Кровавые призраки войны, они не могли существовать без войны, а Советский Союз был всегда могучим оплотом мира и залогом процветания народов Европы. И вот почему, злорадно хихикая, создавали они этот план и поразительно тщательно и долго хранили тайну его создания. Тайна создается и хранится прежде всего глубокой заинтересованностью в ней творцов и участников заговора.
Злоба влекла за собой эти призраки. Злоба и поныне держит их на привязи, возле себя. Злоба собрала громадные вооруженные силы Германии и бросила их против Советского Союза. И задолго до вторжения та же злоба обучала солдат, отливала пушки на всех заводах Европы, готовила танки и самолеты и назначила не только точный день вторжения, но и час его.
И немцы вторглись в точно намеченные день и час.
И казалось, было соблюдено все и все расписано. Тайна вторжения, орудия, самолеты, танки. Солдаты, испытанные в боях и воодушевленные легкими победами, покорившие почти всю Европу. Самоуверенные полководцы. Казалось, шагни — и ты войдешь в СССР с легкостью, как входят в соседнюю незапертую комнату.
Не учли одного. Да и как могли учесть это и поверить этому наглые политиканы, отборные обманщики, гнойные циники и поминутно харкающие ложью негодяи? Посмотрите на их морды. Разве они способны верить в человечность, истину, правду, справедливость, патриотизм и самопожертвование?
А именно патриотизмом, самопожертвованием, верой в правду и справедливость победил и будет побеждать советский народ.
На заводы Урала, которые хотели бомбить с приволжских своих аэродромов геринги и кейтели, не упало ни одной бомбы. Тогда как фашистские заводы, даже спрятанные в глубоких подземельях и глубоких тылах Германии, взлетели на воздух от наших бомб самым разлюбезным образом.
Народ наш легко вздохнул, почувствовал себя свободным и от войск немецкого фашизма и от тяжелого стыда, что на земле может существовать такой позор и могут править такие страшные, кровавые упыри, как гитлеровцы. Этот стыд существовал, и не нужно, чтоб он возвращался. Вот почему призраки, источающие яд, должны быть стерты с лица земли, и вот почему нужен полный и совершенный, не только политический, но и моральный разгром фашизма, который ныне склонен к мимикрии и переодеванию. Слишком много пролито крови, слишком много испытано страданий, и бесчисленны тени мучеников, погибших в эту войну за счастье человечества, за его свободу. Не должно быть смеха и надругательства над мечтами этих мучеников. А их мечтою было одно — уничтожить фашизм, зорко смотреть за тем, чтоб он не возрождался ни под какой маской.
Подсудимые в зале много пишут. Больше всех, почти все время, пишет Геринг. Много пишет Риббентроп. Я не думаю, чтобы они писали мемуары, в которых бы искренне рассказали о своих преступлениях. Несомненно, они пишут другое — то, что проскальзывает в речах их защитников. Они хотят оболгать суд, оболгать документы, оболгать и обмануть человечество еще раз. Не удастся им это, никак не удастся! Человечество освободится от этого ужасного прошлого, сбросит его вместе с его бумагами в могилу и начнет новую и счастливую жизнь. Человечество упрямо и упорно. Он хочет, чтоб потомки наши не прочли на лице своих отцов виноватого и угрюмого выражения. Они должны увидеть и прочесть на нашем лице счастье полной победы над фашизмом.
И ты, не мигая, смотришь вдаль. Тебе чудятся огни радости, бесчисленные толпы людей, празднующие окончательное уничтожение фашизма и интриг фашиствующих пособников, чудятся торжественные звуки музыки, крики радости, и где-то позади тебя остался тот помост, с которого столкнули в петлю Кейтеля, Геринга, Риббентропа и других… И впереди тебя радость творчества и радостная творческая жизнь людей, которые боролись со всей яростью за это творчество, за эту бессмертную и неистребимую радость жизни…
Ноябрь-декабрь 1945 года
О ГРАЖДАНСКОЙ ВОЙНЕ
БРОНЕПОЕЗД 14-69
Глава первая
«Как можно скорее!»
