— Вы же говорили, что обожаете привидения и все такое, — смущенно оправдывалась хозяйка, — иначе бы я не положила вас в кедровой комнате.
— Да, да, конечно, — Эстелла была горда и не хотела сознаться, что боится. Но теперь она уже сама предложила сэру Джорджу провальсировать с ней, говоря:
— Мне что-то холодно. Надо согреться.
В комнате с желтыми занавесками было так уютно и тепло, что она скоро уснула. Но на заре проснулась в смертельном страхе — ей вновь приснился тот же сон: темнота, шифоньерка, пожелтевший пергамент и на нем капли свежей крови.
II
Последующий день — Рождество — был полон всяких развлечений, но Эстелла Чартерс была удручена своими мыслями. Что за странная связь между ней и этим домом? Чей это портрет, похожий на нее? И что это за странные сны, рисующие ей, быть может, то самое брачное свидетельство, которое ей так важно найти для своего процесса. Ведь деньги, собственно, не ее, а ее покойного мужа; казалось бы. тогда и портрету следовало походить не на Эстеллу, а на его мать или на одну из его сестер. Чтобы развлечься, она с увлечение болтала с м-ром Амброзом Дювалем, повергая в полное отчаяние влюбленного сэра Джорджа. Он весь день тщательно следил за проклятым иностранцем и убедился, что он не без цели приехал в Иртонвуд. Что-то уж чересчур внимательно осматривал он каждую комнату и всю мебель, особенно в библиотеке. Это он и заметил первым старую шифоньерку, стоявшую у окна и служившую теперь письменным столом.
— Эта, пожалуй, вроде той, которую вы видели во сне, — молвил он, скользнув взглядом по лицу м-рс Чартерс.
Эстелла вздрогнула — шифоньерка, действительно, была как две капли воды похожа на ту.
Но она только нервно рассмеялась и уклонилась от прямого ответа.
Господин Дюваль осматривал шифоньерку очень внимательно, проводя пальцами и по бокам, и по поверхности ее и повторяя:
— Здесь, наверное, есть какая-нибудь потайная пружина. Вот было бы забавно, если бы ваш сон сбылся на деле и обнаружился пергамент и на нем капли крови.
Но почему-то Эстелле не хотелось, чтобы он нашел этот пергамент. Если на самом деле тут есть потайная пружина, она предпочла бы отыскать ее одна или же вместе с Адой.
У сэра Джорджа роились в голове странные мысли. Он почему-то был уверен, что иностранец ночью попробует открыть шифоньерку. Настолько уверен, что решил не раздеваться и попытаться поймать его.
И когда все разошлись по своим комнатам и в библиотеке погасили огни, он прокрался туда на цыпочках со свечой и прилег на диване за ширмой.
Жутко было Эстелле возвращаться опять в комнату привидений. Она была недовольна собой, своей нервностью, своими капризами; ей было совестно, что она так мучает сэра Джорджа. Тем не менее, скоро глаза ее стали смыкаться, и все затянулось туманом. Но из тумана снова выдвинулась освещенная шифоньерка и возле нее какая-то неопределенных очертаний фигура, которая как будто кивала ей и манила ее к себе из теплой к мягкой постели.
И Эстелле казалось, что она, как очарованная, но без страха, идет за привидением в белом платье и с лицом, похожим на ее лицо. Идет к камину; и панель возле камина отодвигается в сторону, обнаруживая темное отверстие, и она идет дальше в темноту, вслед за ведущим ее привидением…
Тем временем, в библиотеке мирно дремал на диване за ширмой верный рыцарь Эстеллы. Часы пробили два. Огонь в камине почти догорел, но в верхнюю часть окна, не закрытую ставней, светила луна, и в лунном свете ясно выступала старая шифоньерка, стоявшая у окна.
Сэр Джордж только что подумал, что, должно быть, он ошибся и иностранец давно уже спит, как дверь слабо скрипнула. Кто-то осторожно, на цыпочках, шел через комнату. Он скорее почувствовал, чем услышал, что это был Дюваль. Иностранец неслышно подошел к окну и приотворил ставню, чтобы пропустить больше света. Сэр Джордж вскочил на ноги и, притаившись за ширмой, ждал, следя за каждым его движением.
