменю тебе Лариску?
Это вырвалось у неё случайно. Она даже не сразу поняла смысл своих слов.
— Сестрёнка, подумай, что ты говоришь — ты же ещё ребёнок…
— Ну и что? Я ведь потом вырасту!
— Понимаешь, я к тебе очень хорошо отношусь, — Володька с трудом подбирал слова. — Будь ты лет на пять постарше, я бы, может, с тобой гулял, а не с ней… Да нет, дело не в этом… Я люблю тебя, но как брат…
— Любишь? — спросила Даша, глядя ему в глаза.
— Конечно, люблю. Ты всегда была и остаёшься для меня любимой сестрёнкой…
И Володя, наклонившись, вдруг нежно поцеловал её в лоб. Даша не ожидала этого жеста, но поцелуй этот братнинский вдруг словно что-то перевернул в ней, каким-то ясным, спокойным теплом заливая всё её существо. Поддавшись первому порыву, она с силой обняла Володю за шею и поцеловала прямо в губы, и в ту же секунду, вся красная от смущения, стремглав побежала прочь.
Глава 20
На ужин тётка Людмила пожарила молодой картошки с огорода. Поставив чугунную сковороду в центр стола, дала всем по ломтю чёрного хлеба. Жареная картоха — не пшёнка на воде: уплеталась за милую душу, только за ушами тряслось.
Дашин папа, которого в семье его тёщи, бабы Нюры, за глаза называли «пентюхом», неловко поддевал вилкой шкворки, пытался балагурить, чтобы хоть как-то разрядить обстановку после недавнего конфликта.
— И, значит, вызвала его жена сантехника… — рассказывал он, еле сдерживась от распиравшего его смеха, — Что это, говорит, унитаз так засорился, что — я извиняюсь, не за столом будь сказано — говно не смывает, и вода не уходит?.. Оказалось, там чулок застрял…
Вдруг тётю Валю, которая только что с аппетитом ела жареную картошку, вырвало прямо там. Рассказ тут же оборвался; все с недоумением посмотрели в её сторону. Она покраснела как рак, запоздало зажала себе рот рукой и, икая, выбежала в сени.
— Чего это с ней? — спросил Дашин папа.
— Да она всегда была мнительной, — раздражённо ответила тётка Людмила. — На неё, как ни посмотришь, всю дорогу её рвёт. Ты ещё со своим чулком…
Валя выбежала в огород. На свежем воздухе ей немного полегчало; но возвращаться обратно в избу не хотелось. Она обессиленно села на приступок, глядя, как выплывает из туманного облака рогатый месяц.
Скрипнула дверь со двора. Сестра Галя, кутаясь в старую телогрейку, присела рядом.
— Ты как? — спросила она.
— Лучше, — отвечала Валя конфузливо, — Съела, наверное, что-нибудь не то…
— Да непохоже, — серьёзно сказала Галина, — Юрка, конечно, отмочил. Это ж надо такое за столом ляпнуть!..
— Пентюх, что с него…
— Пентюх не пентюх, какой есть.
Сёстры помолчали. В траве напряжённо трещали сверчки.
— Счастливая ты, Галка, — вздохнула вдруг Валя, — Всё у тебя, как у людей. И карьера, и замужество…
Галина хмыкнула:
— Позавидовала кошка собачьему житью!..
— Да всё лучше, чем одной-то, как я, до старости лет куковать.
— Могла бы и не куковать, если б требования свои к мужикам снизила, — сказала Галина, — А то тебе все плохие да с изъянами…
— Не все, — отмахнулась Валя, — Которые без изъянов, те к рукам прибраны.
— Юрка мой, что ли, без изъянов?
Валя презрительно рассмеялась.
— Ну уж, таких-то, как твой Юрка, мне и даром в базарный день не надо.
— Тогда я тебя не понимаю, — обиделась Галина.
— А тут и понимать нечего, Галка… Жизнь проходит, как сквозь пальцев песок, а где оно, счастье-то? Семьи нет, и не предвидится. Может, хоть ребёнок даст какой-то смысл…
Галина пристально посмотрела на бледное лицо сестры.
— Ребёнок?..
— Да, ребёнок, — отвечала та, отвернувшись в сторону, — Залетела я, кажется, Галка…
Глава 21
Впрочем, в эту ночь тошнило не только одну Валентину. Лариска, сидя на покосившейся лавке на задворках клуба, впервые в своей жизни выпила крепкого самогона. И, что называется, перелила через край.
