– Нет, сударь. Я уверен. Что вы имеете в виду?
– У меня есть список имен, – произнес я, отстегивая инфопланшет. – Храните ли вы записи о заказах?
– Я все сохраняю, все проявленные пластины – вдруг понадобятся копии или восстановление. У меня остались полные каталоги всех сделанных снимков.
– Узнаете ли вы эти имена? – Я продемонстрировал ему планшет.
Руки у него затряслись, когда он проговорил:
– Я должен проверить их по каталогу.
Но мне было ясно, что некоторые из них он узнал сразу же.
– Предлагаю заняться этим вместе, – сказал я.
Елизавета проследовала за нами в трейлер. Там было темно и тесно, и Бакунин рассыпа́лся в извинениях. Каждый клочок свободного места, даже на неопрятной койке хозяина, покрывали запасные детали и частично разобранные камеры. Здесь стояла затхлая химическая вонь, смешанная с запахом семян пеншля. Курительная трубка Бакунина лежала в небольшой чашке. Гололитограф залез в коробку, стоящую под койкой, и извлек оттуда несколько учетных книг, у которых были загнуты уголки страниц.
– Давайте посмотрим, – сказал он.
В конце его маленькой комнаты я увидел дверь.
– Куда она ведет?
– К камере-обскуре и стойкам проявленных пластин.
– Там есть дверь, выходящая наружу?
– Да, – ответил он.
– Она заперта?
– Нет…
– Может быть, у вас есть ассистент, которому вы приказали держать дверь закрытой?
– У меня нет ассистента… – озадаченно произнес он.
– Откройте эту дверь, – приказал ему я.
Бакунин отложил книги и подошел к двери. По его движениям было очевидно: он ожидал, что та откроется легко.
– Не понимаю! – произнес он. – Ее никогда раньше не заклинивало.
– Отойдите в сторону, – сказал я, извлекая Ожесточающую.
Обнаженный клинок наполнил небольшой трейлер запахом озона, и Бакунин вскрикнул.
Я вспорол дверь одним взмахом, заставляя ее распахнуться.
Раздался громкий хлопок атмосферной декомпрессии, и нас накрыло зловонием. Мимо поплыла темная дымка.
– Император Человечества, что это было?!
– Варп-колдовство, – сказал я. – Говорите, что смешиваете собственные оксиды и растворы?
– Да.
– Откуда вы получаете компоненты?
– Откуда получится. Покупаю то там, то здесь. Иногда у апотекариев, у рыночных торговцев, у…
Отовсюду. Бакунин много лет экспериментировал со всевозможными составами, чтобы создать наилучшие, самые эффективные пластины для своей камеры. Его никогда особенно не заботило, откуда берутся реактивы. Но что-то в его лаборатории, что-то на стойке со склянками и бутылками было затронуто варпом.
Я шагнул к камере-обскуре. В полумраке очертания предметов казались дрожащими, размытыми и непостоянными. Пагубные силы, поселившиеся в лаборатории Бакунина, почувствовали исходящую от меня угрозу и попытались защититься, заблокировав двери.
Перешагнув через порог, я вошел. Предупредительный возглас Елизаветы потонул в визге неожиданно закружившегося вокруг меня воздуха. Стеклянные бутылки и колбы, наполненные химическими составами, бешено затряслись над рабочим столом Бакунина. Горшочки с жидкими химикатами и смазочными маслами взорвались, расплескивая свое содержимое. Вспыхнула и зажглась небольшая газовая горелка, а ее прорезиненная трубка начала извиваться змеей. Стеклянные пластинки размерами с инфопланшет, каждая из которых была убрана в коричневато-желтую картонную пачку, закачались и посыпались с деревянных стоек в дальнем конце затемненного помещения. Их здесь были тысячи, и на каждой хранился оригинал какого-нибудь из гололитов, сделанных Бакуниным. Первая из них слетела с полки, словно ее стащила оттуда какая-то сила, и я уже ожидал, что пластинка разобьется, ударившись об пол, но она повисла в воздухе. За ней последовали остальные. Вокруг заиграл свет из невидимых источников, создающий рябь и цветные отблески на стенах и предметах. Воздух стал темно-коричневым, словно прокуренным донельзя.