Был мутный рассвет. Гости толпились на крыльце. Пирушка окончилась. Варя, невеста капитана Незеласова, замешкалась во внутренних комнатах с Верочкой, дочерью полковника Катина, коменданта крепости. Незеласов стоял у порога, держа в руке слегка влажную от тумана шелковую накидку.
Офицеры смеялись. От крепостной стены, прятавшейся в морской туман, к домику медленно идет часовой. Не дойдя шагов тридцать, он круто поворачивается и снова уходит в туман. А внутри домика сам полковник Катин, который любит «проветривать», открывает окна.
Затем, неслышно опустив крышку рояля, Катин подошел к капитану Незеласову и спросил твердым и ясным голосом, который так всем нравился:
— Довольны? Хорошо потанцевали? Люблю молодежь. Жаль, много курите. Верочка жалуется на голову… Верочка, Верочка, приятелей провожать пойдешь?
Из комнат донесся свежий голос, очень похожий на голос самого полковника:
— Нет, папочка, что-то нездоровится.
Вышла Варя и, принимая накидку от жениха, сказала, поводя многозначительно бровями:
— Верочке плохо, Саша. Ее знобит. — И добавила совсем тихо: — Не тиф ли?
Затем полковник Катин, провожавший гостей до крепостных ворот, повернулся к Незеласову и своим по-прежнему громким и самоуверенным голосом спросил:
— Говорят, капитан, вы — в тайгу? На усмирение мужиков?
— Мой бронепоезд здесь нужнее, — сухо ответил Незеласов. — Да, нужнее, господин комендант крепости!
— Ну что вы, я пошутил, капитан! Я вашим бронепоездом не командую… Вы какой-то сегодня подозрительный.
Ах, если бы быть еще более подозрительным — и капитану, и коменданту, и всем вообще! Густой голубоватый туман окружал офицеров, которые шутили, что теперь очень легко похитить любую даму. В этом липком тумане Незеласову послышался — не то на крепостной стене, не то вблизи ее — какой-то странный звук. Дернув за рукав полковника Катина, капитан спросил:
— Слышите?
— Ничего. А вы?
— Почудилось, — смеясь и слегка передразнивая голос коменданта, ответил Незеласов.
— Туман, — зевая, сказал полковник. — А вот и крепостные ворота. Эй, кто там! Пропустить! Надеюсь, дальше вы и без меня найдете дорогу? Я отдохну часок, а там — в обход. Тюрьма у меня серьезная: и Пеклеванов и его сообщники.
За крепостными воротами туман еще гуще. Офицеры взялись за руки, смех стал еще веселее, и Варя весело обратилась к Незеласову:
— Ах, Саша! Какой на площади подъем был сегодня!
— Вчера, — вставил поручик фон Кюн со смехом.
— Да, да, вчера! — подхватила Варя. — Какой духовный подъем! Когда прошли союзные войска и за ними двинулись наши, дружина Святого Креста, — весь город начал сбор пожертвований. Победить большевиков или умереть! Генерал Сахаров, командующий армией, перед отъездом в тайгу против партизан последнее столовое серебро пожертвовал.
— А епископ Макарий, — сказал торопливо юнкер Сережа, — крест, осыпанный бриллиантами.
— Я тоже не вытерпела и отдала свое последнее бриллиантовое кольцо!
— Разве у тебя два кольца? — полуиронически, полупечально спросил Незеласов. — Которое же на пальце?
— То есть я хотела отдать, но еще не отдала… Да, господа, поздравьте брата Сережу! Он вступил в дружину Святого Креста. Ты представляешь, Саша, когда епископ Макарий, который пожелал командовать дружиной, наденет высокие охотничьи сапоги и сядет верхом на лошадь…
Незеласов сказал холодно:
— Это будет внушительно.
Сережа, бренча на гитаре, запел. Дамы подхватили.
Тяжело дыша, верхом проскакал к городу пожилой офицер Фомин, помощник коменданта крепости.
— Господа, тише! Несчастье!
— Гражданская война кончилась? — засмеялся фон Кюн.
— Из крепостной тюрьмы бежал Пеклеванов. И все провода перерезаны!
— Я слышал на крепостной стене подозрительные звуки, — вспомнил Незеласов. — Пеклеванов спустился к морю, Фомин!
