— Для начала нужно просто проникнуться уважением к столь благородному напитку! Представляете, сколько он зрел? Иные столько не живут! Вы знаете, что в купаж «Ноева Ковчега» входят коньячные спирты столетней выдержки! А вы — наливай да пей! Нет, батенька, это просто кощунство!
— Ну, вы уж простите великодушно, такого неуча! — «повинился», улыбаясь, Квазимодо.
— Хорошо, что понимаете! — на полном серьезе ответил профессор. — Итак продолжим, — воодушевленно произнес Дмитрий Михайлович. — Идеальная температура подачи коньяка — двадцать-двадцать пять градусов Цельсия. — Крылов прикоснулся рукой к открытой бутылке. — Будем считать, что температура в пределах нормы, — заявил он. — Наливайте, милейший… примерно на четверть бокала…
Горбун покорно плеснул темной тягучей жидкости из бутылки в бокалы.
— Для того, чтобы оценить полностью непередаваемо-многоцветную гамму ароматов коньяка, помогает классический широкий бокал с зауженным верхом — снифтер, — продолжал вещать профессор. — В переводе с английского это значит нюхать. Поверьте старому профессору на слово — в Англии умели ценить настоящие коньяки! Процесс дегустации, а это именно процесс, следует начинать с оценки внешнего вида напитка. Возьмите бокал за ножку и начинайте медленно вращать его вокруг своей оси. Видите, на стенках появились следы — так называемые «ножки». «Ножки» должны быть абсолютно прямыми и параллельными. Если это не так, значит, в то, что перед вами, добавлен жжёный сахар или карамель. Неважно, что добавлено. Важно другое: то, во что добавлено, уже не коньяк. И ещё о «ножках»: чем они толще и чем медленнее стекают, тем, значит, старше коньяк. Если они пропадут в течении примерно пяти секунд — перед нами коньяк с небольшой выдержкой. Лет пять — восемь, не больше. Если досчитаете до пятнадцати — около двадцати. Ну а в нашем с вами случае ножки должны исчезнуть не ранее, чем через полминуты!
— Раз, два, три… — послушно начал отсчет Квазимодо, наблюдая за стекающими «ножками».
— Отличный коньяк! — резюмировал профессор, когда горбун остановился на сорока.
— Еще бы! — недобро усмехнулся горбун. — Если бы мне подсунули фуфло, я бы на раз башку тому барыге снес, который мне бутылочку сосватал.
— Теперь оцениваем коньяк на цвет: чем выдержаннее коньяк, тем он темнее… Хотя не всегда, — подумав, добавил он. — Но в нашем случае цвет темно-янтарный, что соответствует данному утверждению. Теперь переходим к оценке запаха: существует три волны аромата коньяка. Первую волну можно почувствовать на небольшом расстоянии от края бокала, здесь хорошо улавливаются легкие ванильные тона. Вторая волна запаха начинается возле краев, тут чувствуются фруктовые и цветочные нотки. В качественном коньяке обязательно будет аромат липы, фиалки, розы или абрикосов. В третью волну, в самом бокале, входят запахи выдержки со сложными тонами, напоминающими портвейн. Чувствуете?
Квазимодо кивнул — ароматы действительно были великолепны.
— И, наконец, насладившись букетом ароматов, переходим к оценке вкуса коньяка. Правильно пить коньяк маленькими глотками, на несколько секунд задерживая его во рту. Благодаря этому хорошо улавливается эффект, называемый, «хвостом павлина» — коньяк медленно растекается по языку и глотке, оставляя приятное послевкусие, в котором не должно быть резких спиртовых тонов. Чем больше длится послевкусие, тем качественнее напиток. Ну, попробуйте!
Сапрыкин послушно глотнул и подержал жидкость на языке.
— А? — довольно воскликнул профессор. — Как вам? Это не залпом из стакана! — Хорош! Пьешь, как нектар. Тягуч, ароматен, мягок… И не нужно портить божественное послевкусие лимоном! Если уж так хочется — извольте кусочек шоколада или фрукты… Божественно!
Некоторое время они молча наслаждались напитком. Наконец, после третьей порции, Крылов, с сожалением отставив бокал в сторону, спросил:
— Колитесь, милейший Тимофей Павлович, с какой целью пожаловали? Чую, что не с простым вопросом, раз такое чудо, — он указал на початую бутыль коньяка, — с собой принесли?
