Васька Бочаров наладился приходить к Сухинову чуть не каждый вечер. В руднике он, как и Голиков, не слишком надрывался, был на особом положении, к ночи не валился с ног, как иные, от изнеможения, да и харчился посытнее, потому и был охоч до разговоров. Его очень расстроило, что у Голикова новые сапоги. Он это переживал как личную утрату.
— Ты, добрый барин, чересчур доверчив и потому могешь ошибку произвесть. Ты глянь, в каких я штанах хожу. И тут дырка, и там сквозит! Ты Голикову потрафил, а чем он тебя отблагодарил? Он тебе свинцу добыл пульки лить? Ты мне штаны купи, я тебе цельный оружейный завод представлю.
Бочаров не считал Сухинова блаженным, как поначалу, и не надеялся легко выудить у него денежки. Но уж новые штаны он себе твердо предполагал. Мелким бесом стелился. Чего он только не сулил! Послушать, так ему вся Сибирь была подвластна. Он вроде как бы ее тайный губернатор. Сухинов доверял Бочарову с оглядкой.
— Ты Пятина знаешь с Нерчинскою завода?
— Я всех там знаю, — не моргнув, ответил Бочаров.
— Надо к нему сходить, справиться, все ли у них готово. Сможешь?
— Это путь неблизкий. А ежели я в таких штанах ноги обморожу? Да и несолидно мне, как вашему то есть гонцу, в рванье заявляться.
Сухинов пообещал ему купить самые лучшие, какие удастся, голубые шаровары.
Тринадцатого мая, уже по сухому времени, Бочаров пришел на Нерчинский завод. Пятина он действительно знал. И еще были у него тут знакомцы — Ерка Шугай и Христя Мельник, двое отпетых, которых Голиков прошлым летом поколотил. Они оба поклялись, что порешат Голикова при первом удобном случае. Бочаров сперва их разыскал. Мельник и Шугай глядели волками, знали, что Голиков и Стручок — одна сатана. Бочаров рисковал, когда шел к ним. Но он надеялся из этого извлечь выгоду. Он полагался на свое красноречие.
— Вы, братцы, не сомневайтесь, у меня с Пашкой свои теперь счеты. Он, иуда вшивая, мне угрозу сделал. Я к вам с добром пришел, чтобы нам объединиться и вместе с ним, гадой, распорядиться круто.
— Чем докажешь?
— Тем и докажу, что заманю его в условное место, а уж вы, молодцы, не подкачайте.
Молодцы смягчились.
— Мы не подкачаем, — уверенно сказал Мельник, у которого незаживающий багровый шрам, памятка Голикова, рассекал рожу от виска до губы. Дальнейший разговор они вели уже за бутылкой. Ерка Шугай, будучи человеком хотя и настырным, но осторожным, высказал некоторые сомнения.
— Больно здоров этот Голиков. Сладим ли вдвоем?
— Зачем вдвоем, — согласился Бочаров. — Захватите еще человечков трех. Мало ли кто на Пашку зуб точит… Двоих-то вас он, конечно, за милую душу отхлещет. Двоим и заводиться нечего.
Доверительный разговор Бочаров ловко повернул в нужное русло.
— Вы мне, братцы, деньжат ссудите, я-то обнищал вконец. На те деньги я его сперва напою до умоисступления и в таком виде вам представлю.
После долгих торгов и взаимных упреков каторжные соколы поднатужились и наскребли сорок копеек. Бочаров справедливо заметил, что на такие деньги Голикова не напоишь, а только раззадоришь, и придется, видно, ему для общего дела закладывать новые штаны, которых у него пока нет, но которые ему твердо обещал один богатый человек.
— Что за человек? — заинтересовались молодцы.
— Такой человек, что о нем не каждому знать можно. А когда он объявится, то будет всем большое утешение.
— И нам будет утешение?
Бочаров, не таясь, растолковал, что надо делать, когда будет сигнал, — бить насмерть начальство и солдат, отымать оружие и ждать окончательной команды.
— Главным у вас назначен мною и тем человеком Леха Пятин. Знаете такого?
Мельник и Шугай поскучнели. Они знали Пятина, но были от него в отдалении. У Пятина свои дружки, в основном из ссыльных солдат. Ихнего брата, вора, Пятин не очень жалует. Его бы, к слову сказать, хорошо вместе с Голиковым порешить.
— Это нет, — строго сказал Бочаров. — Это не велено. Может, после, когда момент наступит. А сейчас нельзя. Сейчас Пятин нужен для общей пользы.
