— Я могу спеть Третьем Подвиге, о том, как Эйнар Сын Войны соловьев Сотсаэра добыл из зачарованного сада княгини альвов, — широко улыбнулся Гизур, воодушевленный успехом, и получил в ответ одобрительное ворчание.
— Нет! — твердо возразил Эйнар, предчувствуя недоброе.
— Хм, — растерялся скальд, — тогда о том, как Эйнар Сын Войны помог Отцу Кузни разжечь угасший в горне огонь?
— Н-нет, — поморщился Сын Войны. Если бы не плохое освещение, можно было бы решить, что с его физиономией что-то не так.
— Тогда, может, о том, как Эйнар Сын Войны победил короля Дикой Охоты? — с надеждой предложил Гизур. — Это не самый известный его подвиг, но вовсе не значит, что о нем не стоит петь.
— Н… — Эйнар осекся, задумчиво дернув себя за бороду. Положение, что ни говори, у него было безвыходное: все равно скальд будет петь не эту, так другую, еще более идиотскую песенку, если, конечно, ему не заткнуть рот. Вариант выглядел крайне привлекательно, но Эйнар почему-то склонялся к нему все меньше и меньше. Да и публика набежала, а душить скальда на людях — не самое лучшее занятие для знаменитого героя. К тому же Эйнару почему-то захотелось услышать неизвестную интерпретацию событий, за которые ему, по удивительному стечению обстоятельств, было почти не стыдно. — Ну валяй, чего уж, — махнул рукой он.
Гизур дождался, когда пополнение в публике умолкнет при помощи вежливой затрещины соседа, а потом заиграл. Вступление было мрачным, как ненастная ночь, вязким, как размокшая грязь под ногами, и холодным, мокрым, как осенний ливень, а потом мелодия сорвалась в тяжелый галоп. Эйнар, которого потянуло в сон, поежился, встрепенулся и принялся со злостью отмахиваться от поползших к нему видений и образов, одному даже погрозил кулаком. Второй раз на один и тот же фокус Музыки он не купился. И стал просто слушать о том, как герой песни скитался дождливой осенней ночью по дорогам, где его настигла несущаяся по небу Дикая Охота, собирающая души людей. По каким-то тактично не упомянутым, объясненным туманными полунамеками причинам король сгреб героя в общую кучу и уволок в свою страну. Но герою там не понравилось. Герою не хотелось быть пленником, герою на волю хотелось. Поэтому он нагло, раскидав по пути десяток всадников Охоты, вломился в чертог короля и вызвал того на честный бой. Король, что несколько удивило Эйнара, оказался на редкость здравомыслящим и рассудительным парнем, поэтому герою сначала пришлось передраться со всей его свитой, причем, по мнению сочинителя, количество его единовременных оппонентов росло чуть ли не в геометрической прогрессии, пока они внезапно не кончились. И вот, когда вся свита оказалась в лазарете под присмотром духов милосердия, вышел и сам король, но поставил стандартное в таких ситуациях условие: если герой победит — пойдет на все четыре стороны, проиграет — сто лет увлекательных гонок по ночному небу. А еще у короля, как у всякого порядочного злодея, имелся козырь на рукаве — зачарованный непробиваемый щит Тофф. Эйнару и самому вдруг стало интересно, как герой выпутается из сложившейся ситуации, но объяснение нашлось разочаровывающе примитивное: герой какой-то хитростью разоружил короля, заставил его выбросить щит. А в финале враг и вовсе фактически побил сам себя, так как герой подобрал Тофф и закрылся им от удара. Эйнару стало обидно за короля Дикой Охоты. Любви и нежности он к нему не питал, конечно, но придурковатости за ним все-таки помнил. Однако, к чести сочинителя, песенный король все же постарался реабилитироваться, проявляя поразительную юридическую подкованность, мол, бой был нечестным, а значит, и договор соблюдать вовсе не обязательно. Но герой и тут выкрутился: просто позвал папу — сильного, мудрого, благородного, справедливого и рассудительного бога — который объявил, что в бою все средства хороши, что победа достигается умом и умением, а не числом и кулаками, и вынудил короля отпустить героя и компенсировать ему моральный ущерб. Так герой, собственно, и вернулся на землю, прихватив с собой из чудной страны зачарованный щит.
— Знаю, знаю, — сказала Смерть, заглушая своим голосом редкие хлопки и поздравления искренне благодарной публики, — все было совсем по-другому, да, Эйнар?
— Отчего же? — пожал он плечами. — Все так и было.
