Дружина взобралась на пригорок, тяжёлые, дубовые врата начали медленно раскрываться. Воины смешались, увидев, что за воротами проход перекрывает огромный сосновый щит. Эту шутку придумал Мечислав и, передав гонцу, никого из своих не предупредил.
Процессия остановилась. Кряжич, огороженный частоколом из дубовых брёвен, светился, отражая свет, только перешедшего в зенит, солнца. Пыль, поднятая Малой Дружиной, постепенно оседала, давая насладиться видом стоящего на холме града.
Воевода Тихомир, поперёк себя шире, седой с длинными усами чуть не до плеч, по лошадиному фыркнул, глубоко вздохнул, от чего звенья кольчуги если не затрещали, так точно выгнулись, стали овальными. Глубокий, густой голос раздался, будто из стоведёрной бочки:
— Ну, князь! Побил Четвертака, выгнал в шею, отомстил за отца. Вот город, что ждал тебя десять лет. Что теперь, путь окончен?
Выражение детской радости застыло на лице двадцатилетнего князя. В небесно-голубых глазах играют зайчики, глупая улыбка не сходит лица. Лишь солнце играет в молодецких усах. Мечислав на миг стрельнул в сторону брата, тоже по-детски счастливого, словно ему подарили, наконец, деревянного коня, отняв у соседского мальчишки.
— Что скажешь, брат? К этому мы десять лет через кровь и огонь шли, мечтая, как окажемся, наконец, перед воротами Кряжича! Вот он — конец пути! Теперь только сидеть да пользовать к своей потехе! Всё?
— Видно — всё, братец! — ответил Твердимир звонким, мужественным голосом. Голоса братьев — погодков легко путал всякий, кто слышал их впервые. Лишь пообщавшись, начинал различать — у младшего промелькивали капризные нотки.
— Волхв! Что говорит тебе чутьё? Конец пути?
Волхв, черноволосый, по-раджински смуглый, старше братьев, но выглядит моложе — гладко выбрит. В длинном холщёвом балахоне с разрезами по бокам, да простых штанах, кашлянул, прикрыв рот кулаком, тряхнул головой, ухмыльнулся:
— Помирать собрался, Тверд? Предрекаю: ждёт вас длинный жизненный путь, полный геройства и предательств, подвигов и новых знаний. А, что пришли к мечте, так то — не беда. В наше время мечты на дороге валяются, успевай подбирать.
— Эх, любишь ты так сказать, чтобы и успокоить, и дать надежду на будущие битвы, — расхохотался Мечислав. — Одно слово — волхв. В тумане так и вижу звон мечей и грохот стали.
Твердимир, хохотнул:
— Почему именно битв? Знаешь, сколько сил на управление хозяйством уйдёт? Тебе это не интересно, а я скажу: не меньше, чем на ратные труды.
— Полно-полно, боярин. Люди ждут. Идём?
— Может, ты сам? Твоя победа, твоя и честь. Не люблю я эти лобызания.
— Ну, нет, братец! Я у тебя полпобеды не отниму. Если бы не твой манёвр с копейщиками, не победили такой малой ценой. Так что… поехали вместе.
Отделились от Малой Дружины и в полной тишине приблизились к перекидному мосту через ров. Из-за защитных зубьев на стенах виднелись кончики чёрных шеломов. Ясное дело — Змеева сотня, вместе с войсками Кордонеца взяла на себя охрану товаров, а заодно и города. Ладно, пусть. Братья спешились, и, в ногу цокая подковками каблуков, подошли к щиту. Сверху послышалось шебуршание, шёпоток:
— Подошли, приготовься…
Мечислав подмигнул Твердимиру, протянул правую руку, коснулся грубо ошкуренной сосновой доски. Брат тоже поднял было руку, но коснуться щита не успел — тот начал заваливаться. Сначала медленно, неохотно, потом всё быстрее, наконец, с грохотом завалился, проехал шага три, подняв пыль на весь внутренний двор.
— Слава! — Рявкнула толпа стоящих на стенах мужичков. Змеева сотня молчала. Остальной, стоявший на площади люд, закашлявшись, пытался изобразить счастливые лица. И то верно — горожане простили погодкам столь малую шалость, учитывая, что те обещали не грабить-жечь родной город.
***
Мечислав широко улыбнулся, снял шелом, обхватил левой рукой. Стал на помост, правую ладонь приложил ко лбу и широким жестом, в глубоком поклоне, коснулся кончиками пальцев упавшего щита. Разогнувшись, посмотрел на Твердимира, повторившего движения брата с небольшим опозданием, чем признавшего свою второстепенность, оглядел жителей города.
