Вместе с родителями и младшей сестрой Бип он вошел в школьный зал, служивший спортивным залом, поэтому там пахло пыльными сборниками церковных гимнов и потными кедами одновременно. Они заняли места рядом с семьей Уильямсов: Ллойдом Уильямсом, членом парламента от лейбористской партии; его женой-американкой Дейзи; бабушкой Этель Леквиз и жильцом Джаспером Мюрреем. Дейв, младший брат Иви, где-то носился, занятый организацией бара в антракте.
Несколько раз за последние несколько месяцев Камерон слышал историю, как мать и отец впервые встретились в Лондоне во время войны на вечеринке, устроенной Дейзи. Папа пошел провожать маму домой. И когда он рассказывал эту историю, странный огонек вспыхивал в его глазах, а мама бросала на него взгляд, говоривший: «Прекрати немедленно», и он замолкал. Камерон и Бип вожделенно гадали, что же их родители сделали по дороге домой.
Несколькими днями позже отец спустился с парашютом в Нормандии, и мама думала, что она никогда его больше не увидит, но все равно она расторгла помолвку с другим человеком. «Моя мать была в ярости, — рассказывала мать. — Она мне никогда не простила».
Камерон не мог высидеть и получаса на неудобных сиденьях во время утренних сборов в школьном зале. А сейчас будет сущий ад. Он хорошо знал, что вся пьеса длится пять часов. Иви заверила его, что это будет сокращенная версия. Ему хотелось узнать сокращенная насколько.
Он обратился к Джасперу, сидящему рядом:
— В чем будет одета Иви в сцене безумия?
— Не знаю, — ответил тот. — Она никому не говорила.
Свет погас, поднялся занавес, и зрителям открылась терраса
перед замком Эльсинор.
Фон позади декораций расписал Камерон. Он обладал хорошо развитым чувством красоты, вероятно, унаследованным от отца-фотографа. Он больше всего восторгался тем, как нарисованная луна скрывала прожектор, свет которого падал на часового.
Больше восторгаться было нечем. Каждая школьная постановка, виденная Камероном, была ужасной, и эта не составляла исключения. Семнадцатилетний парень, игравший Гамлета, пытался казаться загадочным, а выглядел замкнутым. И только Иви отличалась от всех остальных.
В первой сцене Офелии мало что нужно было делать, кроме как слушать своего снисходительного брата и напыщенного отца, пока под конец она не предостерегла брата от лицемерия в коротком монологе, который Иви прочитала с язвительным удовольствием. Но во второй сцене, сообщая отцу о вторжении Гамлета в ее комнату, она полностью раскрылась. Сначала она говорила словно обезумевшая, потом успокоилась и взяла себя в руки; зрители затаили дыхание, когда она произносила: «Он покачал три раза головой и так глубоко, так жалобно вздохнул». И наконец, в следующей сцене, когда разъяренный Гамлет набросился на нее и говорил, что ей нужно уйти в монастырь, она казалась такой растерянной и обиженной, что Камерону захотелось взбежать на сцену и избить его. Джереми Фолкнер благоразумно решил закончить первый акт на этой сцене, и зал разразился аплодисментами.
В антракте Дейв заведовал баром, в котором продавались прохладительные напитки и конфеты. Под его началом дюжина приятелей обслуживали гостей со всем проворством, на какое были способны. Камерон никогда не видел, чтобы школьники так усердно работали.
— Ты что — дал им какой-нибудь допинг? — спросил он Дейва, взяв стакан с газированным вишневым напитком.
— Нет, — ответил Дейв. — Просто двадцать процентов выручки пойдут в их карман.
Камерон надеялся, что Иви выйдет и поговорит со своими родными во время антракта, но она так и не появилась, до того как прозвенел звонок перед началом второго акта, и он вернулся на свое место, разочарованный, но сгоравший от нетерпения увидеть, что она будет делать дальше.
Гамлет стал играть лучше, когда по ходу пьесы он перед всеми начал осыпать Офелию непристойными шутками. Возможно, это у актера получилось естественно, недобро подумал Камерон. Офелия переживала такое смятение и отчаяние, что находилась на грани истерии.
Но зрителей совершенно потрясла сцена безумия.
