— Нет, — сказала она. — А что?
— Потому что я вижу именно их. Четверых в костюмах. И в шляпах. И ты тоже, Улоф, да? Или как? Четверо коммивояжеров.
Леннарт повернулся к Улофу, но тот его не слушал. Неотрывно смотрел на кемпер Изабеллы.
Майвор проследила за его взглядом, и ей стало стыдно. Молли! Какое бессердечие! Как она могла забыть про Молли! Конечно, пока они пытались спасти жизнь Изабеллы, было не до Молли, но сейчас же уже можно было вспомнить! Стоят и болтают, а девочке пришлось пережить такой ужас.
Она двинулась к девчушке, но замерла на полушаге. Молли тоже смотрела на лежащие на траве фигуры. Глаза ее были широко раскрыты. Щеки цвели румянцем, а на губах играла улыбка радости.
— Интересно... — медленно произнес Улоф. — Интересно, что видит она.
***
Рана на плече поверхностная, пластыря из автомобильной аптечки оказалось вполне достаточно. Пока Карина перевязывала Стефана, они сошлись на том, что, по всей видимости, имеют дело с некоей тягой, центробежной силой, влекущей их туда. И хватит. Будем держаться вместе.
Они вернулись в машину. Эмиль забрался на колени Стефану, достал фигурки Дарта Мола и показал матери. И только когда она наклонилась, чтобы получше рассмотреть крошечных воинов, Стефан заметил ее опухшую щеку.
— Что случилось?
— Я подралась. С Изабеллой.
— Из-за чего?
Карина вздохнула и посмотрела в сторону лежащих на траве фигур.
— Долгая история.
— Время у нас есть.
— Потом расскажу... если решусь. — Карина похвалила фигурки, поцокала языком и вернула Эмилю. — Эмиль... я не разрешаю тебе играть с Молли.
— Почему?
Стефан посмотрел на Молли. Та даже ни разу не глянула на мать. Все ее внимание было приковано к фигурам на траве, и лицо... сияло.
— Слушай, что говорит мама, — сказал он. — И я говорю то же самое. Ты не будешь играть с Молли.
— Я и не хочу с ней играть. Но почему?
Карина нежно взяла Эмиля за подбородок и повернула к себе.
— Потому что она злая, Эмиль. Она очень злая.
— Ну, не то чтобы... Это же... — начал было Стефан, но Карина отпустила подбородок Эмиля и предупреждающе подняла ладонь.
— Нет, — решительно сказала она. — Тут не о чем говорить. Что-то связывает ее с этим местом и со всеми этими... привидениями. Я не понимаю, что, да мне и не надо понимать. Но ты даже близко к ней не подойдешь, Эмиль! Она опасна!
Карина говорила все громче и громче, и Эмиль заметно испугался. Стефану тоже стало не по себе — паника жены заразила и его. Он погладил мальчика по спине и спросил Карину, стараясь быть спокойным:
— Что ты видишь? Я имею в виду... когда ты смотришь на этих?
Карина заставила себя посмотреть на лежащие фигуры, и все тело ее напряглось. Она покачала головой.
— Это долгая история...
Наступило тягостное молчание.
Стефан пожалел, что спросил, и решил сменить тему.
— Они идут по линии. Интересно...
Он хотел спросить, где же кончается эта линия, но Карина не дала ему закончить. Она прикрыла ему рот рукой, а другой махнула в поле.
— Что?
— Давай поменяемся местами. Мне кажется, когда я шла по лагерю...
Она завела мотор, сдала назад метров двадцать, свернула направо и очень медленно, внимательно вглядываясь в траву, двинулась по дуге вокруг кемперов.
— Вот! — она махнула рукой в ту сторону, откуда явились призраки. — Видишь? Ты же тоже видишь?
Стефан пригляделся и ничего не увидел. Ровная, подстриженная трава, никаких холмиков, никаких ям или ухабов, ничего, что привлекло бы взгляд. Он уже хотел признаться, что не видит ровным счетом ничего, но его остановил крик Эмиля.
— Я вижу! В траве, да?
Карина молча кивнула.