— Правда? — подозрительно сощурила глаза девушка.
— В точности, — предельно честно заверил Эйнар, пряча ухмыляющуюся физиономию в кружке.
В корчме между делом прибавилось еще народу. Гизур, счастливыми глазами обводя растущую как на дрожжах публику, сиял и, казалось, совершенно позабыл об островке недовольства и скепсиса в лице того, для кого он изначально собирался петь. Впрочем, это действительно лишь казалось. Ясные и удивительно живые глаза юноши каким-то образом умудрялись обозревать всю корчму и отмечать реакцию абсолютно каждого.
— Енто все оно, конечно, парень, хорошо, — сквозь общий шум проговорил какой-то селянин из угла корчмы. — Петь ты могешь, давно у нас певуна в Отмели не бывало, такого, чтоб приятно послухать было. Токмо чего енто ты все, парень, поешь, че один токмо и знаешь? Ты для людей че-нить сбацай, такое че-нить, чтоб душа развернулася.
— Прошу, — сидя поклонился Гизур, — выбирайте. Но только уговор, — обезоруживающе улыбнулся он, предупреждая возмущение, — чтобы песня угодила всем: и почтившему вас своим присутствием герою, и, конечно, вам самим.
Публика оживилась, зашепталась.
— А, ну енто можно. Енто мы завсегда. Тадыть давай…
— Не, — перебили из другого угла корчмы. — Другую давай!
— Да не, — возразили через стол напротив, — тож не пойдет.
— Тадыть давай…
— О! Про Девку давай, с мечом которую!
— И дуб! Про Девку под дубом давай, ага!
Резкий шум браги, рвущейся изо рта фонтаном водяной пыли, погрузил корчму в тревожную тишину.
— НЕТ! — подскочив, рявкнул Эйнар, с размаху разбивая о стол кружку.
— ДА! — сказала Смерть.
Гизур, напряженный и слегка напуганный внезапной вспышкой геройского гнева, обвел всех взглядом. Задержался на тяжело дышащем Эйнаре, на его мрачном, пугающем лице с загорающимся в глазах огнем ярости всех войн и битв Симскары. Перевел взгляд на сидевшую рядом с героем Смерть с грустным лицом и хитрой, ехидной, мстительной, демонстративно скорбной улыбкой. Она подмигнула юноше. Гизур еще раз посмотрел на окружающих его встревоженных селян, глубоко вздохнул и, топнув ногой четыре раза, с протяжным «эх», присущим человеку, который поставил на кон все, широко размахнулся, ударил по струнам и заиграл. Мелодия, льющаяся из-под озорно забегавших по струнам пальцев, была незатейливой, легкой, энергичной, бестолковой, а главное — до неприличия позитивной, заводной и приставучей. Потребовалось всего несколько тактов, чтобы в одном углу кто-то начал осторожно притоптывать, в другом — вежливо постукивать по столу кружкой, барабанить пальцами, покачивать головой. Какой-то грузный и немолодой уже селянин принялся ритмично подпрыгивать, толкнул соседа локтем в бок, приободряя его. Из кухни выглянула широко улыбающаяся хозяйка, томно вздохнула и мечтательно закатила глаза. Дверь в корчму широко распахнулась, влетевший в нее рыбак начал с порога приплясывать, безошибочно попав в такт. А потом Гизур запел, и Эйнар, обхватив голову руками, подавленным и разбитым рухнул на обиженно надтреснувшую под ним скамью.
Вообще-то песня повествовала о том, как Сын Войны изловил своего верного скакуна Раска, для чего ему потребовалась веревка, сплетенная из волос Девы меча Йордис. Только мало кто действительно (притом, что песня была самой известной и наиболее часто исполняемой) догадывался, что она об этом. Все знали ее под ставшим вполне официальным названием «Про Деву под дубом», поскольку текст концентрировался на процессе добычи для заветного аркана золотистых волос бесстрашной воительницы, страдающей от бремени девственности. Очень изобретательном и нетривиальном процессе, описанном от первого лица.
— Слушай, — уголком рта шепнула Смерть, когда публика совершенно позабыла о разгневанном герое и нескладным хором подпевала цепляющемуся рефрену, который мог вызвать комплекс неполноценности у любого мужчины, — я, конечно, понимаю, что все это было до того, как ты встретил свою Сольвейг. Не пойми неправильно, у нее много достоинств, но она известная и крайне ревнивая собственница. Как она относится к этой песне?
Эйнар опустил голову еще ниже.
— Ну а ты думаешь, почему победил ее именно я? — глухо проворчал он.