Она вышла на подмостки, выглядя как обитательница дома умалишенных, в запятнанной и рваной ночной рубашке из тонкого хлопка, доходившей ей только до половины бедра. Далеко не жалкая, она вела себя вызывающе и грубо, как пьяная уличная девка. Когда она сказала: «Сова была дочь хлебника», предложение, которое, по мнению Камерона, ничего не значило, звучало как язвительное оскорбление.
Камерон услышал, как мать негромко сказала отцу:
— Мне не верится, что этой девочке всего пятнадцать лет.
Произнося: «Ах, мужчине только можно полюбить и разлюбить», Офелия попыталась схватить короля за гениталии, что вызвало нервный смех в зале.
Потом она неожиданно изменилась. Слезы потекли по ее щекам, голос стал не громче шепота, когда она заговорила о своем умершем отце. Зрители затихли. Потом она снова превратилась в ребенка, когда сказала: «Невольно плачется, как подумаешь, что они положили его в холодную землю».
Камерону тоже захотелось заплакать.
Потом она закатила глаза, пошатнулась и загоготала, как старая ведьма. «Подать мою карету!» — безумно прокричала она.
Взявшись обеими руками за ворот рубашки, она разорвала ее до низа спереди. Публика ахнула. «Покойной ночи, прекрасные дамы!» — закричала она, позволив рубашке упасть на пол. Стоя совершенно голой, она выкрикивала: «Покойной ночи, покойной ночи!», а потом убежала со сцены.
После этого пьеса утратила живость. Могильщик не казался потешным, и финальная дуэль была настолько искусственной, что вызывала зевоту. Камерон не мог ни о чем другом думать, кроме как об обнаженной Офелии, неистовствовавшей на авансцене, ее вызывающих маленьких грудях, каштанового цвета пушке у нее на лобке, об обезумевшей красивой девушке. Он не сомневался, что каждый мужчина в зале чувствовал то же самое. Гамлет был всем безразличен.
Когда актеров вызывали на сцену, все аплодисменты достались Иви. Но директор школы не вышел к зрителям, чтобы расточать похвалы и слова благодарности, которые обычно адресуются самым бездарным любительским театральным постановкам.
Когда все вышли из зала, каждый устремил взгляд на семью Иви. Дейзи оживленно разговаривала с другими родителями. Ллойд в строгом темно-сером костюме с жилетом молчал с мрачным видом. Бабушка Иви, Этель Леквиз, чуть заметно улыбалась — возможно, она прятала под улыбкой свое особое мнение, но она не собиралась выражать недовольство.
Семья Камерона реагировала по-разному. Его мать неодобрительно поджала губы. Улыбающееся лицо его отца выражало снисходительное удивление. Бип распирал восторг.
Камерон сказал Дейву:
— Твоя сестра великолепна.
— Твоя мне тоже нравится, — отозвался Дейв с усмешкой.
— Офелия затмила Гамлета.
— Иви гениальна, — ответил Дейв. — Из-за нее родители лезут на стену.
— Почему?
— Они не считают шоу-бизнес серьезным занятием. Они хотят, чтобы мы оба занимались политикой. — Дейв закатил глаза.
Отец Камерона Вуди Дьюар слышал их разговор.
— Я столкнулся с такой же проблемой, — заметил он. — Мой отец был сенатором США и дед тоже. Они не могли понять, почему я хотел стать фотографом. Они считали, что это не профессия. — Вуди работал в журнале «Лайф», где печатались лучшие в мире фотографии после «Пари матч».
Обе семьи пошли за кулисы. Иви появилась из женской гримерной в кардигане и джемпере и юбке ниже колен, всем своим скромным видом показывая: это Офелия сексуальный эксгибиционист, а не я. В то же время ее лицо выражало тихое торжество. Что бы ни говорили о ее наготе, никто не мог отрицать, что ее игра пленила зрителей.
Первым заговорил ее отец. Ллойд сказал:
— Надеюсь, тебя не арестуют за обнажение.
— Я этого вовсе не собиралась делать, — произнесла Иви так, словно он сделал ей комплимент. — Это получилось как бы экспромтом. Я даже не предполагала, что рубашка разорвется.
