— Иди за мной, — сказала она.
Они вышли в коридор с раздевалками. Шли рядом, их тренировочные костюмы с волнующим шуршанием терлись друг о друга. Лампы в коридоре были погашены, а свет одинокого прожектора на футбольном поле сюда почти не достигал. Только слабо светились катафоты на костюмах. А когда Анетт открыла одну из раздевалок, пропустила его вперед и заперла за собой дверь, стало совершенно темно.
Здесь было жарко, воздух пропитан влагой из душевых кабин. В темноте все чувства обостряются, и Петеру, наверное, на всю жизнь запомнился запах геля для душа и какой-то дезинфицирующей жидкости из туалетов. Где-то капал кран. У Петера в голове назойливо, как комар, жужжала та же мантра — здесь и сейчас, но он не знал как. Жарко дыша, обнял ее за бедра, погладил ягодицы, но она отстранилась.
— Не надо. Разденься.
Он стянул с себя куртку и брюки и по шуршанию понял, что она сделала то же самое. Мало того — она стянула куртку через голову, отчего в волосах проскочило несколько еле заметных искорок. Он никак не мог сообразить, что это за гель, — «Ахе»?
— Ложись, — тихо приказала Анетт.
Петер много раз пробовал представить свой сексуальный дебют, но никогда не думал, что он будет таким. Но когда он в полной темноте лег на влажный пол, внезапно понял, что это куда лучше всех его фантазий. Это всерьез.
Мужской его орган буквально лопался от напряжения, ему даже показалось странным, что он его не видит. Казалось, что член раскален докрасна, и, если на него брызнуть водой, он зашипит. Но Петер ничего не видел, кроме плотной, вибрирующей темноты. Его окатила волна ее запахов. Она оседлала его, помогла направить член и начала медленно раскачиваться.
Это было так прекрасно, что Петер перестал дышать. Куда-то исчез бетонный пол, и стен как будто не было... только когда перед глазами заплясали желтые молнии, он сообразил, что едва не потерял сознание из-за недостатка кислорода. Он судорожно вдохнул, вошел в нее как мог глубоко, и ему представилось, что он занимается любовью не с Анетт, а с окружающей роскошной, безграничной чернотой. Он ощупывал ее далеко не совершенное, с валиками жира тело, но оно ему казалось пределом совершенства, потому что это было тело мрака.
Он даже не старался продлить наслаждение, не пытался выказать себя любовником высшего класса, не сдерживал оргазм — и потом не мог сказать, сколько времени прошло до того, как все его тело до кончиков пальцев напряглось до состояния почти невыносимой судороги, закончившейся облегчающим взрывом. Уронил руки, голова упала набок, широко открылись глаза. Пронзивший его электрический ток словно бы зажег лампочку, и он увидел перевернутый плакатик с надписью: «Последний гасит». Вдохнул на всю жизнь запомнившийся запах пота и геля и потерял сознание. Воссоединился с темнотой и влагой.
Двадцать два года назад. Двадцать два года и десять месяцев.
Они оделись в темноте, разошлись в темноте и на следующий день старались не глядеть друг на друга. Прошло несколько лет, у него было немало любовниц, он искал повторения, пока не понял — тот, первый, опыт был и навсегда останется непревзойденным.
В воскресенье Петер специально зашел в их раздевалку. У выхода рядом с выключателем висел написанный от руки плакатик. «Последний гасит». Он сорвал его и сунул в карман с намерением хранить вечно, но в бесчисленных переездах потерял.
А теперь, вцепившись в руль и упершись ногами в пол, он сидит в машине Дональда. Запах пролитого виски смешивается с запахом геля для душа, дезинфекции и с запахом тела возбужденной женщины. Там, в этом живом, зовущем мраке, — его место. Там есть все, что ему надо.
Кивнул сам себе, завел мотор и уже приготовился включить скорость, как что-то изменилось. В салоне машины потемнело, и он услышал странные звуки. Наклонился, посмотрел на небо и увидел, что верхний край стены начал менять форму. От нее отделялись клочья мрака. Они плыли по небу, росли и сливались. Стало почти темно. И стало понятно, что это за звуки — многоголосый крик боли.
— Что... что за дьявол...
К нему бежали люди. Вернее, не люди, а почти полностью обгоревшие скелеты людей. Кости их были кое-где прикрыты лоскутьями сожженной кожи. Они бежали быстро, но странно, судорожными рывками. Они бежали к машине и кричали от боли.
