«Быстрее, быстрее, быстрее! Чёртовы трясущиеся руки!» — проносилось в голове, пока я пытался вставить ключ.
Зайдя домой, сразу закрываю квартиру и залетаю в комнату, зачем-то начинаю лазить по шкафам, будто ища в нём людей. Но никого в доме нет. Абсолютная тишина. Точно такая же зачастую была в подвале. Меня передёргивает, глаз привычно начинает дёргаться.
Сажусь на кровать, зажмуриваю глаза и слышу стук в окно. Поворачиваю голову, но за окном виднеется лишь дом, напротив. Дождевые капли стекают по стеклу, ритмично постукивая. Дождь. Всего лишь дождь. Я так давно не слышал стук дождя по окнам. Я так давно не видел этих самых окон. Но та темнота, внутри которой я всегда находился, внушала мне ясность ума. Не знаю, почему, но вдруг вспомнились его руки. Такие сильные, но кожа на них была идеально гладкой. Эти руки гладили меня с особой осторожностью, а пальцы гладили по волосам. И мне в голову вдруг приходит мысль, от которой я впадаю в тихую истерику: мне хочется обратно?
Выдыхаю и обращаю внимание на прикроватную тумбочку, на которой лежит какой-то конверт.
Беру его в руки, раскрываю, вижу ровный и слегка угловатый почерк. Внутри конверта лежит какая-то фотография. Поворачиваю её лицевой стороной и, увидев на бумаге Джо, насупившегося и шипящего, со вздыбленным хвостом, прижимаю руку ко рту и зажмуриваю
глаза, из которых начинают течь слёзы.
«Твой кот оказался злее, чем я думал. Забавно, что, пребывая у меня, ты так и не заметил, что он всегда был рядом.»
И в голову приходят разные мысли, но все они вертятся вокруг одного: постоянного скрежета каких-то когтей наверху. Когда я был у Нэйта, мне часто приходилось слышать этот скрежет.
Вскакиваю с кровати, а ярость переполняет всё тело. Я ведь совсем немного ему доверял! Доверял? Господи… Скручиваюсь в калачик в углу комнаты, бью себя кулаками по голове и кричу от безвыходности.
Что мне делать? А капли всё так же без остановки стучат в окно, походящие на ровное постукивание указательным пальцем.
Глава 7
Свет пробирался в комнату подобно хищному зверю: тихо, но стремительно быстро. Луч ползёт сначала по стене, затем пробирается к телу, застывает на глазах, заставив их открыться и тут же почувствовать сильную боль, отдающую в затылок.
Внутри будто поселились маленькие человечки, бьющие молотком по глазам и заставляющие их вывалиться. Эта тупая боль мешает даже нормально оглядеться, а голова будто увеличилась в размерах раз в двести. Всё же, через несколько минут, удаётся встать с кровати и вспомнить всё слишком резко. Удивительно, что от воспоминаний я не свалился навзничь и не завыл волчьими стонами, как вчера.
Этот ублюдок посмел так нагло обмануть меня. Всё это время я не замечал очевидных вещей, которые делают больно как-то до обидного сильно.
***
Решение было принято. И я с уверенностью взглянул в окно, засунув в карман джинс фотографию.
Подхожу к подоконнику, кладу на него руки и вздыхаю. Окно открыто нараспашку, в комнате витает ветер, тормоша волосы в разные стороны.
И всё-таки, любоваться видом из окна это прекрасно. И не важно, какой этот вид, будь то соседский кирпичный дом, небольшой заброшенный парк, пустующий много недель, шумный океан, пробуждающий своими волнами, железная дорога, по которой каждый день проезжает около ста поездов… Чувствовать себя свободным, — вот что важно. И когда я смотрю в окно, то именно это и ощущаю.
Закрываю дверь на замок и спускаюсь по лестнице. В подъезде перегорела лампочка, кажется, только что. Осталась лишь одна сломанная, которая постоянно мигала. Лёгкий холодок прошёлся по телу, и я почему-то взглянул в сторону с маленькими синими почтовыми ящиками. Из ящика с номером «двенадцать» выглядывал уголок запятнанной жёлтой бумаги. Двенадцать? Моя квартира.
Подхожу, открываю ящик без помощи ключа, потому что все они давно сломаны. В руках оказывается письмо, заляпанное водой и каким-то красным пятном. Строчки будто назло расплываются перед глазами, но через несколько секунд мне удаётся прочесть лишь два слова, от которых тут же сдавливает где-то под рёбрами.