Как же лучше начать-то? Громовым ли голосом, добавить ли мёда в сталь? А, пусть идёт, как идёт…
— Приветствую тебя, вольный Кряжич! Наконец-то я дома…
Горло сдавило, подбородок предательски дёрнулся. Не удержавшись на ватных ногах, Мечислав упал на колени и зарыдал в голос. Сквозь слёзы увидел, как растерянно топтались ноги брата. Твердимиру, верно, неловко за витязя, что недавно ещё рубился насмерть с превосходящей ратью Четвертака, а теперь распустил сопли, как девка на выданье.
Да и пусть, неловко.
Шум толпы приблизился, Мечислава подхватили под локти, подняли обессилевшего, воздели на ноги. Посмотрел на брата, тот, оказывается, тоже плакал, размазывая дорожную пыль по всему лицу. Толпа обступила, бьют по плечам, гладят по вихрам, успокаивают. Бабы разрыдались, да и мужики, чего уж там — счастливые и плачущие.
Самый широкий в плечах, — судя по кожаному фартуку — кузнец, взялся разгребать толпу, помогая расступиться перед князьями. Кому матом помогал кому и кулаком в пузо.
Толпа непослушно давала дорогу, каждый норовил прикоснуться к братьям, которых, по слухам заждались за десять лет под пятой узурпатора. Изгнанные в детстве, братья смотрели на люд, что уже совсем другой, чем тогда, но всё равно — свой, родной, брели по бреши в толпе. Народ, заполнивший главную улицу — Восточную, уже не пропускал: поднял над собой и на руках, бережно передавая друг другу, над головами понёс к терему отца: самому большому, в центре города. Мечислав откинул голову и просто смотрел, как крутится родное небо: князя тащили то ногами вперёд, то головой.
— Осторожнее, увальни, не уроните! — кричал кузнец, каким-то чудом поспевавший за передвижением братьев. — Не дай Змей, с их голов хоть волос упадёт, всех перешибу!
— Не изволь беспокоиться, курчавый!
— Донесём в лучшем виде!
— Нешто не понимаем, ты даёшь!
Редкие выкрики удавалось различить в растревоженном улье ликующей толпы.
— Давайте уж, хватит их кружить, ставьте на ступени! — крик кузнеца то отдалялся, то приближался, Мечислав оторвался от счастливого созерцания неба, оглянулся и весело расхохотался.
Оказывается, его кружили по площади перед теремом. Каждый хотел поучаствовать, чтобы хвастать потом детям и внукам: был, держал…
— Кому говорю, поставьте князей на место!
Толпа нехотя передала братьев в сторону терема и бережно поставила на ноги в самых воротах.
Мечислав подмигнул Тверду, весело поправил ремень, подтянул порты, что чуть не стащили и не разорвали на память, осмотрелся. Увидел притулённую к открытой воротине бочку. Вскочил на неё, чтобы видеть всех. Толпа ахнула.
— Ну, что, кряжичи? Дома мы с братом, дома!
Толпа грянула единой глоткой и смолкла, ожидая продолжения.
— Да, только не узнаю родного двора. Что же не так, кто скажет?
— Дык, вырос ты, князь. Терем-то ниже и кажется…
— Вырос просто, князь.
— Терем тот же.
— Змеем клянёмся, всё так же.
— Терем я узнаю. Чуть ниже стал, потемнел, но — мой терем, наш. Верно, Тверд?
— Верно, брат. Наш терем.
— А что не так-то, а, боярин? Почему не то это место, откуда нас Четвертак выгнал, а? Не знаешь?
Толпа взволновано загудела, просила сказать, что не так, да они тут же всё исправят, весь терем разнесут и снова построят, лишь бы братья остались довольны и правили мудро и справедливо.
***
Твердимир, как понял князь, догадался, хитро подпёр воротину, ждёт.
Толпа чуть затихла, замерла в ожидании. Рты распахнуты, глаза шире ртов, ждут. Это хорошо. Толпа, она силу любит, а если силе чего не по нраву, толпа сама всё сделает, лишь бы сила была довольна. Вот сейчас ему, Мечиславу, что-то не по нраву. А сила он или мимо проходил, толпа ещё не знает, не уверена.
— Дай топор! — крикнул Мечислав толпе. Та повиновалась, в одно мгновение князю передали простой плотницкий топор.
