— Темно, лучше завтра, при дневном свете.
— И то верно.
— Судя по всему, — стал предполагать я, — тот, кто всадил в бедолагу гвоздь, обладал завидным холоднокровием профессионального убийцы.
— Замечу, — Полушкин назидательно поднял указательный палец, — как только гвоздь был вынут из раны, несчастный расстрига Арещенков — а это без всяких сомнений он — скончался за пару минут.
— Получается, убийца намеренно оставил оружие в теле? — спросил я.
— Вне всякого сомнения, — охотно согласился поручик. — Давненько я с таким не встречался. "Укол колодочника", очень редкая техника нанесения удара: шляпка упирается в ладонь, и гвоздь удерживается между средним и безымянным пальцем. Потом удар, как хлопок ладонью, и всё.
— Скверная смерть, — задумчиво произнёс я. — Прекращая боль, человек фактически совершает самоубийство. Десять к одному, такая кончина выбрана не случайно, особенно для бывшего попа. Тут что-то личное.
— А по-моему, кто-то заметает следы, — осматриваясь вокруг, произнёс Полушкин. — Хотя делал он это в спешке. Посветите вон под тот открытый корст. Видите бумажку?
— Уж не сестра ли это тех сотенных!? — скорее утвердительно, чем вопросительно произнёс я, беря ассигнацию в руку.
— Боюсь представить Алексей Николаевич, сколько их всего было, — стал размышлять поручик, — четыре гроба… да тут на несколько миллионов. Но это не всё. Посмотрите, что я обнаружил на ступеньках.
На испорченной ассигнации, где буквы практически не пропечатались, красовалась написанная кровью надпись по-польски: "Привет от Стефана Митоша".
— Что скажете, — задался я вопросом, — это написал Стефан, или умирающий расстрига, жаждуя отмщения назвал имя убийцы?
— Хотите услышать моё мнение? Так оно врядли станет отличаться от вашего, — немного подумав, ответил Полушкин. — Да и палец на правой ладони покойного измазан кровью словно чернилами. Сдаётся мне, это послание истинным хозяевам фальшивых ассигнаций. Надо Петра предупредить.
— Пойдёмте отсюда, Иван Иванович. Арещенков был подлым человеком. И ангелы, слетевшие за его душой под пение эпиталамы, шелестя белоснежными крыльями и помавая пальмовыми ветвями, нашли на месте праведника омерзительного сатира, который ползал по земле, страстно рыча, и жадно лизал землю, ибо в бредовом исступлении ему чудилось, что под его губами нагое тело блудницы.
* * *
Дорога в герцогство Варшавское выдалась небезынтересная, и началась она, когда окончилась наша подорожная, и мы по факту проехали последнюю русскую почтовую станцию с совершенно отвратительным по характеру смотрителем и необыкновенно чудесной его женой. Их ссоры вспыхивали постоянно, как по часам, и ревностью был пропитан каждый закуток станции, но сколько в их глазах было любви друг к другу, когда они мирились! Лёд и кипяток, как они уживались вместе? Впрочем, запомнились мне они не столько семейными сценами, а тем, что в зале для путников мы отведали горячей баранины с перловкой и невероятно вкусной подливой, которую похвалили все без исключения. А дальше наше движение больше напоминало перемещение по рокаде воинского подразделения: со всеми обязательствами согласно Уставу.
Первую четверть сотни вёрст наш отряд шустро передвигался по прекрасной мощеной дороге, по которой можно при желании объехать полмира, но после старого пограничного столба, свернув по команде направо темп движения сразу же упал, она превратилась в еле различимую тропинку, вьющуюся среди низкорослого кустарника. Временами она вообще пропадала из виду, так что я целиком и полностью полагался только на людей Полушкина, ехавших впереди и расчищающих проезд колёсному транспорту. Там, где проезжали возы и выбивали колеи, часто скапливалась вода и следующим дождём всё это уносилось вместе с глинистой землёй, портя и без того убитый тракт. Иногда его поправляла чья-нибудь заботливая рука, закидывая глубокие лужи вязанками хвороста или камнями, которые здесь иногда встречались. Так же поступили и мы, опасаясь за сохранность наших возов. Потом тропка устремилась в рощу и пошла вдоль полупересохшего русла какой-то речушки или, скорее всего ручья, где можно было наслаждаться настоящим пиршеством красок наступающей осени. По обе стороны от тропинки густо росли липы, на ветвях которых сидело множество птиц. В какой-то момент солнце скрылось за тучами и от обилия густых крон деревьев стало совсем темно и прохладно, но всё это внезапно закончилось, а мы оказались перед переправой с жуликоватого вида паромщиками, похожими чем-то на казаков. Заплатив по рублю с повозки и вытерпев двухчасовую переправу, наш отряд под личиной купцов ступил на землю герцогства. Ни проверки документов, ни подорожных, ни грабительских пошлин, и самое важное — никаких вопросов. К слову, отсутствие государственного надзора влекло за собой и проявление всех прочих прелестей вольницы. Чуть позже мы оказались среди недавно сгоревших деревьев, где апогеем недавней стихии возвышался обугленный остов старой кареты со скелетами лошадей и холмиком с крестом из сломанной пики. Голые, словно вычерненные, ветви без единого листа тянулись к небу, стояла мертвая тишина, и мне показалось, что все вокруг вымерло.