Стефан присмотрелся. Теперь увидел и он: след. Еле заметный след примятой травы, уходящий к горизонту. Скорее всего, он продолжался и в другую сторону, потому что в точности совпадал с линией, откуда пришли Белые. И хотя след был еле заметен, совершенно очевидно, что протоптала его не одна пара ног, и, скорее всего, с давних времен.
— Тропа, — медленно сказал Стефан, обдумывая поразившую его мысль, — Это тропа. И она была и до нас. Они шли по ней всегда.
— Да... — скорее всего, да. — Карина поехала дальше. — Но это не то, что я видела.
Она проехала по дуге, соединяющей сектор примерно в девяносто градусов.
— Вот, — она показала на траву и потом на горизонт.
Теперь Стефан знал, что искать, и увидел сразу. Еще одна тропа вела из лагеря, или в лагерь — как посмотреть. Точно под прямым углом к той, которую они уже видели. Никаких сомнений — эта тропа тоже проходит через лагерь. Он прищурился и посмотрел на горизонт.
Пусто. По этой тропе пока никто не приходил. Но кто-то... кто-то же ее протоптал...
— Ты понял?
— Да...
Словно бы кто-то открыл дверь сзади него — по спине прошел ледяной сквозняк. Он покрепче прижал к себе Эмиля.
— Здесь тропы встречаются. Мы стоим на перекрестке.
***
Карина показала как раз туда, где находился Петер, но он, конечно, об этом не знал. И она тоже не знала, но если продолжить ее жест и провести прямую линию, то Петер отклонился от этой линии самое большее на пару десятков метров.
Он остановил машину, но выйти не решался. Перед ним стояла сплошная стена мрака. Чтобы понять, как высоко уходит она в небо, ему пришлось наклониться и изогнуть шею. В зеркале заднего вида, в боковых зеркалах — безупречно синее небо, а перед ним — непроницаемая стена тьмы, как будто стекло закрасили черным печным лаком.
Перед радиатором и дальше — зеленая трава. Такая же, как и везде, с той только разницей, что у нее есть предел. Двести метров, не больше. Дальше — темная стена. Нет, пожалуй, не так. Не темная стена, а стена тьмы. Именно стена тьмы, потому что, несмотря на свою гомогенность, она кажется живой, у нее есть глубина. Если бы он нажал на газ и очертя голову погнал на эту стену, не последовало бы никакого удара. Он продолжал бы ехать. Куда? Неизвестно.
А почему бы нет? Петер с трудом сдерживал желание именно так и поступить. Притяжение сгустившегося перед ним мрака было настолько велико, что он боялся выйти из машины, боялся, что его засосет этот мрак, как пылесос засасывает дохлую муху. И так у него было ощущение, что к каждому сантиметру его кожи протянулись тысячи невидимых нитей, которые неумолимо тащат его туда, в черноту.
Он уперся ногами в пол и судорожно вцепился в баранку, не отрывая глаз от сосущей тьмы. И темнота молча уставилась на него. Петеру начало казаться, что он может различить в компактном мраке какую-то структуру, нюансы. Она теплая, эта стена, влажная и мягкая. И пахнет гелем для душа. Гелем для душа и дезинфекцией.
Анетт.
Да, несомненно. У этой тьмы запах Анетт.
Петеру было семнадцать, когда он прошел отбор в юношескую сборную страны. Отец к тому времени нашел новую женщину и вскоре избил ее так, что его посадили на четыре года. До конца срока оставалось еще два, так что Петер и мама впервые за десять лет могли не оглядываться и не чувствовать его взгляд на спине.
Страх прошел быстро. Они узнали, что отца посадили, и буквально через пару дней Петер почувствовал — свободен. Возможно, еще и потому, что был убежден: отец его не догонит. Ощущение беззащитности прошло, как и не было.
Но у матери не так. Когда ей сказали, что бывшего мужа посадили, для нее это стало не столько облегчением, сколько напоминанием: он по-прежнему существует и так же опасен, как и раньше, если не опаснее. До того о бывшем муже довольно долго не было слышно, а теперь он снова стал для нее реальностью. Разъяренный колосс, который сидит в своей камере. Он думает только о мести, и волны ненависти и ярости наполняют эфир. От этой мысли она так ослабела, что вынуждена была уйти на больничный. Болезнь затянулась, и ее перевели на досрочную пенсию. Оказалось, перед злобой и страстью к насилию пространство и время бессильны.