— Не с простым, — согласился Квазимодо, закуривая папиросу. — Даже и не знаю с чего начать…
— Начните с того, почему вы решили обратиться за помощью именно ко мне? — раскуривая резную антикварную трубку, заблаговременно набитую душистым табаком, посоветовал археолог.
— Ну, да, пожалуй так будет проще… Дмитрий Михалыч, мы с вами не первый год знакомства водим, — издалека начал Квазимодо, — и знаем друг о друге нечто большее, чем посторонние… Вы неплохо осведомлены о роде моей не совсем законной деятельности…
— Вернее совсем незаконной, — поправил его профессор. — Не будем юлить друг перед другом, уважаемый Тимофей Павлович.
— Согласен, не к лицу серьезным людям обувать минжу в лапти [46]. Понимаете, довелось мне недавно столкнуться с таким, чему нет объяснения… Чего не бывает, и чего не может объяснить ни научный материализьм, ни марксизм-ленинизьм… Зная о вашем увлечение всякими такими штуками, спрошу прямо: вы в колдовство и привидения верите?
— О как? — брови профессора удивленно поползли вверх. — Вот чего не ожидал от вас услышать, милейший Тимофей Павлович, так это о мистике. Неужели довелось самолично привидение лицезреть?
— Довелось, — вздохнул горбун, нервно туша окурок о край литой бронзовой пепельницы, выполненной в виде перевернутой армейской каски. — И ладно бы только лицезреть… Одним словом попали мы с этим привидением, как кура в ощип! И как разрулить сей проблем… — он нервно дернул уголком рта.
— Серьезное, по всей видимости, дело, — глубокомысленно изрек профессор, пуская колечки дыма. Никогда не видел вас в таком состоянии…
— Так вы мне… верите? — горбун с надеждой взглянул на пожилого профессора. — Что существует нечто такое… по-настоящему темное и страшное… закромешное…
— А хотите узнать, как я увлекся религиозно-эзотерическими изысканиями? Откуда растут ноги моей коллекции? — неожиданно спросил Крылов. — А там сами и ответите на свой вопрос: верю я вам или нет…
— Рассказывайте, профессор, — сипло произнес горбун, подозревая, что сейчас профессор поведает ему нечто такое, о чем никогда не обмолвился за всю жизнь ни одной живой душе.
— Никто об этом не знает, ни одна живая душа, — словно прочитав мысли Сапрыкина, произнес Крылов, — кроме непосредственных участников событий… умудрившихся выжить… но таких немного осталось… Когда в тридцатых на Колыме золото нашли, потребовались дороги, чтобы это золото нормально добывать-осваивать, — погрузился в воспоминания профессор. — В сорок втором году нас пригнали этапом в поселок Хандыга для строительства дороги на Кадыкчан. Оттуда пешкодралом до места работ: нашей бригаде достался лесистый участок в районе реки Аян-Юрях…
Глава 11
Якутия. Томпонский улус. ИТЛ «Алданстрой» 1942 г.
Тягучий глухой звон металлического рельса, отразившись эхом от вековых деревьев, сплошной стеной окружающих лагерь, победно ворвался в затихший на ночь барак. При первых звуках самопальной «рынды» стихли натужное сопение и храп измотанных тяжелыми работами зеков. Заключенные, тихо ругаясь, завозились на твердых топчанах, с трудом пытаясь сбросить ночное оцепенение, едва напоминающее мирный сон. Прерывистый звон гудел тревожным набатом, требовал подняться, грозил страшными карами за неповиновение.
— Димка, вставай! — Крылов, еще хватаясь дремлющим сознанием за остатки расползающегося лоскутами сна, почувствовал, как трясет его за плечо. — Вставай, а то опять палкой от Голохватого выхватишь!
— Голохватый — сука! — просипел «закорженевшим» за ночь горлом Дмитрий. Слова царапали сухую носоглотку словно крупный наждак. Неужели простыл?
Превозмогая боль в ноющих мышцах, Крылов скинул ноги на земляной пол барака. Жутко чесалось искусанное комарами и гнусом лицо. Тело после длительного лежания на твердых дощатых нарах задубело, и само превратилось в некое подобие бревна. Димка покрутил головой из стороны в сторону, разминая затекшую шею. После чего, проклиная все на свете, поднялся на ноги, и застыл соляным столбом возле лежанки. Вовремя!