— Через полверсты будет поселение, — отвлекая от мрачного зрелища, сообщил мне Полушкин, — вот там, со слов Василь Фомича, удивитесь по-настоящему.
— Что ж там удивительного?
— Паромщики, которые нас так любезно перевезли, — это потомки бывшей когда-то безгербовой шляхты, — стал рассказывать Иван Иванович, — перебравшиеся сюда лет сто назад и принятые под руку какого-то мелкого шляхтича, который вскоре помер и наследников не оставил. В общем, с тех пор тут заправлял не пойми кто, и магнатам по большому счёту было наплевать, кто им шлёт звонкую монету — бандит или честный шляхтич. В прошлом году, в соответствии с Наполеоновским Кодексом, здесь хотели навести порядок. Место хлебное, но кто-то с кем-то договориться не смог, а может, не захотел.
— И как решили, по чести или по суду? — спросил я.
— Наверно, по суду, — с улыбкой произнёс Иван Иванович. — Это раньше спор решала острая сталь. Сейчас дешевле купить нужного стряпчего, чем нанимать добрый отряд.
— Полностью солидарен с Вашими словами, Иван Иванович, — кивнув головой, согласился я.
— Заинтересованные лица, — продолжал рассказ поручик, — быстренько нашли отсутствие подтверждённого дворянства у местного помещика и перекроили земельку. Естественно, фамильных документов, кроме писульки, купленной у евреев в Бердичеве, местный новоявленный шляхтич не имел, за что был закован в железо.
— Однако, — удивился я.
— Закон суров, как говорится. Так вот, — Полушкин отмахнулся от назойливого насекомого, — Василь Фомич, который у нас в головном дозоре поводырём, в прошлом году в этих местах с купчишкой бывал и поведал намедни то, о чём стараются умолчать.
— Иван Иванович, — произнёс я, — весь обратился в слух, уже заинтриговали.
— В ту же ночь паромщики своего главу освободили, оставили весь скарб и покинули насиженное место, забрав с собой только скотину, а чиновника из Варшавы заживо сожги вместе с каретой и охраной. То место мы только проехали. Так что вроде и есть курень: избы, сараи, хлева, ограды — а людей нет.
— Весьма показательно… И что, — спросил я, — с тех пор никто не проявил заинтересованности?
— Думаю, сумели договориться. Вернее, доход поделили поровну, раз провоз с телеги стал рубль, а не полтина, как прежде. — Поручик выдержал паузу и произнёс:
— Рассказал я эту историю к тому, Алексей Николаевич, чтобы Вам стало немного понятно, с кем мы имеем дело. В Варшаве уже позабыли, что чем дальше на Восток, тем кровь у людей горячее и что такое "рокош" тут помнят с детских лет. И ещё, интересующий Вас Збышек родом как раз отсюда. Сын того главы, вынужденный после этих событий дезертировать из войска.
Вскоре мы подъехали к посёлку. Околица была дивно красива среди той тишины, которая здесь царила. Тут не чувствовалось горя, не слышалась суета жизни, только свободные птицы, щебетавшие безумолку, да густые заросли кустов, буйно разросшиеся и забывшие человеческую руку. Но удивление вызывало не это, а десяток черепов, насаженных как набалдашники на плетень крайнего дома, на одном из которых восседал крупный ворон.
— Иван Иванович, — обратился я, — помните найденные у покойного Арещенкова бумаги?