Дюваль осторожно поднял крышку бюро и начал разыскивать потайную пружину. Раза два он вскидывал голову, словно ища вдохновения, и в эти минуты что-то сатанинское было в его красивом лице.
Очевидно, он нашел, что искал. Откуда-то мгновенно выскочил потайной ящик, и Дюваль вскрикнул от боли: по-видимому, пружина прищемила ему палец. Но тотчас же <он> принялся шарить в ящике и вытащил оттуда какой-то сверток бумаги. Сэру Джорджу этот сверток показался похожим на пергамент и, когда Дюваль наклонился над ним, на бумагу упали с раненого пальца несколько капель крови.
Все было именно так, как видела во сне Эстелла.
Сэр Джордж чувствовал, что пора вмешаться, но прежде, чем он успел шагнуть вперед, вор поднял голову и вдруг затрясся, помертвел и с ужасом уставился в дальний угол, выронив бумагу, упавшую на шифоньерку.
Сэр Джордж посмотрел в ту сторону и сам почувствовал что-то весьма похожее на страх. Отделившись от стены, в которой не было двери, к ним приближалась высокая, стройная женская фигура в какой-то широкой белой одежде, с вьющимися ненапудренными волосами. Она казалась воздушной и призрачной и скользила неслышно, безжизненно; большие и серые глаза ее были широко раскрыты и смотрели недвижным и пристальным взором, как у покойника; но лицо было лицом Эстеллы.
Она вступила в полосу лунного света, и Дюваль в смертельном ужасе попятился от нее назад. Тогда привидение протянуло руку, казавшуюся в лунном свете прозрачной, и, схватив пергамент, так же неслышно скользнуло назад, туда, откуда пришло. Но Дюваль, видя, что драгоценная бумага ускользнула из его рук, опомнился и со сдавленным криком ярости кинулся вслед за ним. И очутился в сильных объятиях англичанина.
Пока они боролись, привидение скрылось. И сэр Джордж выпустил Дюваля, который был вне себя от испуга и гнева.
— Как вы смеете? — восклицал он, задыхаясь и вытаскивая из кармана револьвер. — Вы поплатитесь за это жизнью.
— В таком случае, вас повесят за убийство, — спокойно ответил сэр Джордж. — Я вам советую сегодня, и пораньше, убраться из этого дома, не то я изобличу вас, как вора.
— Я не вор. Как вы смеете нападать в доме ваших друзей на такого же гостя, как вы? Я требую удовлетворения.
— Ничего подобного вы не получите. Не стану я драться с вором. Послушайтесь лучше моего совета и уезжайте без скандала, подобру-поздорову. Револьвер есть и у меня, и я недурной стрелок, так что вам могло бы прийтись плохо, а такие господа, как вы, любят жизнь.
По-видимому, эти нелестные слова все же произвели впечатление. Иностранец спрятал револьвер в карман и отступил к двери.
— На этот раз вы победили, — пробормотал он сквозь зубы, — но когда-нибудь мы с вами сочтемся.
— Это как вам будет угодно. А теперь ступайте, у меня есть более важное дело.
Он разбудил хозяев, и те, перепуганные, в ночных костюмах, отправились с ним в комнату Эстеллы. Она была заперта изнутри. На стук и зовы никто не откликнулся. Они выломали дверь — увы, комната была пуста. На смятой постели никого не было. Все трое переглянулись и побледнели. Куда же девалась Эстелла? Что это за таинственное исчезновение?
Сэр Джордж торопливо исследовал комнату. Окна были плотно закрыты; занавеси опущены. Очевидно, Эстелла могла уйти оттуда только какой-нибудь потайной дверью. Но откуда же она могла знать, где эта дверь? Что, если она ходит во сне и попала в какой-нибудь тайник и лежит там, как мертвая?.. Ада плакала на диване; муж ее и сэр Джордж растерянно переглядывались, не зная, что делать.
— Разбудите слуг, пошлите за каменщиком и плотником, — внезапно решился сэр Джордж. — И за доктором тоже. Да нельзя ли добыть топор? Пока что, я бы сам попробовал сорвать панели.
Он так деятельно принялся за работу, что вскоре у камина обнаружилась выдвижная дверь. Задвижки на ней были заржавленные и отодвинуть их удалось лишь с большими усилиями. Как могла отодвинуть их слабая, хрупкая женщина?..