***
Стефан, Карина и Эмиль вернулись в лагерь. Остальные уже собрались около кемпера Изабеллы. Убедившись, что хуже ей не стало, что непосредственной угрозы жизни нет, Изабеллу отнесли в вагончик и положили на кровать.
— Неплохо бы и Петеру вернуться, — сказал Леннарт. — Лучше бы.
Все поняли, что Леннарт имел в виду, — он боялся оставлять Изабеллу наедине с Молли. До того она, не отрывая глаз, смотрела на лежащие на траве четыре фигуры, а когда те поднялись, вдруг вспомнила о матери и заявила, что хочет посидеть с ней и подержать за руку. Отказать невозможно, но на душе кошки скребут. Что-то тут неправильно.
И еще эти четверо. Коммивояжеры. Их старомодные костюмы должны были бы чуть не насквозь пропитаться кровью, а они выглядели так, будто их только сейчас принесли из чистки. Даже на брюках появились стрелки. Раньше они выглядели совершенно одинаково — диффузные, безликие фигуры, а теперь приобрели индивидуальность: у одного уши торчат, у другого вырос длинный прямой нос.
Кровь на траве исчезла. Сделать выводы — большого ума не надо. Леннарт еще раз посмотрел на коммивояжеров — те стояли в непринужденных позах, словно чего-то ждали.
Он потер глаза.
Выводы-то сделать можно, но чего они стоят, эти выводы, если непонятно, что они означают? Это как когда Гунилла училась в гимназии и просила его помочь с математикой. Ей не давались уравнения с тремя неизвестными. X, Y, Z. Сам-то Леннарт окончил только среднюю школу, девять классов, и по математике был далеко не из первых. Он попытался объяснить это Гунилле, но, когда она начала настаивать: «Да, но если два икса и один игрек равны зет, то... », он полностью потерял нить. Какая разница, что будет, если такая-то и такая-то буква станет другой буквой, если ты не знаешь, что эти буквы означают? Один Гупп и два Хуппа равны восьми Плуппам. И что?
Именно такое чувство у него было и сейчас. Есть набор переменных. Если сложить их по-другому, будет другой набор. Это сделать, конечно, можно, но что за радость, если ты не понимаешь систему?
Все, что они посадили, растет противоестественно быстро, хотя солнца нет. Икс. И при этом, насколько хватает глаз, ничего, кроме травы, не растет. Почему? Игрек. Странные создания, не агрессивные, но... совершенно очевидно, что они питаются кровью. Зет. И так далее. Весь алфавит.
Удивительно, но настроение у Леннарта лучше, чем несколько часов назад, когда они с Улофом сидели и смотрели на бесконечное пустое поле. Пустота — это только одно неизвестное. Всего одно. Икс, Игрек или как там его не назови. А теперь есть кое-что, что надо во что бы то ни стало истолковать.
Рассказ Карины ничего не пояснил, а запутал еще больше. Они якобы находятся на перекрестке. В точке, где встречаются две тропы. А кресты, намалеванные кровью на их вагончиках? Как прикажете объяснить?
Все, что происходит, — полное безумие. Ни с чем подобным он в жизни не сталкивался, за исключением разве что того случая, когда вошел в комнату матери и обнаружил чудовищное искажение перспективы. Страшноватая история. Можно понять Дональда. Вообще-то самое разумное объяснение. Все, что они переживают, — сон. Хорошо бы, только поверить невозможно.
— Ты как? — спросил Улоф. — Видок у тебя — на море и обратно.
— Два раза. Два раза на море и два раза обратно. А ты? У тебя голова не идет кругом от всей этой истории?
Улоф огляделся и почесал в голове.
— Ну да... ясное дело. Но все образуется, я думаю. Так или иначе. Мы же попадали уже в скверные истории, или как? — Улоф коротко хохотнул и тряхнул головой, — Помнишь то лето, когда вырубился ток в грозу? Коровы запаниковали, выбежали за ограду, и мы потом их собирали в темноте. Помнишь? А лило как из ведра... Собрали. Всех до одной.
Леннарт подозрительно посмотрел на Улофа — уж не разыгрывает ли тот его? Нет, смотрит ясно и весело. Значит, и вправду считает сравнение уместным.
Конечно же, он помнил эту ночь. До рассвета они бегали под проливным дождем и искали своих коров. Волокли в коровник, запирали и бежали за следующей. Уже через пару часов нормальная жизнь превратилась черт знает во что. Они промокли до нитки, выглядели, как грешники в аду, еле передвигали ноги, но из последних сил продолжали поиски.