Смерть сдавленно хихикнула, приложив ладошку ко рту. Обнаглевший Гизур, громко скомандовав заведенной публике «еще раз», по новой завел ей на радость самый сочный, кульминационный куплет. Эйнар практически лег на стол, закрывая ладонями уши и тяжело колотясь о столешницу лбом. Он не то чтобы злился — ему просто было обидно. Безмозглый скальд, у которого в башке только бабочки, радуга, солнышко, зеленая травка и перманентно влюбленные распрекрасные девицы, пахнущие цветочками, физически не способен понять, что бременем девственности просто так никто не страдает.
Гизур внезапно оборвал песню и картинно вскочил, раскланиваясь ликующей публике, не поскупившейся на обильные овации, свист и аплодисменты под слаженный топот ног. Эйнар приподнял голову, мстительно впившись глазами в надувшегося от всеобщего признания и вмиг завоеванной любви скальда, но вдруг насторожился, заметив под одним из столов по левую руку от себя какое-то подозрительное движение. Он приподнял голову еще выше, сощурил глаза. Смерть, печально смотревшая на юношу, почувствовала настороженность брата, проследила за его взглядом и тоже заметила движение под тем же столом, за которым сидели в обнимку двое селян, синхронно качаясь и размахивая из стороны в сторону высоко поднятыми кружками, и по инерции веселья продолжали нескладно распевать слова любимой песни.
Эйнар зло проворчал сквозь зубы и стал медленно подниматься. Смерть, угадав его намерения, жестко схватила его за левое запястье в попытке задержать. Эйнар с силой дернул рукой, вырываясь из мертвой хватки Смерти, обжег сестру неприязненным взглядом, со скрипом сдвинул скамью ногой и вышел из-за стола. Девушка проводила его искренне печальным взглядом и сокрушенно вздохнула.
И тут один из селян, сидевших за столом с подозрительным движением, подскочил, болезненно морщась, сбился с ритма раскачиваний, с возмущением и злостью поглядел на растерявшегося соседа и от души отдавил ему пяткой ногу.
— Ты че творишь, морда овечья?
— А ты че, глаз рыбий?
— Ты мне ногу отдавил!
— Это ты мне!
— Глядь, куда копыта ставишь!
— А ежели я тебе глаз твой натяну?
— Рискни рогами!
Пострадавший двинул обидчику по уху. Обидчик ответил подзатыльником. Пострадавший сильно толкнул обидчика. Обидчик удержался, схватив пострадавшего за рубаху на груди, подтянул к нему, размахнул кружкой. Пострадавший хлестнул его по руке, сам занес кружку для удара, но получил звонкую затрещину. Он подскочил, намереваясь броситься на обидчика с кулаками, но вдруг на его плечо легла тяжелая рука. Селян вздрогнул, увидел, чья это рука, и задрожал уже всем телом.
Эйнар наградил его хмурым взглядом, с нажимом усадил селянина на лавку, отчего того заметно перекосило и он из страха машинально обхватил недавнего врага, который перепугался не меньше. А затем Эйнар оперся одной рукой о край стола, наклонился, запустил другую под стол, схватил что-то упирающееся и вытащил за ухо обалдевшего мальчишку.
Это был тощий, нескладный, угловатый подросток лет тринадцати с крайне неприятным лицом типичного хулигана, который считает вредные привычки, вызывающее поведение и издевательства над детьми, слабыми сверстниками или беспомощными стариками единственным способом самоутверждения, а дергать девушек за косу — идеальным средством завоевания популярности среди них и отличным знаком внимания. Одет подросток был во что-то, что по идее являлось доспехом, но четкому описанию не поддавалось. Это было нечто черное, кожаное, с нагромождением шипов, заклепок и стальных пластин на всех доступных местах и скрепленное между собой кольчужной сеткой. Видимо, по мнению того, кто произвел это на свет, оно должно было выглядеть задиристо, боевито и мужественно. Про его одежду, видимо, считали так же.
— Ааааай! — пронзительно взвизгнул мальчишка, колотя Эйнара по каменному запястью, извиваясь и норовя пнуть его под колено. — Пусти! Пусти меня, козел вонючий! — остервенело заверещал он с той бешеной ненавистью и злобой, на которую способны только подростки. — Пусти, смертный, или уничтожу! Сотру тебя и весь твой вонючий род!
— Да ну?