— По нашей крепостной стене? Невозможно! У нас точные сведения, что Пеклеванов пробрался переодетым через крепостные ворота и — в город!
И он поскакал к городу.
Незеласов с презрением посмотрел ему вслед и сказал глухо:
— Вот и воюй под их командованием!
Офицеры, по-прежнему шутя, медленно шли вдоль железнодорожной линии к городу.
Три юнкера вели арестованного матроса.
«Болваны! Конечно, приняли матроса за Пеклеванова!» — подумал Незеласов.
Фон Кюн сказал юнкерам:
— Позвольте, господа! Это матрос Семенов, с моего катера! Семенов, ты здесь откуда?
— Так что, ваше благородие, любовное свидание. А господам юнкерам померещилось…
— Пеклеванов! — сказал старший юнкер. — Переодетый, ваше…
Фон Кюн весело захохотал:
— Он?! Семенов?!
Капитан, под гитару, запел очень нравившуюся ему песню; слезы показались у него на глазах: не то от песни, не то от того, что Варя яростно кокетничала с фон Кюном, а тот косил большие выпуклые глаза в сторону капитана: «Незеласов, кажется, ревнует?»
Марш вперед, Россия ждет
Счастия, отрады.
Марш вперед, друзья, в поход:
Красным нет пощады!
— Незеласов, я слышал: вам как можно скорее — в тайгу, с бронепоездом?
— Глупости! Я хочу ловить Пеклеванова. Никто, кроме меня, его не поймает, клянусь.
— А почему именно вы?
— Потому, что вы пьянствуете, а я изучал город и знаю его как свои пять пальцев. Кто подавлял восстание? Вы? Я!
В то самое время по еле различимой крепостной стене ползли две тени. Со стены из-за тумана порт не виден, и тем более не видны городские дома; даже крепость на горе, свисающая к морю, не видна. Впрочем, ползти от этого не легче.
— К морю! К морю, Илья Герасимыч, как можно скорее…
— Да я, кажется, не задерживаюсь, Знобов.
Звякнула цепь. Пеклеванов быстро прошептал:
— Тише, Знобов!
— Говорил, Илья Герасимыч, позвольте сразу распилить…
— В тюрьме — слышно, а здесь — пили!
Легкий звук напильника словно всколыхнул туман. Часовой, идущий от домика коменданта к стене и лениво улыбающийся нестройной, но шумной песне офицеров, поднял голову и без особенного, впрочем, внимания оглядел стены. Звук напильника смолк.
— Масла, масла капните, Знобов. И не торопитесь.
— Ничего. Сейчас, по моему расчету, железнодорожники загудят. Мы под гудок и уйдем спокойно.
— Хорошо!
— Что, Илья Герасимыч?
— Все хорошо, Знобов! Вот только города не видно, жаль. У меня там невеста.
— Знает, что мы убежали?
— Если любит — почувствует.
Слышны частые гудки паровоза. За первым паровозом загудел второй, третий…
Цепь наконец перепилена, и Пеклеванов, держа в руке кандалы, тихо спросил:
— Куда же цепь, Знобов?
— А бросайте себе в море.
Цепь падает в море. Потом, несколько дней спустя, ее найдут вместе с напильником и догадаются, каким путем убежал Пеклеванов. Сейчас же из-за гудков, тумана, плеска моря часовой, ничего не подозревая, спокойно шагает от крепостной стены к домику коменданта.
Услышав шаги часового, Пеклеванов и Знобов, спустившиеся со стены, припали в кусты.
Часовой прошел мимо.
Они ползли по краю берега. Знобов бросил в море камушек. Неслышно появилась лодка. Знобов помог Пеклеванову спуститься, и лодка скрылась в тумане.
Никита Егорыч Вершинин как раз накануне бегства Пеклеванова собрался в город. Разумеется, Вершинин ничего не знал о предполагаемом бегстве — Пеклеванова он видел как-то на митинге, когда еще город не был захвачен белыми, — и никак не предполагал Никита Егорыч, что пути их сойдутся!
А они сошлись.
Телега миновала высокую каменную церковь, стоящую на косогоре, откуда далеко видно жнивье побуревших уже по-осеннему полей, горы, тайгу, широкую темную реку с медлительным течением, туманное море.