«От Гилберта Хилла»
«Адаму Хиллу».
Нет. Не может быть. Он не знает моего местонахождения. Ах, точно… Если отправить письмо в город, то оно найдёт получателя по полному имени. Сглатываю, не замечая, как письмо начинает трястись. Или мои руки. Я окончательно не понял, потому что в тот же момент сорвался с места и побежал обратно домой, наплевав на все ранние планы.
Письмо от брата. Он помнит меня. И плевать, если там будут оскорбления. Плевать.
***
Последняя строка письма заставляет вновь и вновь улыбаться, но подозревать какую-то ложь.
Дверь такси со скрипом открывается, а я влетаю туда, почти не чувствуя ног.
— Куда?
И, назвав адрес, я вдруг понимаю, что снова начал заикаться. Раньше такой страх действовал наоборот — голос становился ровным. Но сейчас…
— Гилберт! — я бегу к брату, а всё движение как назло замедляется, вокруг вся трава шелестит необычайно тихо, постепенно увядая.
Где-то неподалёку слышно пение улетающих на юг птиц, а передо мной с распростёртыми руками стоит такая забытая от давности фигура. Тёмные каштановые волосы брата спустились чуть ниже ушей, а его улыбка по-прежнему самая широкая, что я когда-либо видел.
Сначала я обнимаю брата один, а тот стоит, обомлев, а затем его холодные руки ложатся на мои плечи, а потом и спину. Как давно не чувствовал я эти объятья. Да что там давно, почти с самых ранних детских лет. Гилберт почти никогда не нежничал, а сейчас я чувствую его дрожащие руки на своей спине и горячие капли на голове.
— Адам, я… Прости! — Гилберт целует меня в макушку, а я вдыхаю запах сена.
С друзьями мы часто игрались с сеном: ворошили его, таскали по разным местам, прыгали на нём, будто это батут. А однажды Волам рассказал, что видел, как соседский парнишка с девушкой прятались за сеном и пробовали губы друг друга на вкус.
Гилберт улыбнулся и смахнул с лица капли слёз, взял меня за руку и повёл по протоптанной дороге, ведущей к дому. Дышалось здесь особо легко, совсем как в детстве.
— Как ты? Расскажи мне, Адам, я так соскучился…
— Нечего рассказывать. Работаю. С университета я отчислен, потому что меня… Избили. Да. — голову от стыда я отвернул в сторону и уставился на увядшие цветы, почерневшие и загнивающие. Иногда я чувствовал тоже самое и со своей душой. Беспросветно погибал в этом цветочном поле неживых растений, пробирался под землю и сам закапывал себя, засыпая глотку чёрной землёй и грязью.
А ветер так по-особенному тих. Врезается в рёбра, так резко и со звериной агрессией, но всё это происходит молча.
Передо мной старый дом. Деревянные доски давно стираются, повсюду куча царапин, оставленных соседскими собаками. Захожу и обнаруживаю, что началось землетрясение.
— Адам, у тебя колени трясутся. Всё хорошо? — подлавливает Гилберт, крепче взяв меня за руку. — Пошли в нашу комнату?
А я лишь киваю, заворожённо глядя на старые часы, тикающие размеренно. Тик. Тик. Тик. Резко раскрывшиеся глаза, спёртое дыхание, тёмная комната без окон, метроном, свеча, мягкие губы, кровавые руки… Падаю. А пол безнадёжно холоден, как раньше. Кажется, будто для этого места время остановилось. Дом стареет, а все события в нём — нет. Старые доски слегка поскрипывают, а рядом мечется туда-сюда брат. По губам течёт что-то тёплое.
— Адам, ты как? Ты так внезапно упал! «— Гилберт кладёт на мой лоб прохладную ткань и садится ближе, глядя так серьёзно в глаза», — Скажи, откуда у тебя шрамы на теле? Что с плечом? Что с горлом? Адам… Если нужна помощь, я… — он положил свои холодные руки на моё лицо. — Я помогу, правда… Ты только скажи…
— Как ты узнал? — выдавливаю из себя.
— У тебя кровь из носа пошла, одежду запачкала. Пришлось раздеть тебя.
— Ясно, — отворачиваю голову в сторону и смотрю на пятно на обоях. В горле пересохло, хочется пить. — Сделай кофе.
