Подъезжая к зданию комендантской, Шлезингер увидел у входа начальника оперативной службы лагеря оберштурмфюрера Вальтера Зоневальда. «Встречает. Пайчер не забыл предупредить, — подумал Рауль. — Спешит, старый волк, не терпится ему укрепить харьковское агентурное звено. Как-никак резидент — его находка».
С начальником оперативной службы лагеря Шлезингер встречался и раньше, отношения у них, как у представителей служб имперской безопасности, сложились хорошие.
— Рад вас видеть, господин обер-лейтенант! — приветствовал его Зоневальд. — Что привело вас сюда сегодня? Неужели среди этих отбросов надеетесь найти ценный экземпляр?
— Надеюсь, дорогой Зоневальд, очень надеюсь и рассчитываю на вашу помощь, — поддержал его веселый тон Шлезингер. — Собственно, мне кажется, я его уже нашел. В карлхорстском лагере. Но приезжаю туда и узнаю, что мою находку направили к вам «на воспитание».
— Да, оттуда мы получили небольшую партию. Все они дохляки и, на мой взгляд, дойти могут только до крематория, — попытался пошутить оберштурмфюрер, усаживаясь за стол. — Вначале посмотрите карточки!
— Нет, Вальтер. У меня от них в глазах рябит. Да и нужен мне только один, — ответил Шлезингер, доставая записную книжку. — Номер 3721. Кри-во-ру-чен-ко, — по слогам прочел он фамилию. — Вызовите его, а по: а поговорим. Я привез ваши любимые сигары.
Через полчаса в дверь кабинета постучал дежурный:
— Господин оберштурмфюрер, заключенный номер 3721 доставлен!
— Будете беседовать с ним здесь? — повернулся к Шлезингеру Зоневальд.
— Нет, не хочу вам мешать. Надеюсь, у вас найдется свободное местечко?
— Карл, отведите заключенного в девятую комнату, — приказал оберштурмфюрер, — и будьте рядом. Может, понадобитесь.
Когда Шлезингер увидел пленного, он едва сдержал радость. Это был именно тот матрос, которого он разыскивал.
«Криворученко… Криворученко… Криворученко Александр!» — вдруг вспомнил он секретаря комсомольской организации тормозного цеха Харьковского паровозостроительного завода.
Пленный стоял молча, невидящим взглядом смотрел куда-то поверх головы обер-лейтенанта, и лишь тугие желваки перекатывались на худых, обтянутых тонкой кожей скулах.
Открылась дверь, и в кабинет вошел Зоневальд.
— Как вы это находите, господин обер-лейтенант? — проговорил оберштурмфюрер и, подойдя к столу, положил большой, поржавевший, но остро отточенный гвоздь. — Вот, полюбуйтесь! Сунул под нары, когда за ним пришли… Зачем он тебе был нужен, скотина? — Он, внезапно повернувшись, наотмашь хлестнул Криворученко по лицу.
Из разбитых губ потекла тонкая струйка крови. Пленный, казалось, не слышал вопроса, не сделал движения, чтобы уклониться от удара или вытереть кровь, только сильнее сжал зубы.
Оберштурмфюрер снова взмахнул рукой.
— Вальтер, оставьте, — удержал его Шлезингер, — я хочу поговорить с живым, а вы намереваетесь совсем вышибить из него дух.
— Либеральничать нельзя. С ними только так нужно говорить, — уходя, пробурчал оберштурмфюрер.
— Можете сесть, Криворученко, — обратился к матросу Шлезингер. — Разговор нам предстоит долгий и серьезный.
Криворученко презрительно посмотрел на франтоватого офицера, однако покорно опустился на привинченный к полу табурет. «Что-то в его лице есть знакомое», — подумал он.
— Как вы попали в плен и все остальное я знаю, — донеслось до него словно издалека. — Хочу узнать, как вы представляете себе свое будущее. Или вы не стремитесь к нему, а хотите умереть?
— Нет, я хочу дожить до нашей победы, — сверкнув глазами, решительно почти выкрикнул пленный.
— Ну, что ж, если умирать вы не хотите, то нам будет о чем поговорить. Я тоже хочу дожить до нашей победы, — будто не поняв, что имел в виду пленный, ответил Шлезингер. — Вас отвезут в другое место, но я хочу, чтобы вы подумали о своем поведении и о том, как выжить, чтобы дождаться победы. Не торопитесь, умереть еще успеете…
В тот же день военнопленного № 3721 увезли из ораниенбургского лагеря.