— Подъем, вражины! — заорал ворвавшийся в палатку дебелый мужик — начальник лагпунта Голохватый, вооруженный увесистым дрыном. — Для кого побудку «сыграли», хорьки! — продолжал надрываться он, щедро «угощая» дрыном не успевших подняться зэков. — Встать! Смирно! Я вас, твари, научу Советскую власть уважать!
Проштрафившиеся заключенные закрывались руками и пытались увернуться от крепких ударов палкой, сваливались с нар на пол, подскакивали и становились по стойке смирно.
Наведя «порядок», Голохватый прошелся вдоль выстроенных в две шеренге возле нар зэков.
— Кто завтра не поднимется вовремя — останется без утренней пайки! — объявил он во всеуслышание. — При повторном нарушении дисциплины — без жратвы на весь день! Ну а третий залет — на трое суток в кандей [47]! А сейчас по одному на выход! Пайку в зубы, разбираем иструмент — и на деляну! И попробуйте мне только норму не выдать! Вех сгною! — Барин [48] «на прощание» погрозил палкой и вышел на улицу.
Зеки выстроились в цепочку и по одному пошли к выходу из барака.
— Ну, чуть было не было, — зашептал в спину Димке, пристроившийся сзади Витек Полевой — 27-летний архитектор из Питера, с которым Димка успел крепко сдружиться. — Пронесло! Как сам? Че так долго сегодня возился?
— Не знаю, — пожал плечами Крылов, — похоже простыл я… Горло дерет — спасу нет! Суставы ломит…
— А ничего удивительного, — заявил Полевой, неторопливо продвигаясь за товарищем к входной двери, — после вчерашнего-то дождя. Лето в Якутии, к сожалению, на медовый сироп мало походит!
Вскоре приятели выбрались из влажного, душного и насквозь пропитавшего плесневелой вонью и запахом давно не мытых тел, барака. Густой утренний туман, накрывший лагерь толстым, но промозглым одеялом, заставил узников ГУЛАГа зябко ежиться по дороге к столовой. Стараясь не споткнуться о торчавшие то тут, то там пеньки, так и не выкорчеванные после расчистки «поляны» под лагерь, приятели добрались до столовой. Место общественного питания заключенных представляло собой слепленный на скорую руку из горбыля и неструганных досок барак, такой же кособокий и нелепый, как и все строения в лагере, кроме барака охраны. Забежав в продуваемую всеми ветрами столовку, (стены, как и потолок, собранные из плохо подогнанных друг к другу досок, пестрели огромными щелями), зеки похватали свои положенную пайку хлеба и миски с баландой и, рассевшись за грубо сколоченными столами, принялись стремительно набивать рты едой. Заключенные давились, кашляли, стараясь поглотить за короткий промежуток времени, как можно больше пищи (если эту клейкую и противную на вкус субстанцию можно вообще было назвать пищей). Иначе…
— Кончай жрать! — зычно крикнул Голохватый, заглянув в столовку. — Кто не успел — тот жрать не хочет! Сдаем шлемки [49] — и на развод! Время пошло!
Зеки засуетились, пытаясь разом поглотить все, что осталось в оловянных мисках. Димка, вымакав кусочком прогорклого хлеба остатки баланды, сбросил пустую тарелку столовскому шнырю и, присоединившись к основной массе заключенных, побрел на построение. После переклички осужденные выстроились побригадно, получили на руки инструмент, и в сопровождении конвоя отправились по делянкам. Туман слегка развеялся, и сквозь высокую лесную поросль проглянуло не особо ласковое в этих краях солнце. Конвойные особо зэкам не досаждали, лениво перетирая какие-то свои проблемы. Но следили зорко: шаг влево, шаг вправо… Лето на дворе, самое время для побега. От лагеря до делянки, выделенной бригаде лесорубов, было не менее пяти километров ходу по уже вырубленной в лесу просеке — будущей дороге Хандыга-Кадыкчан. Километра через два, немного размявшись и разогревшись, стряхнув болезненное недомогание, Димка обрел некое подобие благодушного настроения.
— Слушай, Витек, — спросил он топавшего рядом приятеля, — как думаешь, закончатся когда-нибудь наши мытарства или нет?