Гилберт напряжённо глядит на меня своими серыми глазами и кивает, оставив меня одного в комнате. Встаю с постели и подхожу к пятну, оставленному чаем. Дотрагиваюсь до него, а затем до старого деревянного комода, что стоит тут с моего рождения. Раньше Гилберт хранил в нём сигареты и избивал меня, когда я открывал комод, чтобы выкинуть сигареты. Их запах всегда очень бесил меня, а в школе мистер Колдс рассказывал, как они вредны для здоровья.
Интересно, сигареты ещё там? Ящик со скрипом отодвигается. Вижу скудный состав вещей: серые и чёрные футболки, носки, пара запятнанных платков. Под одним из платков что-то поблёскивает под лучами неяркого солнца; в моих руках оказывается фотография. Старая чёрно-белая фотография.
Пальцы чувствуют неровную деревянную рамку, занозы тут же врезаются в пальцы, но я лишь сильнее сжимаю фотографию.
На ней стоят четверо счастливых людей возле ботанического сада.
Помню, как сейчас: это был мой восьмой день рождения, родители решили отвести нас с братом в ботанический сад, — посмотреть на растения, цветы, деревья. В тот день я был до особенного счастлив, а все беды и переживания куда-то исчезли, сами закрылись в какой-то железный сейф, код от которого мне будет выдан лишь на следующий день.
Как только мы вышли из сада, к нам подбежал фотограф, — дядюшка Хэнкс, — наш друг семьи.
— Скажите «сыр»! — он довольно улыбается и ждёт, пока мы хором произнесём это. Щелчок. От вспышки я зажмурил глаза.
На фотографии я стою рядом с братом, держа в левой руке мороженое, мои глаза крепко зажмурены, зато улыбка во весь рот. Гилберт стоит рядом и прищурено лыбится, держа рядом своё любимое ванильное мороженое. Папа стоит серьёзный, как всегда. На нём был костюм, который приходился на два размера больше. Мать тогда отговаривала его надевать этот костюм, но отец был настойчив, ведь: «Милая, у него ведь такая приятная ткань, а узоры на рубашке донельзя хороши!». И тогда не было важно, что цветные узоры на фотографии будут видны чёрными.
А рядом с отцом, взяв его под руку, стоит мать… Её лучезарная улыбка освещает всю эту чёрно-белую фотографию, на шее блестит её любимый золотой кулон, на котором выгравирано её имя, — Сьюзен.
И я сам не замечаю, как на фотографию начинают капать слёзы: сначала на лицо отца, затем на лицо матери.
— Кофе готов! — радостно заявляет Гилберт и входит в комнату, держа в руках поднос с двумя чашками, от которых исходит пар, — Смотри, я украсил твой кофе мятой! Вкусно пахнет, правда?
Вкусно? Донельзя. Беру чашку в руки и вдыхаю, вдыхаю, вдыхаю, как чёртов наркоман, наслаждаясь каждым глотком воздуха. Какой же банальный запах, но в голове крутится навязчивая мысль, что всё это ненастоящее. Не хватает чего-то ещё. Что я упустил? Что? Что ещё было в его запахе? Уверен. На сто процентов. Там было что-то ещё. Такое свежее, холодное, приятное, впивающееся в кожу незаметно, а затем заседающее в крови навсегда. Не могу. Один вдох. Всего один миг рядом с ним сделал бы меня в меру счастливым. Почему? Почему мне так хочется?
— Адам, сходим… к ней? — внезапно говорит брат, а в моей голове стоит писк, оглушающий меня на сто процентов, погружающийся дымом в мой разум. Его кулаки так правильно били меня. Его зубы так правильно кусали мою шею. Его губы так правильно… Так правильно… Что? Что я имею в виду?
— Адам? — Гилберт трогает моё дрожащее тело, трясёт меня, пытаясь привести в чувства, а я выхожу из транса минуте на тринадцатой, быстро вдохнув и взглянув в испуганные глаза брата. На полу валяется разбитая чашка, из которой пролился весь кофе. Листочек мяты лежит у моих ног.
***
Её могила выглядит свежей. Сколько прошло времени? Четыре месяца с тех пор? Я не был тут ни разу. Присаживаюсь на колени и дотрагиваюсь до холодного камня, на котором выгравировано: «Сьюзен Хилл. 1968–2018».
Гилберт садится на корточки рядом, глядя пусто и отречённо на дату, доставая из кармана помятые сигареты. Зажигает. Из его рта начинает исходить дым, поднимающийся выше, — в небо, и там же растворяющийся.