Чушь несусветная, подумал Камерон.
Появился Джереми Фолкнер в своем полосатом шарфе — эмблеме колледжа. Он был единственным учителем, который разрешал ученикам называть себя по имени.
— Это было потрясающе! — воскликнул он. — Кульминационный момент. — Его глаза горели от волнения. В голове Камерона пронеслась мысль, что Джереми тоже влюблен в Иви.
Она сказала:
— Джерри, это мои родители, Ллойд и Дейзи Уильямс.
На мгновение учитель испугался, но потом взял себя в руки.
— Миссис и мистер Уильямс, вы, должно быть, удивились даже больше, чем я, — промолвил он, ловко снимая с себя ответственность. — Вам следует знать, что Иви — самая способная ученица из всех, что учились у меня. — Он пожал руку Дейзи и с явной неохотой — Ллойду.
Иви обратилась к Джасперу:
— Я приглашаю тебя на актерскую вечеринку. Ты мой личный гость.
Ллойд нахмурился.
— Вечеринку? После всего этого? — Он явно считал, что празднование неуместно.
Дейзи дотронулась до его руки.
— Не беспокойся. Все будет нормально.
Ллойд пожал плечами.
Джереми с радостью воскликнул:
— Только на часок. Занятия завтра утром!
Джаспер попытался отговориться:
— Я старше всех. Мне будет неловко.
Иви запротестовала:
— Ты старше шестиклассников всего на один год.
Камерон не мог взять в толк, зачем ей понадобилось звать его
Он в самом деле старше. Он студент университета, и на школьной вечеринке ему нечего делать.
К счастью, Джаспер согласился.
— Я провожу тебя домой, — твердо сказал он.
— Только не позднее одиннадцати часов, пожалуйста, — вставила Дейзи.
Родители ушли, и Камерон сказал:
— Слава богу, тебе сошло с рук.
Иви улыбнулась:
— Да, я знаю.
Праздновали с кофе и пирожными. Камерон сожалел, что с ними не было Бип, а то она налила бы водки в кофе. Она не принимала участия в постановке и ушла домой, как и Дейв.
Иви находилась в центре внимания. Даже парнишка, игравший Гамлета, признал, что она была звездой вечера. Джереми Фолкнер не переставая говорил, как ее нагота передавала беззащитность Офелии. Его восхваление Иви становилось щекотливым и навязчивым.
Камерон терпеливо ждал, позволяя им монополизировать ее, ведь он знал о своем преимуществе: он пойдет провожать ее домой.
В половине одиннадцатого они ушли.
— Я рад, что отца послали в Лондон, — сказал он, когда они зигзагами шли по глухим улочкам. — Мне не хотелось уезжать из Сан-Франциско, но здесь весьма прохладно.
— Это хорошо, — отозвалась она без энтузиазма.
— Лучше всего то, что я познакомился с тобой.
— Очень приятно, спасибо.
— Моя жизнь стала совсем другой.
— Этого не может быть.
Все происходило совсем не так, как представлял себе Камерон. Они шли рядом по безлюдным, полутемным улицам от одного круга света к другому и негромко разговаривали, но ощущения близости не было. Они скорее походили на людей, болтающих о пустяках. И все же он не отчаивался.
— Я хочу, чтобы мы стали близкими друзьями, — отважился он.
— Мы и так уже близкие друзья, — ответила она с ноткой нетерпения в голосе.
Они дошли до Грейт-Питер-стрит, а он все еще не сказал то, что хотел сказать. Когда они приблизились к дому, он остановился, к Она сделала еще один шаг вперед, и ему пришлось схватить ее за руку и потянуть назад.
— Иви, — прошептал он, — я люблю тебя.
— О, Кам, не будь смешным.
Камерон почувствовал, будто его ударили.
Иви попыталась идти дальше. Камерон крепче сжал ее руку, не задумываясь, причиняет ли он ей боль.
— Смешным? — удивился он. Его голос странным образом дрожал, и он повторил тверже: — Что здесь смешного?
— Ты ничего не знаешь, — бросила она с раздражением.
Это был особенно обидный упрек. Камерон гордился, что знает очень много, и он думал, что поэтому нравится ей.
— Чего же я не знаю? — спросил он.