РОЗОВЫЙ РАССВЕТ
Матроса Криворученко поместили на так называемой карантинной ферме № 8, расположенной недалеко от Берлина, в хозяйстве бауэра Крюгера. «Зондерштаб-Р» использовал ее для проверки и обучения будущих агентов разведывательных служб и диверсантов.
Роль сына владельца дома, возвратившегося с Восточного фронта искалеченным и слепым, играл опытный лейтенант абвера. Свою ненависть к русским он вымещал на пленных. В первый же день за незначительную провинность, несмотря на указания обер-лейтенанта обходиться с пленным вежливо, он жестоко избил матроса и запер в холодном кирпичном сарае.
Через несколько часов прибыл фургон, и бунтовщика в сопровождении охраны увезли. Машина остановилась на окраине города у обнесенного высоким забором дома. Матроса провели длинным коридором и втолкнули в комнату.
Кабинет, в котором очутился пленный, представлял собой резкий контраст с камерой, с ее мокрыми стенами и цементным полом. Из-под зеленого абажура настольной лампы лился мягкий свет, около широкого письменного стола стояли большие обтянутые черной кожей кресла. Напротив — такой же диван. В простенке между окнами висела картина, изображающая пейзаж. Чистое розовое утреннее небо, широкое зеркало реки… У матроса она вызвала воспоминание о родной земле, отозвалась болью в исстрадавшемся сердце…
В углу на буфете стоял графин. В нем живым серебром поблескивала вода. Пленного мучила жажда. Вот уже третий или четвертый день ему почти не давали пить. Прошлой ночью в кошмарном сне ему привиделась вода. Она чарующе плескалась в ладонях, переливалась волшебными бликами, а затем как бы растворилась в воздухе. Губы пересохли и потрескались, во рту горело.
Моряк подошел к буфету. Дрожащей рукой схватил стакан, налил воды, жадно поднес ко рту… В то же мгновение слева на стене качнулась человеческая тень.
— Вкусная водичка! Будто из Донца! — послышалось за спиной.
Пленный от неожиданности замер. Сколько продолжался этот нервный шок? Секунду, две, минуту? Капли стекали по небритому подбородку, падали на грудь. Наконец он обернулся. Перед ним стоял загадочный обер-лейтенант, с которым он уже разговаривал в концлагере. Теперь Криворученко узнал его, «Это тот молодой немец Розе, с которым когда-то работали на одном заводе в Харькове…» Он вздрогнул, поставил стакан на столик.
Обер-лейтенант внимательно разглядывал пленного. Все то же бледное симпатичное лицо, большие голубые глаза… Именно таким он видел Сашку на том собрании, когда комсомольцы цеха избрали его своим вожаком.
— А ты не из пугливых, — нарушил молчание обер-лейтенант. — Не каждый в подобной ситуации отважится на такое. У нас за малейшую провинность карают на месте.
— За стакан воды! — уточнил матрос.
— За то, что было в лагере, на ферме, — устремил на собеседника внимательный взгляд офицер. — Ты в лагере поддерживал связь с партийным или комсомольским подпольем?
— Хоть изрежьте на куски, товарищей все равно не выдам, — с вызовом ответил пленный.
— Успокойся. Этого я от тебя не требую. И все же, может, объяснишь, как ты отважился поднять руку на арийца?
— Немного стоит жизнь какого-то пленного матроса…
— Действительно, улов был бы небольшой, — усмехнулся обер-лейтенант. — Ты способен на большее. Поверь, я хочу избавить тебя от неволи.
— Для чего?
— Я могу сделать так, что ты снова станешь человеком, будешь мягко спать, вкусно есть, пить… Не только воду, но и пиво. Немецкое пиво. Но вначале надо убедиться, стоишь ли ты этого. Расскажи, кем был до войны, как попал в лагерь…
Матрос нахмурил брови, его голубые глаза холодно блеснули. Шлезингер отступил на несколько шагов назад, перегнулся через стол и нажал кнопку вызова. На пороге появился солдат.
— Парикмахера ко мне!
— Есть! — щелкнул каблуками охранник.