Я вскинул меч. Пластинка с негативом полетела мне в голову, и я рассек ее ударом. Осколки стекла рассы́пылись в разные стороны. Вперед устремилась еще одна, и ее я тоже разбил. Словно веер игральных карт, с полок слетело еще больше пластин, засвистевших вокруг меня. Я провел серию увесаров и ульсаров, разнося целящие в меня стеклянные прямоугольники. Мимо одного из них я промахнулся, и он, прежде чем разбиться о стену, полоснул меня по щеке, как метательный нож.
– Уводи его отсюда! – прокричал я Елизавете.
Трейлер затрясся. Снаружи раздался раскат грома, и по низкой крыше забарабанил дождь. Пластины проносились со свистом, заставляя меня отступать. Ожесточающая, стараясь перехватить их все, превратилась в размытое пятно.
Затем появились призраки. Серьезные мужчины в строгих балахонах. Знатные дамы в длинных платьях. Печальные дети с бледными лицами. Смеющийся трактирщик с одутловатыми щеками. Двое фермеров, обнимающих друг друга за плечи. В мутном воздухе появлялось все больше и больше фигур, сотканных из дыма, с белой кожей, в одежде цвета сепии, с тем же неподвижным выражением на лицах, как в тот момент, когда их запечатлела камера. Они хватали и тянули меня ледяными пальцами, молотили психокинетическими кулаками. Некоторые духи проходили сквозь меня, промораживая до костей. Злобные силы, поселившиеся в этом маленьком трейлере, призывали образы тех, кого Бакунин увековечил за свою карьеру, выдергивая их из негативов и наделяя формой.
Заметив прорези в своем плаще, я начал отступать назад. Прикосновения призраков были такими же острыми, как и края стеклянных пластин. Замогильный вой оглушил меня. Затем, тошнотворно закачавшись, весь мир стал искажаться и изменяться. Трейлер исчез. На мгновение я вдруг оказался на пляже с песком все того же оттенка сепии, затем – на деревенской свадьбе, как незваный гость. Прорубая себе дорогу полыхающим мечом, я вывалился в сцену крещения. Потом последовало раскрашенное изображение Атенатовых гор, потом – пиршество в какой-то ратуше. Призраки набросились, вцепляясь холодными руками. Трактирщик с одутловатыми щеками сжал свои ледяные кулаки на моем горле, но лицо его продолжало смеяться. Я рубанул фантома Ожесточающей, и он растворился словно дым. Домохозяйка с печальным лицом повисла на моей руке, а рыбак замахнулся багром.
Я начал читать Литанию Избавления, выкрикивая ее слова в злобные лица вокруг. Несколько призраков смялись и оплавились, подобно целлюлозе в огне.
Раздались выстрелы. Справа от меня возник Габон. Он стоял на предрассветном пирсе в Дорсае, среди игроков в кнокболл, на празднике урожая, и все это одновременно. Противоречащие друг другу картины размывались и сливались вокруг него. Невеста с женихом атаковали Габона в компании пятерых плакальщиков из похоронной процессии и отставного констебля Адептус Арбитрес, увешанного орденами.
– Отходим! – прокричал я.
Ожесточающая раскалилась добела. Снова прокатился гром, от которого затряслась земля. Габон пронзительно закричал, когда его лицо распороли пальцы невесты, а затем проносящиеся со свистом стеклянные пластины начали, будто топоры, рубить спину зашатавшегося Фелиппа.
Его кровь хлынула дождем. Она втекала в призраков, окрашивая в пурпур их светло-коричневые одеяния и делая бледные лица розовыми. Я чувствовал, как пальцы ножами полосуют плоть на моих руках и спине. Фантомов было слишком много.
Я не мог поверить своим глазам. Казалось, что я стою на берегу реки и в то же самое время – на ступенях здания Администратума, у парадного входа. Эти места, одинаково иллюзорные, накладывались друг на друга совершенно невероятным образом.
Прыгнув вперед, я взмахнул мечом. Он что-то задел, пропорол, и я покатился по промокшему от дождя торфу, вывалившись из трейлера.
Темное небо, хлещущее ливнем, рассекла молния.