Она сильным рывком выдернула руку из его ладони.
— Дуралей, я люблю Джаспера, — огрызнулась она и вошла в дом.
Глава тринадцатая
Утром, когда еще было темно, Ребекка и Бернд снова предались любви.
Уже три месяца они жили вместе в старом доме в центре Берлина. Это был большой дом, и им повезло, что они жили в нем вместе с ее родителями Вернером и Карлой, братом Валли, сестрой Лили и бабушкой Мод.
Какое-то время любовь была для них утешением. Они оба не работали и не могли устроиться на работу, потому что им чинила препятствия тайная полиция, несмотря на острую нехватку школьных учителей.
При этом оба находились под следствием за социальный паразитизм, иначе говоря, за то, что они не работали, а это считалось преступлением в коммунистической стране. Рано или поздно они будут осуждены и посажены в тюрьму. Бернда отправят в исправительно-трудовой лагерь, где он, вероятно, умрет.
Поэтому они собирались бежать из страны.
Это будет их последний день, который они вместе проведутв Восточном Берлине.
Когда Бернд нежно провел рукой под ночной рубашкой Ребекки, она прошептала:
— Я очень волнуюсь.
— Другого шанса у нас может не быть, — сказал он.
Она заключила его в объятия и прильнула к нему. Она знала, что он прав. Они могли оба потерять жизнь при попытке уйти на Запад.
Что еще хуже, один мог погибнуть, а другой остаться в живых.
Бернд достал презерватив. Они договорились, что поженятся, когда окажутся в свободном мире, а до того времени будут предохраняться. Если их планам не суждено будет осуществиться, Ребекка не хотела растить ребенка в Восточной Германии.
Несмотря на все страхи, одолевавшие ее, Ребекка горела желанием и страстно реагировала на ласки Бернда. Страсть была для нее недавним открытием. С Гансом она чаще всего не очень наслаждалась сексом, как и с двумя прежними любовниками, но никогда раньше ее не обуревало желание, не владело ею настолько полно, что на какое-то время она забывала все на свете. Сейчас мысль о том, что это могло быть в последний раз, пробудила в ней еще большее желание.
После того как все закончилось, он сказал:
— Ты тигрица.
Она засмеялась.
— Раньше я такой не была. Это все ты.
— Это все мы, — проговорил он. — Мы правы.
Когда она перевела дыхание, он вернулся к тому, что их волновало больше всего:
— Люди эмигрируют каждый день.
— Никто не знает, сколько их.
Беглецы переплывали каналы и реки, перелезали через колючую проволоку, прятались в легковых машинах и грузовиках. Западные немцы, которым разрешался въезд в Восточный Берлин, брали с собой поддельные западногерманские паспорта для своих родственников. Военнослужащие союзных войск могли направляться куда угодно, и один восточный немец купил американскую военную форму в магазине театрального реквизита и прошел через контрольный пункт как ни в чем не бывало.
Ребекка сказала:
— И многие расстаются с жизнью.
Пограничники вели себя безжалостно и бесстыдно. Они
стреляли на поражение. Иногда они оставляли истекающих кровью раненых на нейтральной полосе в назидание другим. Смерть была наказанием за попытку сбежать из коммунистического рая.
Ребекка и Бернд намеревались пересечь границу на Бернауэр штрассе.
Стена странным образом протянулась так, что на некоторых улицах дома находились в Восточном Берлине, а тротуар вдоль них — в Западном. Жители восточной стороны Бернауэр-штрассе в воскресенье 13 августа 1961 года, открыв свои парадные, обнаружили, что ограждение из колючей проволоки не позволяет им выйти из дома. Сначала многие, чтобы вырваться на свободу, выпрыгивали из окон верхних этажей: одни калечась, другие падали на одеяла, растянутые западноберлинскими пожарными. Сейчас всех жителей тех домов переселили и двери и окна в них замуровали.
У Ребекки и Бернда был другой план.
Они оделись и спустились позавтракать со всей семьей, возможно, в последний раз на долгое время. Повторялось утро 13 августа предыдущего года. Тогда всем было грустно и неспокойно: Ребекка собиралась покинуть страну, но жизнью не рисковала. На этот раз все боялись.