— Пахать бы да пахать, — сквозь зубы сказал Вершинин, — боронить бы да боронить, сеять бы да сеять…
— А ты и паши, — проговорила Настасьюшка.
— Для кого?
Борона с покривившимися зубьями занимала большую часть телеги. Настасьюшка, жена Вершинина, придерживала борону. Всхлипывающие ребятишки бежали за телегой. Настасьюшка погрозила им, указывая на Вершинина, который, отвернувшись, улыбался совсем не грозно.
Навстречу от реки шли рыбаки с сетью и рыбой.
Тощий рыбак Кольша спросил:
— В кузню, Никита Егорыч?
— В кузню да в город, — дрогнувшим голосом объяснила Настасьюшка. — Ребятишки, гляди-ка, Кольша, орут!
— Ничего, через день — другой вернетесь.
— Да ведь война, Максимыч! В городе, сказывают, мериканцы, японцы, хранцузы эти…
— Война? У нас? — смеется Вершинин. — Откуда? В тайге да глухомани?
— Глухо-то, Никита Егорыч, глухо, — вставил приземистый рыбак Сумкин, — а вот даже мы на рыбалке, в селе-то пять ден не были, а слышим, будто наши сельские восстание подняли… Верно?
— Какое восстание? Престол справляли. Ну, стражники сначала к девкам лезли, а там начали у мужиков самогон требовать. — Их и стукнули. — Вершинин поправил шапку и строго прикрикнул на ребят: — Домой! — Не утерпев и потеряв строгость, он спрыгнул с телеги и расцеловал ребят.
И опять — село, огороды, домики, лавка; на крыльце лавочник Обаб, зевая, смотрит в небо и, покосясь на Вершинина, кивает ему. Старик Обаб вежлив.
Телега останавливается у кузницы. Пожелтевшая береза клонит свои ветви. Вершинин легко сбросил борону в тень березы.
— К весне готовишься, Никита Егорыч? — спросил кузнец.
— Кто осенью к весне не готов, тому весной готовиться поздно.
Вершинин прошел с женой за кузницу, на край поля. Задумчиво посмотрел, наклонился, взял горсть земли.
— Благодать, — говорит жена, тоже разминая землю.
— Благодать-то благодать, да дадут ли попахать? Не успели землю поделить, как новых хозяев надо веселить.
Настасьюшка вздохнула в ответ на его слова. Заговорил Никита Егорыч складно — значит, на душе у него слякоть.
Телега, уже без бороны, покинув кузницу, быстро катилась среди полей.
Путь от села до города далек: телегой — до реки, там — паромом, за паромом — тайгой, по красному песку, среди лиственниц и сосен, затем — морем, мимо мокрых голубоватых скал, затем — пролив, морская губа и, наконец, порт, город. Время осеннее, над морем туманы, грести трудно, дышать нелегко. Куда, казалось бы, спешить? Лучше, пожалуй, истопить печь да на полати.
Какие там полати! Спеши, спеши! Время тревожное, а улов хороший, рыба в цене. Ребятишкам и старикам надо запасти одежонку. На войне не столько окоп спасает, сколько новость. Хотя Вершинин и подсмеивается — война, мол, тайгу минует, но в душе он не уверен, что это так и случится.
Мужики уважают молчаливость и скрытность. Вершинин знает это. «Соболь всех зверей и молчаливей и пытливей, оттого и красив», — говаривает он. Поэтому он держит длинные речи лишь на сходках, а дома или с приятелями предпочитает отделываться короткими побасенками или поговорками, которые в большинстве придумывает сам.
Сказать по правде, молчание ему дается нелегко: он любознателен. У него водятся кое-какие книжки, большей частью но естествознанию: вулканы, грозы, землетрясения занимают его чрезвычайно. «Божескую силу ищешь?» — спросит его какой-нибудь грамотей, просматривая книжки, которые Никита Егорыч держит на божнице. Вершинин ответит уклончиво: «Бог-то он — ничего, да ему попы мешают». Когда он попадает в город, он непременно идет в синематограф, но интересуют его там не драмы, а видовые картины. «Красива земля, — скажет он, выходя из здания синематографа и с любовью глядя на жену. — А человек зол. С чего бы?»