Убедившись, что от мужичков поживиться больше нечем, Бочаров сделался озабоченным и ушел на розыске Пятина. Если бы он не так долго выяснял сложные отношения со своими дружками, то застал бы Пятина в казарме. Теперь же он встретил Пятина на улице в окружении четырех солдат. Он его все же окликнул, не побоялся:
— Эй, Леха, куда тебя ведут?
Пятин глянул удивленно, и непонятно было, признал он Бочарова или нет.
— Награждать ведут, браток!
Бочаров поплелся следом.
— За что тебя взяли, Леха?
— Известно за что. Из-за ихнего каприза!
Один солдат, которому было скучно, сказал Бочарову:
— Хоть, и тебя за кумпанию проводим в холодную?
— Меня нельзя, служивый! — солидно отозвался Бочаров. — Меня их благородие по важному делу послал.
Он вплотную подошел и уставился на Пятина весьма красноречиво, даже подмигнул. Надеялся, что тот догадается, зачем он здесь и от кого.
— Ты, Леха, вечно безобразить, а начальство беспорядку не любит. Тебе бы остепениться пора. Так и передать велено.
Солдаты взялись отгонять назойливого бродягу, и Бочаров схлопотал пару добрых тычков, как ни уворачивался. И тут Пятин все же, видимо, прояснился умом:
— Выйду отсель, должок сполна отдам! — крикнул он. Это были его последние слова, потом его затолкали в участок.
Обратный путь Бочаров проделал бодро. В барак явился в двенадцатом часу ночи. Голиков его ждал.
— Ну, удачно сходил?
— Где там, Пятина в участок при мне свели.
— За что его?
— А он, не дождамшись нас, взбунтовался. Говорят, двух надзирателей насмерть порешил. А уж сколько покалечил — не счесть. Теперь ему петля.
— Ты, Стручок, ври, но в меру!
— Давай спать, Пашенька. Умаялся я нынче шибко. Слышь, Сухина мне новые штаны обещал.
— Обещал, — значит, купит. У него слово верное.
Спозаранку они пришли к Сухинову на квартиру, и Бочаров дал хитроумный отчет о своем походе. По его словам, выходило, что Нерчинский завод хоть завтра подымется (благодаря его стараниям), но Сухинов быстро разобрался в истинном положении дел. Он назначил им прийти вечером, чтобы обо всем окончательно условиться.
— Ждать больше некогда. Такие вы надежные ребята, того гляди, и вас упрячут.
— Это да, — заметил Бочаров. — Это всегда может статься, потому, к примеру, у Паши нрав очень озорной и горячий.
Терпение Сухинова истощилось. Весна его взбаламутила. Он силы в себе чувствовал невероятные и не сомневался в успехе. Жажда действия мучила его, как головная боль. Да и не было смысла оттягивать: земля отвердела, днями припекало по-летнему жаркое солнце. Оттягивать выступление было даже опасно. Слишком много людей посвящено в тайну, и каждый из них мог распустить язык, раскрыть себя и погубить остальных. Некоторых Сухинов успел хорошо узнать, других представлял себе только по внешнему облику. Это были люди, подобранные Голиковым. Подговаривая их к бунту, тот фамилии Сухинова не называл, а туманно намекал, что объявился, мол, человек неукротимый, который их, бедных, жалеет и любит и всех скоро освободит из неволи.
Голиков сообщил, что набралось людей более десятка. Он сказал, что все это оторви-головы, скалу разнесут в пыль. «Ладно, — думал Сухинов. — Начнем с этими, а там видно будет».
Более всего он жалел о том, что Соловьев и Мозалевский не с ним в решающий час. Сумеет ли он удержать в повиновении и дисциплине каторжников, когда они дорвутся до свободы и начнут крушить направо и налево? Втроем — это было бы значительно легче.
«Ничего, — рассуждал Сухинов. — Главное, чтобы; Голиков не откачнулся, не обезумел от злобы. Вот с ним надо быть осторожным. Да еще, пожалуй, Бочаров. От его поведения тоже много зависит. Хитрец, к нему прислушиваются. Он может посеять смуту. Его надо задобрить или запугать. Но такого вряд ли запугаешь. Он сделает вид, прикинется, а после ударит в спину…»
Днем он сходил в кабак к Птицыну, заплатил прежние долги и оставил ему денег для Голикова.
— Отпускай ему вино, Костя, если попросит. Но не помногу, в меру.