Обер-лейтенант снова повернулся к пленному:
— Ну, рассказывай.
Минуту поколебавшись, Александр начал рассказывать о себе все, что, как он полагал, и без того могло быть известно немцам из его фронтовых документов и обстоятельств, при каких он попал в плен. Однако принадлежность к комсомолу скрыл. Походя вставил наспех придуманную историю о том, что до революции у его деда в Харькове была собственная пекарня.
Обер-лейтенант, казалось, поверил. Когда речь зашла о Харькове, воскликнул:
— О, я хорошо знаю твой родной город! Мне приходилось бывать там еще в сорок втором. Богатый край, и люди у вас деловые, работящие…
Раздался робкий стук в дверь, и в кабинет вошел парикмахер.
— Сделайте этого господина молодым, — шутливо бросил Шлезингер, указывая на пленного.
Александр сел, отвернул воротник робы. Скоро он был пострижен и побрит. И действительно, будто помолодел. Парикмахер собрал состриженные волосы, инструменты и, попросив разрешения, вышел. Обер-лейтенант, отложив в сторону дело, усмехнулся:
— Теперь ты похож на человека, Криворученко.
Не сводя взгляда с пленного, он вспоминал все, что с ним было связано: Харьков, завод, комсомольские дела… Криворученко смотрел на него равнодушным взглядом. «Прекрасно, — решил наконец Шлезингер. — Кажется, он меня не помнит».
На самом деле все было иначе. Матрос как только мог скрывал, что помнит Петера Розе. Когда-то он знал его как честного парня, комсомольца, патриота из числа молодых немцев, работавших на заводе. Теперь же не мог понять, почему он стал на путь предательства, пошел служить нацистам. Понимал лишь одно: от таких оборотней всего можно ожидать.
Заметив, как пристально, но ласково смотрит на него офицер, пленный иронически спросил:
— Скажите-ка, благодетель, чем я заслужил ваше внимание?
— А ты не спеши с выводами. Камеры-одиночки вот здесь, рядом, — оборвал его Шлезингер и снова перешел на дружеский тон: — Понравился ты мне своей смелостью, твердостью, поэтому хочу помочь тебе, указать спасительный выход. Отсюда только два пути: на свободу или в небытие. Советую избрать первый. Появится возможность побывать в Харькове, повидать родных. Только надо изменить свое поведение. Тогда мы отправим тебя на Украину. С соответствующим заданием, разумеется. Оно не из трудных, но требует, как бы точнее выразиться… находчивости, изворотливости… Времени на размышления у тебя мало. Прозеваешь момент — пойдешь той, другой дорожкой.
— Лучше в небытие, — решительно поднялся пленный. — Изменником Родины я не стану.
Установилась напряженная тишина. Лишь где-то за окнами звучал походный марш. Но вскоре утих и он.
— Ишь, какой быстрый! Все уже и решил, — с укором бросил Шлезингер. — Жить ты хочешь, это я знаю, но условия мои отвергаешь. А ты не торопись, подумай. С точки зрения здравого смысла я не должен бы обращаться с таким предложением именно к тебе — человеку, который даже не скрывает своей ненависти к немцам. Где гарантия, что, попав в Харьков, ты не сделаешь какой-нибудь глупости! Видишь, я тоже рискую. Чего я добиваюсь от тебя! Чтобы ты учел наши и свои личные интересы. А там будет видно. Я знаю, что для таких, как ты, лучше погибнуть в борьбе, чем где-то за решеткой или колючей проволокой. Подумай, хорошо подумай об этом. Даю тебе ночь. Больше не могу.
Обер-лейтенант посмотрел на висевшую на стене картину, и взгляд его потеплел.
— Ты все понял? — спросил он пленного.
Тот растерянно кивнул. Шлезингер нажал кнопку звонка.
— Я вызову тебя завтра…
В тот же день обер-лейтенант доложил Пайчеру, что приступил к обработке матроса. Тот, мол, клюнул. Мотивы! Войну Советы все равно проиграют. Скоро вступит в действие новое секретное оружие рейха. С голода тоже умирать не хочется… Если материальное вознаграждение будет хорошим, то согласен выполнять приказы немецкого командования. Разумеется, разведчик много выдал авансом. Фактически матрос еще мог и отказаться. Но Шлезингер интуитивно чувствовал удачу.