— Окровавленные? С письмом о получении новой партии ассигнаций в монастыре под Величками и прочей белибердой?
— Да, эти самые.
— Сразу скажу — невыполнимо! — Поручик понизил голос и произнёс с сожалением: — я давно понял, что жизнь без приключений для Вас слишком пресна, но, даже не смотря на лихость моих парней, Ваши скорострельные револьверы и улучшенные штуцера нам не одолеть охрану за стенами монастыря. Вспомните, в письме сообщается, что в усиление кирасир полковника Мёзьо будут направлены егеря пятого полка полковника Курнаковского, у командира которых и следует получить сундук. Вы сами мне это читали. Я даже боюсь представить, сколько там будет народа.
— А не надо представлять, — сказал я, — надо точно знать. А точные данные вычитываются из расчётов самого Арещенкова, который снова взялся обеспечить всю эту кодлу дамами с низкой социальной ответственностью и на обратной стороне письма, не стесняясь, прикидывает, как бы на этом урвать копейку.
— Не понял, какие дамы?
— Из борделя, Иван Иванович.
— Тьфу! Так бы и говорили сразу что…
— Поручик, — перебил я, — это устойчивое словосочетание, дабы не обидеть представительниц слабого пола. К слову, у покойного были явные задатки коммерсанта. Он надеялся, что соотношение одна к трём устроит все стороны. В прошлый раз обошлось большим составом.
— Обождите, — воскликнул Полушкин и схватился за голову. —
Как всё просто! Это получается где-то тринадцать-пятнадцать человек… Проклятье! У нас кареты с казной настоящие волкодавы сопровождают, думаю, у французов не хуже. Даже если засаду сообразить, всё равно много.
— Для нас, Иван Иванович, но не для Збышека. Если у этого почитателя вольницы пять десятков сабель под рукой, в чём я сомневаюсь, то у него есть хорошие шансы одолеть инкассаторов. Вернее проредить, а дальше в дело вступим мы.
— Допустим, — стал вслух размышлять Полушкин, — мы расскажем Збышеку, что отряд французов везёт сундук с деньгами. Он же не знает, что ассигнации фальшивые, и мы ни капельки не соврём.
— Всё верно Иван Иванович, — подтвердил я.
— В таком случае, я знаю, как найти Збышека. Василь Фомич! — Полушкин высунулся из ландо. — Распряги-ка, братец, лошадок, да айда со мной к переправе.
Поручик вернулся спустя пару часов, немного пьяным, но с довольным выражением на лице и юношей Яныком, который и обязался показать дорогу к Збышеку. А утром, дабы проводник оставался в неведенье, нам пришлось разделиться и менять маршрут.
Казалось, что наши люди не знали усталости, и восемьдесят с хвостиком вёрст за один день мы стали воспринимать как само собой разумеющиеся. Пять суток! Пять чёртовых суток постоянного движения с короткими перерывами и сменой лошадей, где только возможно и по любым ценам. Однако справились.
Ещё вчера мы пробирались под моросью, в наступающей темноте через поле высокой ржи или ячменя, в сторону монастыря. Смоченные дождём колосья буквально обвивали нас, стараясь задержать хоть на мгновенье и не выпустить на еле заметную под мутным светом луны узкую тропинку. Нам оставалось утешать себя только тем, что кошмарная дорога когда-нибудь кончится, как и эта необозримая равнина колосьев, волнующаяся как море. Наконец, стены монастыря, которые я уже начал потихоньку проклинать, показались на горизонте.