Гроза и подозрительная суматоха возле киоска Бакунина прогнали отдыхающих с луга. Трейлер продолжал вибрировать и раскачиваться, а из дыры, которую я прорубил, когда выбирался наружу, валил жирный коричневый дым. Внутри потрескивали и сверкали огни и продолжали завывать фантомы. Исчадие варпа неистовствовало.
Появился Бакунин с гримасой отчаяния на лице. Поблизости от него стояла Елизавета. Он в шоке прикрыл рот руками, увидев меня истерзанным и окровавленным.
– Где? – прорычал я.
– Третья полка снизу, над рабочим столом, – заикаясь, пробормотал он. – Зеленая бутылка. Много лет назад я искал препарат ртути, и деревенская старуха дала мне этот состав. Я все время использовал его. Эмульсии с ним получались превосходными, и мои работы благодаря ему – тоже.
Потрясенный и напуганный, он опустил глаза и уставился в землю.
– Я должен был догадаться, – пробормотал он. – Должен был догадаться. Ведь сколько бы я ни расходовал средство, бутылка не пустела.
– Третья полка снизу? – спросил я.
– Я покажу вам! – Он устремился к трейлеру, забравшись внутрь через пробитую мной дыру.
– Бакунин! Нет!
Я проследовал за ним, снова ввалившись в беспорядочное нагромождение пейзажей и мельтешение вопящих призраков. На краткое мгновение среди них я увидел и Эна Фрогре.
Затем я провалился в очередную свадьбу, в сцену охоты, собрание животноводов, сельскую кузницу, замок Элемпит при свете луны, ярмарку скота…
Раздался крик Бакунина.
Я отразил еще три смертоносные гололитические пластины и прорубился сквозь чащу завывающих призраков. Тогда я увидел призрачные очертания рабочего стола и полок над ним, которых там словно бы и не было. Зеленая бутылка пылала внутренним нефритовым огнем.
Я вскинул Ожесточающую и ударил по бутылке трепещущим клинком.
Взрыв разорвал внутреннюю перегородку и опрокинул трейлер набок. Ошеломленный, лежал я на изодранной стене, распластавшись среди обломков дерева и стекла.
Завывания оборвались.
Кто-то вызвал местных арбитров. Они прошли сквозь толпу зевак, когда уже падали последние капли дождя и небо начало светлеть.
Я продемонстрировал им свою розетту и приказал не подпускать толпу, пока не закончу здесь работу. Трейлер полыхал, и мы с Елизаветой принялись забрасывать последние гололиты в пламя.
Изображения уже тускнели. На каждом пейзаже и на каждом портрете отпечатался призрачный образ. Один и тот же.
Бакунин, зашедшийся в предсмертном вопле.
Загадочная смерть Тита Эндора
Этот немноголюдный город, изо всех сил старающийся вернуть себе былую славу, отлично годился для завершения карьеры Тита Эндора.
Эндор, некогда восходящая звезда Священных ордосов, давно растерял весь свой лоск. Все его достоинства были взвешены и найдены легкими, словно поддельная монета. Не по его вине. Так уж сложились обстоятельства.
Он опрокинул очередной бокал и подумал, что жизнь могла сложиться и похуже.
Зима стояла уже года два или три. Все время шел снег, но на запруженных улицах было так тепло, что ему никогда не удавалось лечь по-настоящему. В канализацию постоянно стекали потоки талой воды, а кромки тротуаров покрывал слой гладкого серого льда. Крохотные снежинки кружились в воздухе, поблескивая в свете фонарей. Они проплывали мимо, будто случайные мысли или разрозненные улики.
Город назывался Марисберг. Или Черикоберг. Или, может, Заммштадт? Все они были одинаковыми – неуклюжие поселения на богатом нефтью побережье западного континента Кароскуры. Руководствуясь некими смутными подсказками, он перебирался из города в город, менял квартиры, пока, наконец, они все не смешались друг с другом – одинаковые улочки, одинаково землистые лица в свете уличных фонарей, одинаковые бары и столовые, один и тот же запах отсыревшего скалобетона и одинаковый снег. Вечерами он в одиночестве бродил, ел в столовых, где за соседними столиками никого не было, делал какие-то звонки и задавал вопросы. Иногда перечитывал записи в блокнотах.