ЗАПАДНЯ
В новом секретном заведении «Зондерштаба-Р», как и на карантинной ферме № 8, существовал свой порядок. Тщательно придерживаясь всех правил конспирации, сюда привозили и увозили тех, кто выполнил или готовился к выполнению специальных заданий.
Часовой, который вывел Криворученко из кабинета обер-лейтенанта, не интересовался, кто он, не задал ни одного вопроса, однако тщательно обыскал — ощупал с ног до головы, вывернул карманы… Ничего не найдя, отобрал ремень и приказал идти вперед. Узкими ступеньками они спустились в подвал. Конвоир открыл дверь, кивнул головой: «Заходи». Пленный шагнул в полутемную камеру. Дверь захлопнулась, глухо щелкнув замком.
Больше года Криворученко находился в гитлеровских концлагерях, но в такую западню попал впервые… Запах сосны! Откуда? Он осмотрел камеру. В тусклом свете мерцавшей под потолком лампы увидел деревянный топчан: на свежевыструганных досках выступали капельки смолы. Слева серело квадратное, забранное металлической решеткой оконце. На ней — недавние следы электросварки.
«Камера-одиночка», — вспомнились слова обер-лейтенанта. Теперь он не военнопленный, а настоящий заключенный, оказавшийся в сетях изменника. Мерзавец Розе! Отрекся от Родины и теперь выслуживается перед фашистами, вербует для них подонков… Но на этот раз напрасно старается. Комсомолец, черноморский матрос Александр Криворученко перед врагом на колени не станет!
Одолевала усталость. Александр прилег на топчан и закрыл глаза. Но сон не приходил. Подвальная прохлада и тяжелые мысли гнали его прочь. «Самое дорогое у человека — это жизнь…» — возникли в памяти слова Николая Островского. «За жизнь надо бороться. Но как вырваться из этого каменного мешка? Розе предлагает реальный путь к свободе. Харьков… Добраться бы до своих, а там пусть ждут. Немецкий агент исчезнет. Придет в органы государственной безопасности, и не с пустыми руками… Почему же тогда предатель идет на это? Не хватает опыта! Едва ли? Думает, не рискну явиться с повинной? Или, может, исходит из каких-то других соображений? Что же он задумал, этот проклятый изменник?»
До самого утра думал Криворученко, строил всевозможные, временами даже фантастические, планы. Вскоре стало светать. Как и вчера, откуда-то донеслись звуки походного марша. Предместье оживало. В зарешеченное окошко, скользнув по стене, заглянули первые лучи солнца…
Когда открылась дверь и в камеру вошел охранник, матрос уже ждал вызова.
— Как спалось? — приветливо встретил Александра Шлезингер, едва тот переступил порог комнаты.
На столике уже стоял завтрак на двоих — яичница и кофе.
— Садись, — пригласил хозяин. — Сначала перекусим, а потом приступим к работе.
После минутного колебания — есть или, может, подождать, что будет дальше? — Криворученко, наконец решившись, сел и взял вилку.
— В детстве я жил в Судетах, — проговорил Шлезингер. — Там я так полюбил яичницу, что еще до сих пор не приелась. Согласись, хороший завтрак!
Александр невольно усмехнулся. Странно получается: за одним столом бывший комсомольский секретарь и фашистский офицер. Обстановка казалась вполне мирной. На самом же деле каждое произнесенное слово, даже короткий жест, имели сейчас особое значение.
Шлезингер заметил, как изменилось суровое лицо матроса, и, когда тот вытер салфеткой губы, спросил:
— Ну так что, будешь отмалчиваться? Презрение свое оставь. Не позднее чем сегодня мы должны решить, принимаешь ты мое предложение или нет.
— Кому же хочется гнить за тюремной решеткой или в концлагере? — глухо проговорил Криворученко.
— Вижу, ты уже научился ценить жизнь, — облегченно вздохнул обер-лейтенант. — Думаю, жалеть не будешь. Мне тоже хочется жить спокойно, не оглядываясь. Но что поделаешь — война! — Он вновь пристально посмотрел в глаза собеседнику и так сдвинул брови, что между ними пролегли глубокие складки.
Александр с удовлетворением, улыбаясь, отметил: «Это новость — фашистам захотелось покоя. А может, почувствовали, что припекает?!»