А всё начиналось так прекрасно, так романтично!.. Лариска нарисовала себе перед зеркалом самые идеальные смоки-айз. Накрасила губы помадой с блёстками оттенка спелой сливы. И надела лучший свой наряд — топик, сшитый из зеркальных пластин, что переливался в радужных струях клубной цветомузыки, как груда драгоценных каменьев, бликующих яркими вспышками серебряных искр. Лариска была великолепна, нет — неотразима. Когда она, сверкающая как новогодняя ёлка, появилась на крыльце, где, как всегда, ожидал её верный Володька, тот аж дар речи потерял.
— Лара…
— О-о-о! Задра-ал! — она патетически закатила глаза, — Володя, ты задрал меня, понимаешь? Нет, не понимаешь?..
И Лариска, подняв кверху напудренный носик, гордо продефилировала мимо него, обдав его шлейфом сладких духов.
В клубе, как всегда, играла подборка самой крутой музыки. Бешено крутилась и мигала цветомузыка в такт зажигательному «Скутеру»:
Let me be your Valentine… Yeah!
Let me be your Valentine… Come on!
Лариска в своём сверкающем змеином наряде самозабвенно отплясывала дикий рейв на танцполе. Только она из всей толпы так и танцевала — остальные просто переминались с ноги на ногу. Всё сливалось в её глазах; она тонула в угарном сигаретном дыму, летала по деревянному танцполу, заходясь в экстазе.
Но вот затихли ураганно-зажигательные ритмы. Клубная молодёжь удовлетворённо заухала; кое-кто бросился к рубке ди-джея:
— Медляк! Медляк давай!..
Завздыхали нежно переборы гитарных аккордов. Девушки организованно, как по команде, отошли к бревенчатой стене — ждать, пока пригласят на танец.
У Лариски гулко забилось сердце… Пригласит ли её Артур на этот волшебный танец, под самую романтичную песню на свете? Она напрягла зрение, высматривая его лицо в дыму и полумраке клуба. Но вот он, в своей белой, ослепительно-белой футболке, идёт сюда, прямо к ней…
Лариска впилась взглядом его чёрные, как вишни, глаза, готовая уже поддаться порыву и сделать шаг вперёд, положив руки ему на плечи. Но нельзя первой проявлять инициативу, он должен сам — так того требовал негласный этикет.
Секунда — и они уже закружатся в танце, и возможно, губы их сольются в незабываемый, томительно-сладкий первый поцелуй. Но что это?.. Артур не пригласил её. Он взял за руку стоящую рядом Ирку Ромашову и увёл на танцпол…
Лариска стояла, будто её оглушили, и не верила своим глазам. Он танцует с Иркой! Обнимает её! Прижимает к себе! А она ещё, дура, ей душу изливала, этой стерве, этой предательнице!..
Ничего не видя сквозь пелену слёз, Лариска бросилась вон и клуба. Каким издевательством звучала теперь для неё эта песня, льющаяся за ней вдогонку!
Longing for the sun you will come
To the island without name
Longing for the sun be welcome
On the island many miles away from home…
— Ларка, ты чё, домой, что ли? — окликнул её Валерка, что сидел с Толькой Ежовым на лавке и пил самогон.
— Ага, домой, — с гонором сказала она и вдруг, выхватив у него бутылку, хлебнула прямо из горла.
Парни так и онемели. Ведь раньше Лариску было не уговорить даже пива выпить.
— Э, ты чё?.. Харэ!..
— Лар, чё случилось, что ли?
— Отвали, моя черешня! — развязно произнесла она и потянулась снова за бутылкой.
Из клуба вышла Ирка. Лара уже сидела на скамейке никакая, размазывала слезами свои смоки-айз по всему лицу.
— Лар, я не виновата, что он выбрал меня… — оправдывалась Ирка, — Он ведь ничего тебе не обещал…
Лариска пьяно захохотала сквозь слёзы.
— И что мне прикажешь делать? Поздравить вас? Поздравляю!..
Валерка и Толька, видя, что она уже набралась до чёртиков, начали отнимать у неё бутылку.
— Убери руки!.. — орала Лариска заплетающимся языком, — Тупое быдло!.. Да мне рожи ваши видеть противно, не то, что сидеть рядом с вами!..
— Слышь, за базар так-то отвечать надо, — сказала Лида Лепанычева.
— Да чё ты её слушаешь? Не видишь, она нажралась, как ханыга! — крикнул Валерка, держа вырывающуюся пьяную Лариску.