Замахнувшись из всех сил, Мечислав под народный «ах-х-х» вогнал орудие в воротину, обернулся к сотням глаз и, что есть мочи, крикнул:
— Никогда мы, кряжичи, не прятались друг от друга! Ворота и забор нужны нам для защиты от врагов! Посему, указ первый! Деревянные заборы ниже пояса — заменить коваными, ажурными. Плачу из казны! Ворота, пока мир, днём держать открытыми! В своём городе у нас врагов нет! Начать — с этого! — Князь дёрнул топор с такой лёгкостью, словно тот был воткнут в гнилую, а не дубовою рубленую доску. — Четвертаковского!
И начал рубить ворота с таким остервенением, словно колотил самого узурпатора. Успел сделать пять или шесть ударов, его оттеснили со словами, «негоже князю работным делом заниматься», толпа взялась ломать ворота и забор голыми руками. Разгорячённый, Мечислав отошел к ожидающему на ступенях терема брату. Расправил плечи, просунул большие пальцы под ремень:
— Как думаешь, дотемна справятся?
— Думаю, к пиру. Молодец, брат. Таких дел от тебя и ждали.
— Каких?
— Уничтожить следы Четвертака. И с каменными заборами ты хорошо придумал. Война, она каждому своя. Кому враг — беда, а кому и бунт черни — бой смертный.
— Понимаешь. Нет, брат. Второго изгнания я не допущу. Как вспомню, что эти самые люди гнали нас с матерью по Восточной, кидали объедками «в дорожку», да желали путь скатертью, прямо сейчас всех перебил бы, передушил своими руками.
— Отвертись, князь, тебя лицо выдаёт.
— Слёзы, боярин, не говорят, от радости они или от обиды.
— Отвернись-отвернись. Ты смотришь на них как коршун на мышей.
Мечислав поспешно отвернулся, хорошо, никто не заметил, все заняты делом. Твердимир, глядя на разогревшуюся толпу, бросил через плечо:
— Бояре будут недовольны.
— Собери их, поговори, посмотри, кто не предаст нас… сразу. Объясни — каменные стены — от бунта. Остальные пусть будут недовольны. Плевать.
— А ворота?
— Кому нравится, пусть свои фамильные оставит. Если они крепкие.
— А раскрывать днём зачем?
— А ты забыл, как Четвертак нас из терема достал? Дворня створки закрыть не смогла. Вот пусть теперь каждое утро раскрывают и вечером закрывают, чтоб мне спокойнее было — ворота в порядке, не подведут.
Мечислав сделал шаг к двери и резким движением пнул из всех сил. Послышался глухой стук и звук падающего тела.
— Вот так, братец, — сказал князь и, обернувшись, поманил рукой. — Давай посмотрим, кто нас тут подслушивает.
Тело мешало открыть дверь, но ещё не до конца протиснувшись, князь понял — девка из челяди. Совсем соплюха, впрочем, начинает входить в пору. Лежит без сознания, на лбу набухает шишка, нос разбит.
Твердимир протиснулся следом, наклонился, приподнял правое веко, посмотрел на белок закатившегося глаза.
— Ну, ты брат, даёшь! Хорошо — не убил. А то бы ничего не узнали.
Мечислав взял девушку, лёгкую как пёрышко, на руки. Её кисть — тёплая и нежная — легла на его плечо. Отнёс в просторную горницу, положил на лавку.
— Принеси воды.
Брат отлучился, девица, ещё без сознания, тихо застонала. На секунду открыла глаза, посмотрела на князя, счастливо улыбнулась и тихо-тихо, еле слышно, что-то прошептала.
— Чего? — не понял Мечислав.
— Мечислав…
— Я-то? Да, Мечислав. А ты — подслушивала?
— Ждала, — и закрыла глаза.
— Чего?
Пришёл Твердимир с лоханью воды, князь погрузил руку, побрызгал на лицо девушки. Она снова очнулась, посмотрела на него. Теперь тревожно, словно хотела сказать что-то важное.
— Чего ты ждала?
— Тебя.
— Что она говорит?
— Говорит, ждала.
— Ждала… ну вот и дождалась. Надо узнать, зачем ждала, может какая опасность?
Блиц
На десять лет мамка-ключница отпустила Ульку к отцу.
— Беги, доченька, беги. Ты уже совсем взрослая, шутка ли — десять лет. Скоро невестой станешь. Беги, покажись папке, соскучилась, небось. Да и он целыми днями на своей кузне, некогда и повидаться. Беги, доченька.