— Дай мне. — хриплю отчего-то, беру из его рук сигарету и затягиваюсь. Лишь бы сжечь лёгкие. Лишь бы забыть кофе с мятой и чем-то ещё. Лишь бы… Сиплый кашель вырывается из лёгких, а тело будто вмиг черствеет.
В небе повисли противные, почти чёрные, тучи, заполоняющие небо. Вдалеке послышался сильный гром, но ни я, ни брат, не оглянулись. Всё, что нам необходимо, сейчас закопано в земле и доедается червями и жуками. Эти несчастные цифры разъедают кожу, а все моменты, когда мать кричала на меня, просто-напросто забываются. Хочется кричать. Долго и истошно, в конце концов потеряв полностью голос, но продолжив орать. Какими-то другими силами, способами, но орать до посинения и такого хаоса вокруг, что даже землетрясение может показаться обычной шуткой.
До больного противно. Жирные капли начинают течь по лицу, одежда мокнет, а в небе разразился гром, сверкают молнии.
И мы одни на этом кладбище. Глупо и безнадёжно убитые, но почему-то всё ещё живые.
***
В доме тихо. Мирно тикают часы, маленькая стрелка застыла на цифре двенадцать, а мне в этой глухой тишине и темноте почему-то не спится. Гилберт лежит на соседней кровати, мирно дыша. Слышу его дыхание. Такое спокойное. Сейчас я мог бы спокойно взять подушку, подойти ближе, приложить её к его лицу и задушить. Его тело бы билось в конвульсиях, его руки пытались бы отбиться, а ноги смешно ёрзали туда-сюда. И, почти умерев, он взглянул бы в мои глаза после того, как я уберу подушку. И не верил бы тому, что видит. Он посмотрел бы глубоко-глубоко и увидел лишь ярость. Определённо лишь её. Но откуда-то внезапно появляется старая и хилая фигура без лица, протягивающая мне руку и хрипло, тихо и до ужаса пугающе говоря:
— Здравствуй, я тоска.
Никакой ярости. Никакой безвыходности. Одна лишь тоска. Тоска по этим безнадёжно голубым глазам и шелковистым белым волосам. Терпкий и склизкий ужас покрывает всё тело, и я чувствую, будто весь избит прутьями, которые долго-долго вонзались в мою кожу, которая покрывалась алыми крапинками. Закрываю глаза и теряюсь. Где-то, в ком-то, как-то.
— Доброе утро! — потягивается брат, сидя на своей постели. А ведь я задушил его ночью. Или это было во сне? — Так хорошо спалось. Приготовишь чай? — Он так ярко улыбается, что сейчас стошнит.
— Где отец? — произношу тихо, сидя и глядя на соседнюю подушку его кровати.
— Он приедет сегодня ночью. Работает так, уходит на двое суток. Не стал говорить ему, что ты приехал. Будет сюрприз. Так что насчёт чая?
От мыслей пробуждает свисток чайника. Кипяток льётся в стакан с пакетиком, заполняясь до краёв. До краёв. Стакан переполнен. Залит до отказа. Полностью. Он на пределе. Нервно ставлю чайник на плиту и несу стакан в комнату. Горячо. Но я крепко сжимаю стекло. Пальцы наверняка сейчас красные от высокой температуры, такие красные, что покроются волдырями. Но я хочу. Хочу прочувствовать хоть толику той боли, от которой мне поистине станет хорошо и свободно.
Я смогу полететь. Наяву. И это будет не сон. Не такой сон, проснувшись от которого, станешь радоваться. А такой, в котором захочется остаться навсегда.
— Спасибо! — и вновь его улыбка. Такая противная. Кривая. Сжимаю стакан сильнее, а потом протягиваю ему, чувствуя, как дёргается глаз. За окном что-то внезапно щёлкнуло и заставило меня резко взглянуть туда. Знакомый звук, но что… Что это? Что? Хочу услышать это снова. Будто звук спускового крючка. За ним следует убийство. Должно следовать. — Ай! Такой горячий стакан, как ты держал-то его? Братишка, всё в порядке? Ты такой грустный. Точно всё хорошо?
Нет. Дай мне вгрызться в твою глотку, чтобы ты не смог пить этот чёртов ромашковый чай с тремя ложками соли. Дай мне задушить себя. Хочу видеть, как ты медленно погибаешь, как просишь о помощи, а твои глаза чуть ли не вылетают из орбит. Я хочу быть ближе к нему! Дай мне свободу. Дай её. Ты забрал моё детство, а я заберу твою