— У него мера — ведро, — пошутил Птицын.
— Ладно, я на тебя надеюсь.
— Не сомневайся, Иван Иванович, — серьезно сказал бывший юнкер. — Я к тебе со всей душевностью, как к брату.
«Братишка объявился!» — мрачно усмехнулся про себя Сухинов.
К вечеру он приготовил Бочарову подарок — голубые дабовые штаны. Когда тот их увидел, расцвел, точно розовый куст, раскраснелся необычно, и что-то ребячье появилось в этом несчастном, отверженном человеке. Он пробовал ткань на зуб, мусолил и тут же взялся напяливать штаны на себя.
— Это, ежели сказать, Иван Иванович, то слов не найдешь готовых! Чего тебе надо? Приказывай — раб твой Васька отныне и довеку!
Как из-за подаренных штанов распинался — страсть. Голиков смотрел на него с презрительной гримасой.
— Ну вот, ребята, — сказал Сухинов. — Ждать мы более не можем, пора выступать!
Бочаров сиял.
— Куда прикажешь, Сухина, туда и кинемся! — заявил он. — Верно, Паша?
Голиков от него отворачивался, как от зудящего комара. Был строг лицом, внимателен.
— Кидаться не надо, Василий, — продолжал Сухинов. — Мы за святое дело встаем, не на разбой. Вот это вы должны твердо понять. За бедных встаем, за обездоленных. А поэтому — никаких шалостей и злодейств быть не может. Слушаться меня беспрекословно. Кто поперек пойдет, кто созорничает — покараю беспощадно! И ты, Голиков, мне во всем правая рука. Ты обещал, не отказываешься теперь от своих слов?
— Нет, Сухина, я с тобой! — В его глазах появился горячечный блеск. — Говори, когда?
— Двадцать четвертого вечером соберете всех у кладбища. Как только стемнеет.
Сухинов еще раз подробно изложил план выступления: сначала захват цейхгауза с оружием, потом нападение на тюрьму и освобождение колодников. Кто солдат либо начальников окажет сопротивление — убивать на месте, но без лишнего шума и крика. Если соберется команда хотя бы в пятьдесят человек, но при оружии — этого достаточно, чтобы двинуться на Нерчинский завод. Туда надо будет послать гонца с упреждением Пятину.
Голиков сказал:
— Ты все хорошо обдумал, Иван Сухина, и все правильно делаешь. Только во взоре у тебя сомнение. Это потому, что ты про нас всяко думаешь, и так и этак. Вот я тебе для спокою души скажу. С мужиком пошел — ему доверься. Довериться — он тебя из огня спасет и вынет. Станешь таиться и сомневаться — он от тебя отвернется, потому веры в тебе не почует. Понял ты меня, Сухина?
— Я тебя понял, и я тебе благодарен за эти слова!
Десять дней оставалось до срока. Как их поскорее прожить, протянуть? Последнее ожидание — это груз непомерный. Скука в сердце, и минуты текут неживые.
Он на неделе ухитрился побывать в Нерчинском заводе и повидал Пятина. Тот был смутен и возбужден. Он все подготовил, но глаза прятал. Стыдился вроде.
— Бес попутал, Иван Иванович. Ввязался в пьяную драку. Вишь, в чем заковыка. Душа волю чует, ей уж невмочь.
— У меня то же самое, Алеша, — ласково, чтобы его успокоить, сказал Сухинов. — Двадцать пятого жди нас здесь. Да я вперед кого-нибудь вышлю.
Обнялись на прощание.
«Какую странную жизнь я прожил, — кручинился Сухинов. — Будто и не свою. Но скоро все переменится. Милый Сергей Иванович, видишь, какое дело я затеял, и совета спросить не у кого! Да и поздно советоваться».
Светлым, скорбным ликом выплывал из памяти Муравьев-Апостол. Сухинов часто и прежде разговаривал с ним, как с непогибшим. Они оба восторжествовали над временем, и власть мирская на них не распространялась.
Сухинов верил в бога неуклюже, с сомнением, по-крестьянски. Он верил в избавление от земных хлопот и страданий и знал, что придется когда-нибудь отвечать за совершенное здесь, при этой жизни. Он надеялся, что его не осудят. За что осуждать? Кого он сильно обидел или обездолил? Через кровь не раз переступал, но то была кровь врагов отечества. Плохо, скудно жил, зато теперь прозрел и с нового пути не свернет. Не о себе одном думает, а обо всех, кого согнули неправдой и продолжают гнуть до хруста в позвоночнике. Сил у него не много, он простой человек, но сколько есть — отдаст за сирых и тоскующих. Как Сергей Иванович отдал, как все павшие до него.