Блокнотов было много. Он не любил инфопланшеты и никогда не выбрасывал документов. Они составляли бо́льшую часть его багажа. Он всегда имел при себе крону-другую, чтобы дать на чай очередному невезучему консьержу, которому выпадала задача перетащить его имущество в очередное нанятое жилье.
Гонрад Малико когда-то был профессором по этническому разнообразию на Саруме и специализировался на табу и кастовых кулинарных обычаях. В одном из блокнотов Эндора содержалась его краткая биография, в другом, с зеленой обложкой и проставленным на ней числом «435» – записи о преступлении Малико: бесстыдной мерзости на Юстисе Майорис с участием одиннадцати несовершеннолетних юношей.
Эндору почти удалось схватить Малико в арктическом городе под названием Каззад, но времени не хватило, а полученные данные оказались слишком размытыми. Не по его вине. Так уж сложились обстоятельства.
Тит Эндор унаследовал любовь к симфонической музыке от своего старого наставника. Хапшант был яркой личностью. Сидя в баре поздними вечерами, Эндор мог без устали рассказывать о нем.
– Уж поверьте, он был яркой личностью, – говорил он собеседнику – как правило, бармену или такому же одинокому соседу. – А под конец полностью обезумел, – всегда добавлял Эндор, постукивая пальцем по лбу. – Черви в голове, знаете ли.
Эндор еще помнил те давно минувшие времена, когда ему приходилось терпеливо заводить старый воксофон, который Хапшант повсюду возил с собой. Потрескивающие звуки симфонического оркестра помогали старику думать. А Эндор был учеником Хапшанта, самым лучшим из всех. В должности дознавателя он прослужил ему до самого конца. На самом деле их было двое, двое дознавателей: Тит и его друг, Грегор. Они хорошо ладили и на службе, и вне ее. Однако именно Титу пророчили светлое будущее, потому как Грегор был слишком серьезным и не обладал нужной харизмой. В конечном итоге они оба стали инквизиторами и сохранили дружеские отношения. Вернее, сохраняли до того неприятного случая несколько лет назад. До недопонимания, которое Грегор решил не прощать. Все это произошло не по вине Эндора. Так уж сложились обстоятельства.
Да, любовь к музыкальной классике передалась Титу Эндору от Хапшанта, поэтому визиты в марисбергскую Театрикалу никогда не казались Титу Эндору обременительными. Он приходил в это огромное здание с высокими окнами, сверкающее тысячами желтых светосфер, стряхивал снег с плеч и пропускал стаканчик в баре, ожидая начала представления. Мимо проходили знатные чиновники во фраках и с шелковыми шарфами, с накидками на плечах и диадемами в волосах. Он разглядывал их с профессиональным вниманием. Иногда извлекал из кармана блокнот и вносил в него заметку-другую.
Зрительный зал был оформлен в красных тонах, с алыми драпировками и позолоченными деревянными элементами. Когда гасили свет, зрителю представлялось, что он сидит внутри чьего-то сердца – красное помещение пульсировало звуком. Эндор всегда брал места в партере, всегда разные. Сложенная программка и взятый напрокат театральный бинокль лежали на коленях.
Связной Малико пользовался частной ложей, расположенной слева от сцены. Эндор вечер за вечером приходил и наблюдал за ней в бинокль, рассматривая слабые блики на бронзовых деталях такого же бинокля, через линзы которого зритель на темном балконе рассматривал сцену.
Тит Эндор узнал номер ложи – четыреста тридцать пять. Но, как бы быстро он ни поднимался и ни выходил к двери, ведущей на улицу, ему ни разу не удалось заметить, как зрители из четыреста тридцать пятой ложи покидают Театрикалу. Это беспокоило Эндора, хотя, конечно, происходило не по его вине. Так уж складывались обстоятельства.
Либструм, его дознаватель, не появлялся уже несколько дней. Тит отправил его в архивы Заммштадта собирать материал по Малико и его приспешникам. И парень пропал. Может быть, специально тянул время, чтобы на командировочные пошляться по местным публичным домам. При первой встрече Эндор счел Либструма многообещающим кандидатом, но позднее решил, что тот – бездельник, которому для работы в ордосах явно не достает усердия. Тит задумался, подпишет ли когда-нибудь документы о повышении Либструма и выдаче ему полноценной розетты. Вряд ли.