На мой взгляд, было совершенно бесполезно пытаться отыскать в этой обители некий налёт монастырской грусти, присущий той же Тихоновой пустоши под Калугой. И дело вовсе не в различиях конфессий, просто здесь не одно столетие больше уповали на себя, нежели на силы свыше. Здесь не рождались элегии. Не обнаруживалась тоска по мирскому в окрестностях гор или долин, где царили безмолвие и уединение. Я не увидел здесь лесных чащ, в которые могли уходить старцы в поисках более полного, чем в келье, уединения. Не было тут и поляны с родником и лечебными травами, где можно поставить хижину или отрыть землянку и выложить крест из камней для отшельника и, ущемляя плоть питаться исключительно орешками и корешками. Напротив, здесь всё было подчинено заботе о людях. Вокруг монастыря стояли добротные амбары для зерна, в курятниках едва вмещались наседки. Чуть подальше — цветущий огород, где все благоухает, все дышит изобилием: тут хватит, чем наполнить горшки, котлы и сковороды целой общины. В огороде этом ухожено и нарядно, как в саду: уютные дорожки проложены вдоль душистых грядок земляники, окружённых тенью грушевых деревьев. За воротами — каменный ток, гладкий, чистый, из больших известняковых камней, поставленный на века, с хорошо сложенным и хорошо продуваемым овином; в нем так просторно, что мелкие птахи летают внутри, как под открытым небом. И, наконец, на всей равнине, вплоть до далеких соляных копей, волнуются тучные нивы. Здесь и там расположились поля ячменя, темнеют разросшиеся вьюны хмеля, радуют глаз ореховые рощи, посевы льна по краям оросительных канав, сенокосы, зеленые выпасы для скота… Святые Лаврентий Бриндизийский и Франциск Ассизский прокляли бы такой монастырь и бежали бы отсюда без оглядки, как от воплощенного греха! Зато заблудший путник с радостью остановится здесь, да хоть и на всю оставшуюся жизнь.
Внутренность дома являла тот же мирской уют со своими достоинствами и некоторыми недостатками, за которыми не всегда удавалось уследить. Слой пыли стыдливо покрывал библиотеку, куда редко-редко какой-нибудь каноник, прикованный к креслу ревматизмом или нарушением в эндокринной системе, посылал за записками Роберто Белармино или за "Духовными упражнениями" Игнатия Лойлы. Обычно ученые монахи обметали пыль, проветривали, следили за влажностью, каталогизировали, надписывали этикетки или просто помечали мелком — но только не в библиотеке, а в пивном погребе! Просторные кельи с белыми потолками выходили окнами на залитые солнцем поля, откуда в них вливалось дыханье надёжных земных благ. Лучшая комната, предназначенная для самого важного дела, — трапезная с широкими балконами, где монахи, сытно поев, могли, согласно традиции, смаковать после обеда сидр или иной светлый нефильтрованный напиток, икая и пошучивая, дышать свежим воздухом и слушать пение соловьёв, гнездящихся на платане во дворе.
Когда это жилище из монастырского сделалось мирским? Сдаётся мне, оно и раньше было создано для мирской суеты, когда под вывеской креста и Матери Божьей Покровительницы, один предприимчивый аббат стал торговать солью, и жизнь, какой тут жили обитатели, с тех пор стала прекрасной, освобождённой от противоречия между светским и духовным укладом, и потому гармония ее являлась совершенной. А то, что за постой упросили талер, так оно и понятно — привыкли здесь жить на широкую ногу. Я не в обиде, у меня этих бумажных талеров десять пачек, а Полушкин уже привык, что в походе приходится руководствоваться девизом: цель оправдывает все затраты. Да и пёс с ним, с эти талером. Зато искупались, выспались и отдохнули на славу. Заодно и вина прикупили.
Спустя сутки после шикарного отдыха мы вышли к месту нашей миссии. Поскольку результаты "рекогносцировок" с попытками вскарабкаться на вершину сосны оказались неудовлетворительны, я решил предпринять свою собственную разведывательную вылазку и в тот же вечер отправился к дому щляхтича, прихватив с собой сумку, где покоился небольшой квадрокоптер. Буквально через десять минут я убедился, что Фомич вывел отряд в идеальное для стоянки место, которое едва ли можно найти в радиусе пяти вёрст. Однако вести наблюдение отсюда было нереально из-за гигантских тополей, заслоняющих практически весь обзор.
Особняк, снятый с высоты птичьего полёта, был, по-моему, самым большим в районе всего предместья Величек. Да что говорить, наверно во всей видимой мною Польше. Стоял он на возвышенности посреди двух широких дубрав, между которыми простиралась лужайка с искусственно выравненным ипподромом, яблоневый сад, природный пруд и голубятня. Огромный дом, окруженный садом с лужайками и живыми изгородями, казался почти вымершим: лишь несколько окон были освещены тусклым светом, из чего я заключил, что магнат с друзьями проводит вечер где-то в Кракове либо уже спит. Окружавшие сад стены были высотой лишь в метр с небольшим и зияли частыми прорехами. Создавалось впечатление, словно кто-то умышленно разбирал верхние камни. Причём со стороны конюшни высота стала такой, что через забор легко можно было перескочить.