Мальчишка на миг смолк и успокоился, узнал Эйнара, взвизгнул от ужаса и завертелся с еще большим остервенением. Из-за количества хаотичных попыток пнуть Сына Войны одна из них рано или поздно должна была найти цель. И ей это удалось. Эйнар поморщился, сверкнув глазами, и, не произнося ни слова, не тратясь на решение трудной моральной дилеммы, не испытывая ни малейших угрызений совести, отвесил подростку такую смачную оплеуху свободной рукой, что мальчишка рухнул и растянулся по полу. Эйнар широко улыбнулся, чувствуя неимоверное облегчение. Соседи по лавке с тревогой посмотрели на него, потом растерянно переглянулись, совершенно, не понимая, с чего вдруг началась их ссора. Ну да, назвать одного овечьей мордой, а другого рыбьим глазом — дело обычное и привычное, но бить друг другу морду…
Мальчишка пробыл в состоянии глубокого потрясения недолго. Вскочил как ни в чем не бывало, рванул к дверям, но Эйнар ловко схватил его за шиворот нелепого наряда и подтянул к себе, как собачонку, а потом потащил волоком через всю корчму. Подросток вился ужом, скреб каблуками странных сапог пол, засовывал пальцы в щели между половицами и впился в одну из них до того крепко, что Эйнару пришлось вырывать его вместе с доской. А потом схватил за основание стола, и Сын Войны со скрипом, под вскрики изумления, возмущения и непонимания протащил стол за собой, пока не остановился и не дал мальчишке хорошего подзатыльника. И, конечно, подросток ни на секунду не прекращал верещать и ругаться. Ругаться так, что тот, кто пил, с отвращением выплюнул брагу, осознав, что она скисла и стухла еще лет десять назад. И, конечно, кроме Эйнара и обалдевшего Гизура, с раскрытым ртом проводившего взглядом тяжело ступающего героя, его никто не слышал и не видел.
Публика, толпившаяся возле двери, предусмотрительно и поспешно расступилась перед Сыном Войны, но все-таки недостаточно быстро для цепких ручонок подростка, которыми он умудрился спустить с нерасторопного селянина штаны. Раздался обидный смех, который не предвещал ничего хорошего, но Эйнар не обратил на это внимания. Он широко размахнулся и с небольшим усилием вышвырнул подростка с порога корчмы на улицу, а потом захлопнул за собой дверь и вышел во двор, по которому мальчишка прокатился кубарем и сел под плетнем, держась за кружащуюся голову.
— Ну, — сказал Эйнар, отряхнув ладони и упершись в бока, — кто у меня тут? Ага, так это ж никак мой любимый племянник. Как там тебя? Младшенький вроде, да?
— Не смей меня так называть, смертный! — злобно прошипел подросток, потирая пунцовое, оттянутое Эйнаром ухо. — Я — Баратти! Сын Баратана Отец…
— Э нет, Младшенький, — погрозил пальцем Сын Войны. — Ты мне тут не ври, Отцом тебя никто не называл. Ты просто шкодливый мелкий божок, зачинщик пьяных драк и потасовок. Не дорос ты еще, чтоб тебя Отцом величали.
Мальчишка взглянул на Сына Войны с ненавистью загнанного в угол хорька.
— Но я-то настоящий бог, рожденный богами Хаттфъяля! — мстительно, гадливо заулыбался Баратти. — А ты, дяденька, всего-то смертный, дедов ублюдок, жалкий полукровка!
В глазах Эйнара заиграл огонь, но тут же угас.
— Язык у тебя длинный, — отметил он.
— У меня много чего длинного! — дерзко вскинулся Баратти, демонстративно тронув себя за пах.
— Ага, и развит не по годам. Весь в папу. Гордится тобой папа, а?
— Гордится! — сплюнул бог. — Не то, что твой, дядя. Твой тебя ненавидит! Все ходит и ноет, мол, жаль, не задушил тебя, пока ты мамкину сиську сосал! Тогда б, говорит, не пришлось позорить Хаттфъяль и ублюдка с Сыновьями рядом ставить!
— Где ж ты слов таких набрался, Младшенький? — задумчиво оглаживая бороду, спросил Эйнар. — Точно не от папы. Братец мой, конечно, не ругается, он так просто разговаривает. А как еще? Он за битвами следит, а битвы, знаешь ли, это тебе не священные рощи бабки Мудрости. Но дома — нет, ни полслова себе не позволяет, а то быстро мамочка твоя его сковородкой образумит. И тебя образумит, если узнает, с какими дружками сыночек водится. Небось, в Диммхейм бегаешь? Или того хуже, на Ильд-Йорд? С великанами дружбу завел? — грозно повысил голос Эйнар.