— Не знаю, — пожал плечами Витек, — стараюсь не задумываться об этом. День прожили — уже хорошо! Лето — вообще замечательно! Еще барина вменяемого…
— Да, не повезло с Голохватовым, — согласился Крылов. — Тварь, каких поискать! Может, успокоится со временем? Он в начлагах меньше года — вот буденовку и сносит от безнаказанности…
— Слишком многим у нас в стране буденовку снесло, — усмехнулся Полевой. — Ну, скажи, как может обычный архитектор, или, вот как ты — простой археолог, быть врагом народа? Чего такого ты мог из земли выковырять, чтобы тебя на десятку лагерей раскрутили?
— Знать бы? — в тон приятелю, ответил Димка. — Посмотри вокруг: вон Иваныч — обычным учителем географии был, Толик Сафронов — почтальоном… Коля-Николай, а ты кем был в той, свободной, жизни? — спросил Крылов шагающего рядом молодого эвена Нуолана, непривычное имя которого в бригаде переиначили на русский манер.
— Ветеринаром, однако, — ответил Николай.
— А сюда за что попал?
— Вредитель, однако, — невозмутимо произнес эвен. — Олени мал-мала в колхозе болели — я лечил. Хорошо лечил, однако — все поднялись. А в соседнем колхозе издохли все. Сказали, моя виновата…
— Сказали, порчу напустил — вредитель, однако, да. Председатель того колхоза, где оленя пали, письмо в органы писал… А у меня — дед шаманом был, отец шаманом был…
— И ты тоже в бубен колотушкой стучал? Когда оленей на ноги ставил? — предположил Полевой.
— Обижаешь, однако, — прищурил и без того узкие глаза парень. — Нуолан — ученый, ветеринарное училище заканчивал! Оленей по науке лечил! Колотушкой в бубен не стучал!
— А чего так? — хохотнул Витек. — Не умеешь?
— Не умею, — невозмутимо произнес якут. — Дед давно умер, отца в 33-ем в ОГПУ забрали, с тех пор вестей нет. Не успели научить и силы передать, однако… — со вздохом произнес он.
— Коль, а ты ведь сам из этих мест будешь? — спросил вдруг Крылов.
— Рядом, — кивнул парень, — Оймяконский улус родом. Ючю-гей, слышал?
— Откуда? — мотнул головой Димка, перебрасывая тяжелый топор из одной руки в другую. — Мы тут без году — неделя, нас только в апреле с БАМлага этапом сюда перекинули. А до этого в Облучье топорами махали…
Наконец просека закончилась — впереди высился нетронутый лес.
— Построиться! — скомандовал старший караула — сержант Фомин, угрюмый рыжеватый мужик с перебитым носом.
Зэки забегали, толкаясь и выстраиваясь в колонну по два. Фомин быстро пересчитал всех по головам, убедившись, что за время пути никому из заключенных не удалось «уйти в бега».
— Терентьев, иди сюда! — Из строя вышел абсолютно лысый дядька с грубым волевым лицом человека, привыкшего распоряжаться. Поговаривали, что в свое время, до лагеря, Осип Никанорыч занимал видный и ответственный пост директора какого-то большого завода. Но что-то у него там не так пошло, впрочем, как и всех здесь присутствующих. — Ну, что, Директор, — ехидно ухмыляясь, произнес Фомин, доставая из планшета свернутую карту, — фронт работ тебе известен?
— В общих чертах, — не дрогнув ни единым мускулом лица, ответил Осип Никанорыч — к своему «погонялу» он давно уже привык.
— Тогда прикинем на местности, — разложив карту на ближайшем пеньке, сказал Фомин, — значит вашей бригаде на сегодня такая норма: чистим лес от вон той опушки и до вон того пригорка.
— Не слишком ли большая норма? — невозмутимо уточнил Терентьев. — У меня людей едва на две трети бригады наберется…
— Поговори у меня еще! — незлобиво рыкнул Фомин, зная характер бывшего директора. — Норма обозначена? Обозначена! Не выполните — снизим пайку! Придет новый этап — пополним бригаду. Все, хватит базлать без толку! Веди своих заморышей на деляну — время-то капает!
Что-что, а руководить Осип Никанорыч умел на славу — не зря штаны в директорском кресле протирал! Через пятнадцать минут зэки были организованы должным образом, и работа закипела: те, кто посильнее валили деревья, кто хилее — рубили сучья и стаскивали их в одну большую кучу и поджигали. Симулянты отсутствовали как класс — благо в бригаде блатных не было. Не то что в БАМлаге, где довелось хлебнуть того добра вволю…