Лампа осветила узкий и низенький коридор, местами со ступеньками, такой узкий, что широкоплечий сэр Джордж еле протиснулся в него. Под лесенкой, за поворотом, на полу лежала фигура женщины в белом. Это, несомненно, Эстелла. Но жива ли она?
Он мигом передал лампу Джеку Гардрессу и вынес на руках свою любовь из темного, узкого тайника. На лбу у нее был шрам, должно быть, от удара при падении; рука, запачканная кровью, все еще сжимала бумагу, из-за которой, по-видимому, разыгрались все трагические события этой ночи. Нестерпимо мучительно было тащить ее, бесчувственную, вместе с Джеком, за руки и за ноги, по темному коридору, но иначе пройти было немыслимо. Зато с какой искренней признательностью вырвалось у сэра Джорджа: «Слава Богу!», когда доктор объявил, что Эстелла жива и скоро придет в себя.
— Она, должно быть, ходила во сне, — сказал доктор, — и, споткнувшись, упала и ударилась головой о камень. Но причиной обморока было не столько падение, сколько спертый воздух в подземном ходе. Если б вы опоздали на час, ее бы, пожалуй, и нельзя уж было спасти.
Таким образом, трагическая мочь сменилась радостным утром. Под вечер к больной допустили ее рыцаря, и он нашел ее лежащей на подушках, с повязкой на лбу, смертельно бледной, но с радостным светом в глазах. Он опустился перед ней на колени. Она протянула ему обе руки.
— Джордж, как вы были добры ко мне! Должно быть, я таки не могу сама усмотреть за собой, и…
Но он не дал ей договорить и зажал ей рот поцелуем.
Бумага оказалась свидетельством о бракосочетании Джона Чартерса с Марджори Вильдекр, совершенном в деревушке Лейшир в 1795 году. А иностранец — одним из наследников младшей линии, принявшим имя своей матери-француженки, чтобы удобнее скрыть свою личность. Он знал, что некогда этот замок принадлежал роду Вильдекров, что в нем жила Марджори, и решил искать там брачное свидетельство. Но ему помешало привидение. Дело в том, что итальянский граф, за которого вышла вторично Марджори Вильдекр, оказался прадедом Эстеллы. Отсюда и фамильное сходство. И, как ни доказывал сэр Джордж Сифильд своей милой жене, что денег у него достаточно и спорного наследства ему вовсе не нужно, он не мог не признать, что на свете есть много такого, что и не снилось философам.
[Без подписи]
ПРИЗРАК
Смеркалось. В маленькой гостиной было уже совсем темно. Окна были завешены плотными бархатными портьерами. Эту пору дня графиня любила так же, как мягкие персидские ковры, в которых бесшумно тонет нога, — как и гладкие, мягко ложащиеся материи и неопределенно сумеречные краски.
Она ненавидела все, что лезло на первый план, что шумно и суетливо требовало к себе внимания и своего признания. В ее гостиных, которые были открыты лишь для немногих избранных, царил постоянно сдержанный аристократический тон.
И, вероятно, каждый из гостей находил, что присутствие здесь же Гектора Николича является не чем иным, как грубой дисгармонией.
О, этот Гектор! Каждый раз, как он начинал говорить, графиня нервно вздрагивала. И было это не из-за содержания его речей, — хотя его грубоватые остроты сильно разнились от утонченных пикантностей, раздававшихся здесь обыкновенно, — а исключительно из-за громкого, грохочущего голоса, звучавшего эхом из всех углов и ниш и совершенно не подходившего к всему окружающему.
Как-то Франсис Рейнгард, прекрасный Франсис с нежным цветом лица и мягкими кудрями, шутливо выразился о голосе Николича:
— Благородные словаки, родители нашего Николича, были, по-видимому, очень слабы в классической истории, иначе они назвали бы своего сыночка вместо «Гектор» — «Стентор», глашатай в споре.
Шутку передали из уст в уста и больше всех смеялась ей хозяйка дома. Гектор, который сидел за ней и чуткое ухо которого восприняло каждое слово, произнесенное шепотом, наклонился вперед:
— Не думаете ли вы, сударыня, что для господина Рейн-гарда могло бы быть опасным раздражать меня, а для вас не менее опасным смеяться надо мной?
На этот раз он говорил тихо, так тихо, что никто, кроме графини, не мог слышать его слов.