И подарила новое платишко, льняное, выбеленное, с вышивкой по вороту. Вышивка простенькая, но ведь — вышивка, не репейник!
На радостях побежала в деревню при Кряжиче, мигом нашла свой двор, запрыгнула на папку, он покружил её как всегда и… всё. Раньше что-то дарил, маленькое и милое. У неё в каморочке даже шкатулочка берестяная есть, куда, то камешек красивый в оправке спрячет, то расплющенный гвоздик, змейкой скрученный. Семь лет, семь подарков, а сейчас… даже фартук не снял, иди, дескать, погуляй, я скоро, ладно?
Ну, ладно. Пошла, погуляла. А потом так скучно стало: за столько лет привыкла что-то делать. Зашла в дом, мимолётно прибралась, заготовила яблошник в чугунке, поставила в печь томиться, благо, ключница научила. Папка придёт — пальчики оближет. Со всем справилась, а день только к полудню подошёл.
Вышла во двор. С кузни слышно молоточки, из трубы дым — папка всё занят. Ну и ладно, лето только началось, ещё земляника не отошла. Задумчиво направилась с лукошком к опушке на поляну.
Пока собирала, всё думала: что такое с отцом — раньше никогда не пропускал обряда защиты: всем известно — человек на день своего рождения слаб перед духами и должен провести его с самыми близкими людьми. Или один. Или папка решил, что в этот раз ей лучше одной?
Хотела пособирать ещё, но спугнул странный дядька, идущий по дороге со стороны Змеевой Башни. Змей, что ли? Испугалась, было, но сама на себя рассмеялась — все знают, что Змея не существует. В лесах и на дорогах сейчас безопасно, не то, что раньше, как старшие говорят, но на всякий случай с незнакомцами говорить не велят. Мало ли что. Ещё сглазит. Побежала к дому как можно беспечнее, вприпрыжку, мол, это она сама так решила, а никакой не дядька.
Все знают — вор через любой забор перелезет, а дух — и через приступок не перешагнёт. Потому и плетни делают низкими, чтобы лихачи не ломали. И вокруг могилок заборчики ставят, чтобы покойники себя в безопасности чувствовали. А дядька всё за ней идёт и будто не отстаёт совсем. Забежала в калиточку, накинула в петлю кованный папкой крючочек, уселась на лавочке, лукошко положила на колени и беспечно начала размахивать ногами. Теперь ничего не страшно: дух без спроса не перешагнёт, а она — ни за что не разрешит.
— А-а, так ты Улька, Улада — дочь кузнецова?
А это и не дядька вовсе. Старик. Совсем старый, как пенёк. Лицо сморщенное, нос крючковатый, одежда была бы чёрной, если бы не пыль. И глаза. Глубоко-глубоко. И как будто без бровей совсем. И голос как у тележного колеса.
И запах серы. Будто из преисподей пришёл.
Или из папкиной кузьни.
Не бойся Улька.
Дух не переступит, да ещё днём.
— Улька! — девочка с вызовом вскинула подбородок. — А ты кто?
— Зови дедом. Меня часто дедом зовут.
Старик остановился около калитки, скинул с плеч дорожный мешок, потоптался.
— Не пустишь?
— Не-а. Мне не велено.
— Это хорошо, это правильно. А земляникой угостишь?
— А земляника — для папки! Если разрешит — угощу.
Сухой треск оказался дедовским смехом.
— Тогда, может, воды принесёшь?
Не дух, отлегло от сердца. Духи воды боятся, а это — человек, точно! Да и в воде отказывать нельзя — боги не велят.
— Воды принесу. — Улька поставила лукошко на скамейку, побежала к кадушке с дождевой водой. Все знают — дождевая вода дана самими богами. Пока не прошла через землю — особенно сильна. Если дух, тогда точно растает. Перестраховалась, набрала в осиновую кружку, нашептала наговор, так чтобы дед не услышал. Мельком посмотрела на кузню. Нет, сама справится, главное — всё сделать правильно.
Старик принял кружку прямо так, через плетень, усмехнулся, наверное, кислую осину унюхал, начал пить. Голова запрокидывалась, показался ходящий кадык, по щекам полилось, намочило плащ. Отнял кружку, протянул Ульке, счастливо выдохнул.
— Спасибо, хозяюшка.
— Не за что! Воды только Змей не подаст!
— С чего взяла?