Он часто вспоминал Муравьева и его рассказы о «царстве справедливости», которое непременно должно когда-нибудь установиться на земле. Эти рассказы околдовали его в свое время. Муравьев верил в то, что возможен мир, где все люди будут равны в своих правах, независимо от того, бедны они или богаты, где не будет места насилию. Сухинову передалась его вера, и здесь, в Сибири, он ей не изменил. В смутном воображении он иногда представлял себе некое сообщество, где люди живут привольно и умно, не преследуя друг друга, подобно хищным зверям, напротив, всячески помогая один другому во всех делах. Это была мечта, и чтобы она осуществилась, необходимо было первоначально уничтожить нынешний гнусный порядок, установленный усилиями ничтожных и корыстных людей, пекущихся лишь о своем благе. Благополучие и кажущаяся неуязвимость этих людей — а возглавлял их царь — вызывали в душе Сухинова горькую тоску и приступы черного гнева, грозящие задушить его самого. Утишить, смягчить гнев могло только действие, противоборство — это он прекрасно понимал.
Он забылся под утро ненадолго и увидел вещий сон. Ему примерещилась небылица. Как будто он ребенком возвращается домой к отцу с матушкой, вокруг солнце горит и трава зеленая, а рядом братья вприпрыжку скачут. Они очень спешат, потому что матушка к ужину обещала напечь оладьи. Очень хочется есть в этом сне… Потом обрыв, пауза, и братьев не стало, и солнце померкло, и он знает твердо, что домой ему не добраться. Он сбился с пути. Но он уже не мальчик, а взрослый и сознает, что все происходит во сне. Навстречу ему полем идет странный, тучный мужик, похожий на Бочарова, но рыхлый и больной. На нем синие штаны, но это все же не Бочаров и не Голиков, и никто вообще из знакомых. Это к нему подходит чужой человек со скверным, безносым и безглазым лицом. «Ты чего, никак, заплутался?!» — хрипит человек и страшно приближается. Сухинов знает, что если он подойдет вплотную, то обнимет, задушит. Сухинов поднимает к лицу слабые руки и грозит: «Уйди, я тебя не хочу, уйди!» Сырая, мерзкая масса чужого тела прикасается к нему и начинает давить. Давит умело, не спеша. Сухинов не сопротивляемся, они надают на землю, и безликий человек, жалобно хихикая, начинает просверливать ему пальцем живот. Сухинов столкнуть с себя его не может. Великая глыба на нем повисла. Сухинов шепчет, погибая: «Кто ты есть, скажи?!» Ответа нет, убийца загребает в лапу его кишки и тянет их наружу. «О-о-о!» — вопит поручик и просыпается живой. В животе осталась тающая щекотка.
Над ним склонился испуганный Соловьев.
— Что с тобой, Ваня?! Ты не заболел? Ты так ужасно кричал.
— Чертовщина привиделась, Веня! Бред.
— Принести тебе воды?
— Принеси.
Он напился из кружки холодной воды и остатки плеснул на грудь под рубаху.
— Ложись, барон, досыпай. Спасибо тебе!
— Ох, как же ты кричал!
— Больше не закричу, спи спокойно.
Он знает, что говорит. Он больше спать не будет, перехитрит ночного гостя. Сколько раз он их водил за нос и теперь оставит в дураках.
«Попробуйте! — думает Сухинов, хмуро уставясь в потолок. — Попробуйте наяву. Еще поглядим, кто одолеет…»
Рассвет голубовато-золотистым кружевом полощется в оконце. Они сегодня переедут в новый, собственный дом. Уже и деньги уплачены.
«Увы, не жить мне в этом доме», — грустно усмехается Сухинов.
4
У Птицына в кабаке веселье, Голиков с дружками пирует. Здесь Васька Бочаров, Федор Моршаков, Сеня Семенцов, Васька Михайлов, Тимофей бесфамильный и еще беспутный Алешка Козаков. Необычно тихо идет гулянка, хотя вино рекой льется. Кроме Козакова, собрались тут люди солидные, основательные, не потерявшие к себе уважения. Перед грядущим грозным делом настроение у всех сумрачное. Чем дольше пьют, тем откровеннее разговоры. Уже и Сухинова имя не раз помянуто.