Петер поехал на первые тренировочные сборы национальной юношеской команды с чувством вины перед матерью — оставил ее одну, наедине со своими демонами. Она сама уговорила его поехать, хотя и не особенно убедительно. У нее вообще не оставалось сил, чтобы говорить или делать хоть что-то с убежденностью и азартом.
И он поехал.
Поехал, потому что футбол был главным в его жизни. В гимназии учился так себе — тренировки три раза в неделю, в выходные, как правило, матчи. Конечно, было бы проще, если бы он поступил в так называемую футбольную гимназию, где учитывали особенности психологии и образ жизни ребят, желающих посвятить себя футболу. Но для этого надо было переезжать из Норрчёпинга, а при тогдашнем состоянии матери об этом и речи идти не могло.
Он, конечно, ходил на занятия, но мысли его были заняты другим. Он был красив, прекрасно сложен, но страшно смутился, когда его номинировали на звание «самый красивый парень гимназии». К счастью, проиграл один голос Патрику Шмидту, тот впоследствии стал известной моделью. Однако у обладателя титула «почти самый красивый парень» тоже не было недостатка в поклонницах.
Многие девушки были совсем не прочь завязать роман с Петером, но встречаться с ним было негде. Он почти никогда не ходил на вечеринки, потому что не пил, а когда все же попадал на какую-нибудь пирушку, тут же выяснялось, что ему не о чем говорить: его приятели жили в другом мире, о котором он почти ничего не знал — просто-напросто не было времени узнать. Пару раз какая-нибудь подвыпившая красавица подкатывалась к нему с поцелуями, но даже запах алкоголя изо рта вызывал у него отвращение.
Иногда приходила в голову мысль — уж не гомосексуален ли он? Вряд ли... он частенько мастурбировал, глядя на мамин каталог «Эллос», и фантазировал, как занимается любовью с чистой, изящной девушкой с образцовой фигурой. Собственно, из этих фантазий и вылупилась Изабелла — ему показалось, что так и должна выглядеть женщина его мечты.
Но до поры до времени единственной реальностью в его жизни был футбол. Это был язык, которым он овладел, это была социальная жизнь с ясной и понятной целью. Выиграть очередной матч, подняться в более высокую лигу. Ему не нужно было другое общение.
Его приметили тренеры, еще когда ему было шестнадцать, и на следующий год пришло приглашение приехать в Стокгольм на сборы — показать, на что способен.
Сборы проходили в Синкенсдамме, который Петер быстро стал называть Синкен, как настоящий житель Стокгольма. Но Стокгольм он так и не увидел, кроме разве что соседних Тантолунден и Хорнсгатан. Из-за Анетт.
Она играла в женской сборной Швеции, но была вынуждена закончить карьеру — повредила колено. Однако из футбола не ушла — работала вторым тренером в различных юношеских командах. Русые, по-спортивному короткие волосы, несколько квадратное лицо, слегка полновата — перестала играть и прибавила в весе. Ей было тридцать, и выглядела она более чем обычно — в самом широком понимании этого слова. Могла бы быть кассиршей в супермаркете, учителем физкультуры в школе, коммунальным политиком. Кем угодно. Из тех, на кого не оборачиваются на улицах.
— Слушай, Петер... — первое, что она сказала ему в пятницу вечером, проверяя списки участников сборов. — Предстоит пара крутых дней. Нагрузочки ого-го. Как ты?
Она взяла его за руку, и тут что-то произошло. Узкая рука, твердое, почти мужское рукопожатие... ему показалось, что он взял в руки что-то, о чем давно тосковал, сам про то не зная. Здесь и сейчас. Может быть, и она почувствовала что-то в этом роде, но виду не подала.
Субботняя тренировка прошла отлично. Никаких проблем — ни технических, ни с общением. Уже на вечерней тренировке он получил кличку «рыба-молот», после того как ударился лбом в штангу, упал и встал как ни в чем не бывало. Это было его специальностью и козырем — умение скрывать боль.
Анетт рассказывала об играх за сборную, об интригах в руководстве — но у него опять возникло такое же чувство, как и тогда, когда он впервые прикоснулся к ее руке. Здесь и сейчас.