Она ленивым движением повернула к нему голову:
— Что означают ваши намеки? Я не любительница разгадывать загадки.
— Но, графиня, у меня просто явилась мысль привлечь насмешников на свою сторону. Что бы вы сказали, например, если бы я рассказал почтенному обществу историю, случившуюся со мной этой ночью?
Эти слова он произнес громко, намеренно или нет, — кто знает? Но его голос проник через тишину полутемной гостиной во все уголки комнаты.
— Историю? Мне, конечно, придется выйти? — послышался голос семнадцатилетней Ренаты, которую мама каждый раз высылала из комнаты, когда Гектор принимался за свои рассказы.
Под покровом темноты чья-то лихорадочно горячая рука отыскала руку графини. Но холодные тонкие пальцы были отдернуты прочь и, слышное лишь для Гектора, с уст графини сорвалось:
— Как это дурно!
— Выйти? Да, нет же, нет, не надо. То, что я расскажу сейчас, может слышать самый чистый ангел. Это не будет ни каламбур, ни анекдот из юмористического журнала, а совершенно правдивая история, в истине которой я могу поклясться перед всеми людьми. Только не надо путаться, потоку что речь в ней будет о призраках.
Он злобно расхохотался и пристально взглянул на графиню Сусанну, тщетно пытаясь угадать в темноте выражение ее лица в этот момент.
Слегла хриплым голосом он продолжал:
— Итак, вчера ночью я никак не мог заснуть. Здесь начинается моя история. В комнате было душно, невыносимо душно. Я открыл дверь и вышел в переднюю, через широкие открытые окна которой врывался прохладный ночной воздух. Это меня облегчило. Необходимо сказать, что я снял башмаки, чтобы не разбудить соседей. Это было глупо, потому что в конце коридора, как раз против вашей комнаты, господин Рейнгард, мне пришло в голову, что не могу же я отправиться погулять по саду в одних чулках. Пришлось бы, таким образом, возвратиться назад в свою келью.
А между тем, на воздухе было так хорошо, лунные лучи так красиво падали вдоль коридора, что я взял и остался там, где был, — в темной нише против дверей комнаты господина Рейнгарда.
И вот тогда-то я и увидел призрак. Подходил он бесшумно и медленно, как это и приличествует призраку, закутанный в белые, длинные одежды, с лицом, закутанным белой вуалью.
Кстати, графиня, нет ли среди ваших предков какой-нибудь не находящей себе покоя дамы, которая бродит привидением по замку? Вы не отвечаете? Прошу извинения, я спросил не случайно. Дело в том, что как только призрак очутился в части коридора, освещенной луной, легкий порыв ветра приподнял его вуаль, и поистине, если бы я не знал, что это невозможно, я поклялся бы, что призрак, который бесшумно скрылся в комнате господина Рейнгарда, были вы, графиня, — так поразительно было сходство.
Несколько секунд тишина и сумрак царили в гостиной, затем кто-то неожиданно зажег спичку и это осветило комнату на несколько мгновений: стало видным злобное лицо Гектора с зелеными мерцающими глазами, впившимися в лицо графини, это спокойное, неподвижное лицо, мраморная бледность которого напоминало статую. Колеблющееся пламя осветило лица и остальных присутствующих, на которых были выражены все степени от изумления до гнева, от злости до безграничного возмущения. Осветило оно и дрожащую фигуру белокурого Франсиса, который, схватившись за ручки кресла, казалось, готов был упасть в обморок.
Но никто не мог уловить сразу всей картины, так как так же быстро и неожиданно, как она загорелась, спичка, которой зажег свою сигару граф, потухла, и теперь закуренная сигара колыхалась в темноте, подобно гигантскому светлячку.
— Вы ошибаетесь, дорогой друг, — раздалось оттуда, где танцевала в воздухе ее красивая искорка, — то, что вы видели, вовсе не было призраком, — это, действительно, была моя жена. Мне надо было вчера вечером кое о чем по-беседовать с господином Рейнгардом и я отправился к нему в комнату. Дальше произошло так, как это вечно случается: он — артист, я, как вы знаете, увлекаюсь искусством, мы завели бесконечный разговор, забыли время и место, и если бы графиня, обеспокоенная моим долгим отсутствием, не пришла бы за мной, то, наверное, мы сидели бы и острили еще и до сих пор. Не правда ли, дорогой Франсис?