Петер был уверен, что это ощущение односторонне, что она ничего подобного не испытывает, что у него навязчивая идея, которую он даже и определить-то толком не может. Не может же быть, чтобы он ни с того ни с сего возжелал Анетт, — она была чуть не вдвое старше и похожа на его учительницу шведского в гимназии.
На десерт они взяли мороженое с шоколадным соусом. Разговаривали о чем-то с ребятами напротив, смеялись, и вдруг Петер почувствовал что-то вроде слабого разряда статического электричества, легкую щекотку, отчего волосы на предплечье встали дыбом. Он покосился на Анетт — ее рука лежала на столе рядом с его. Но главное — у нее тоже поднялись волосы на руке, легкие пушистые волосики стояли почти вертикально. Оба — и он, и она — перекинулись парой слов с соседями по столу и посмотрели друг на друга. Петер словно спрашивал ее — что это было? Ты ведь тоже это чувствуешь?
Он тогда не понимал, что она хотела сказать грустным, как ему показалось, взглядом. Посмотрела на его руку, на свою и опять подняла на него глаза.
Прошло много лет, прежде чем он понял эту грусть. Возраст... мне уже поздно, хотела сказать она, но у меня нет выбора, нет другого выхода. Я попробую убедить себя, что нет, еще не поздно, и буду поступать так, как будто еще не поздно.
Только через много лет он понял, что решение было принято именно в ту секунду, в момент таинственного электрического взаимодействия, но ни он, ни она не знали, что делать, чтобы произошло то, чего они хотели оба.
Ужин закончился. Начали расходиться. Петер встал из-за стола. У него пересохло во рту. Ребята обсуждали планы на вечер. Кто-то собирался в город, другие решили провести вечер за картами или у телевизора.
Петер отказался от всех предложений, сказал, хочет пробежать несколько кругов перед сном, что, естественно, вызвало смех.
— Говорят, рыба-молот должна все время плавать, иначе утонет.
— Хочешь опять пободаться со штангой?
И в том же духе.
Он вышел на поле, слабо освещенное дежурным прожектором. Решение оказалось правильным. Конечно, о серьезных нагрузках после ужина и речи быть не могло, но легкий бег в полутьме, когда не надо думать ни о чем, кроме ритма бега и баланса, его успокоил. Он пробежал уже половину пятого крута, когда увидел Анетт. Она стояла, прислонившись к стене, у выхода из раздевалки. Мгновенно возник приятный, но почти невыносимый зуд в паху, быстро распространившийся на солнечное сплетение. Ритм дыхания сбился. Он пересек поле и подбежал к ней.
У нее были влажные волосы, наверняка только что из душа. И не вытерлась как следует — на спортивном костюме влажные пятна.
У него мгновенно возникла эрекция. Он с мучительным чувством то ли стыда, то ли застенчивости сунул руку в карман брюк и прижал член к животу, чтобы скрыть ее.
— Привет.
— Привет, — тихо сказала Анетт. — Все нормально?
— Само собой... Немного прохладно, но... — он запнулся и покраснел, не зная, как продолжить разговор.
— Да, по вечерам прохладно, — сказала Анетт. Голос ее прозвучал странно, точно гортань ее была зашнурована наподобие футбольных бутсов. Она покачала головой и с сожалением в голосе произнесла: — Послушай, Петер...
Может быть, именно то, что она назвала его по имени, — подтвердила тем самым, что все это происходит наяву, а не во сне, — придало ему решимости сделать то, что он сделал. Вынул руки из карманов, обхватил ее голову, прижал к себе и поцеловал в губы.
На какую-то секунду ему показалось, что он все неправильно понял — она плотно сжала губы. И вот он стоит, упершись вибрирующим от напряжения членом в живот тренера сборной... какой стыд! И мало того, что стыдно, — если она даст делу ход, прощай еще не начавшаяся карьера в сборной страны...
Но уже в следующий миг все изменилось. Конечно, он и до этого целовался с девушками, два раза — но больше по обязанности, праздничный флирт, не более того. Но здесь было что-то совершенно другое. Когда губы Анетт раскрылись, когда она ответила на поцелуй, ему показалось, что все тепло ее тела перелилось в губы.