Да, это была тяжелая ночь. Ни тот ни другой не чурались тяжелой работы, но эта работа не укладывалась в привычные рамки, в привычный, редко нарушаемый ритм. Но все равно — как бы тяжело ни было, они знали, что делать. У них была цель. На первый взгляд недостижимая, но, по крайней мере, легко определяемая: найти всех коров и привести в коровник. А здесь? Какая у них цель? Что они должны делать?
Как бы ему ни хотелось разделить оптимизм Улофа, ничего не получалось. Место, где они оказались, было настолько противоестественным, настолько противоречило всем законам и правилам, что Леннарт не мог избавиться от зудящего чувства тоски. Как смотреть на муху, неизвестно как угодившую в оконную раму между двух наглухо закрытых стекол. Ничего нельзя сделать, только ждать, пока она перестанет жужжать. Или разбить стекло. Но никто же не станет разбивать окно из-за мухи.
Леннарт обычно не склонен к рефлексии, но сейчас он настолько погрузился в размышления, что даже не заметил, как Майвор протянула руку и что-то показывает остальным. Что-то при этом сказала, но он не расслышал.
Леннарт подошел поближе. У Майвор на ладони лежали несколько золотых вещиц. Кольца, блестящие шурупчики и какие-то бесформенные комочки.
— Извините, — сказал он смущенно. — Что это?
— Нашла, — Майвор показала на место, где стоял их кемпер, на оставшийся от палатки деревянный настил. — Вон там. Разбросаны как попало. А на колечке, между прочим, дата. Тысяча девятьсот четвертый год. Все посмотрели в сторону, куда показала Майвор, словно хотели найти там разгадку.
— Можно посмотреть, — Стефан протянул руку, и Майвор неохотно передала ему кольцо.
— А это, я думаю, пломбы, — сказала она.
— А почему они тут? — спросил Эмиль. Ему пришлось встать на цыпочки, чтобы увидеть, что там лежит у отца на ладони.
Все вопросительно посмотрели на Стефана — уместно ли при ребенке обсуждать мрачную находку?
— Значит, тут вот что, — после паузы задумчиво сказал Леннарт. — Тут, значит, ясно: кому-то эти штучки принадлежали. Чьи-то они были, эти штучки. Тех, кто уже помер. Но... — он повернулся к Майвор. — А костей не нашли?
Майвор покачала головой. Леннарт нахмурился.
— Даже зубов не было? Только пломбы?
— Нет. Я искала. Только вот это. Гвозди. Или шурупы, кто их знает. Наверное, медицинские. Для переломов или чего-то там...
Леннарт вспомнил череп косули, прибитый к стене старой пивоварни. Прибил его еще прадед Леннарта, и раз уж он висел так долго, решили — пусть висит. Сколько ветров, сколько дождей, град, снег — и ничего ему не сделалось. Или почти ничего. Но над чем время и погода уж точно не властны — над зубами. Зубы у косули выглядели как новенькие.
Странное у прадеда было представление об украшениях. Мрачноватое. Впрочем, и так все знают — скелет и зубы сохраняются веками, а то и тысячелетиями. Сто десять лет — не такой большой срок. И, кстати, никто не сказал, что с ними что-то случилось именно в девятьсот четвертом. Может, намного позже. Может, они и после свадьбы прожили немало.
— Эрик, — задумчиво сказал Стефан, вертя в руке кольцо. — Его звали Эрик.
Наступило тягостное молчание. Когда-то жил человек по имени Эрик, и он тоже, как и они, угодил в эту зеленую пустыню. Скорее всего, не один, с ним были и другие. И с ними со всеми что-то случилось. Что могло случиться с Эриком и остальными такого, что от них остались только украшения и зубные пломбы?
Все подумали об одном и том же. Вывод напрашивается сам по себе: то, что случилось с ними, может случиться и с нами. Или еще хуже: то, что случилось с ними, наверняка случится и с нами.
Они посмотрели друг на друга. Посмотрели на горизонт.
Перекресток, подумал Леннарт. Они, как и мы, попали на перекресток. И на перекрестке остались.
***
Изабелла, вытянув руки по швам, лежит в двуспальной кровати. Лицо отекло, язык распух, предплечья будто кусают тысячи разъяренных муравьев. Кусок мяса, завернутый в синтетические тряпки... но, к счастью, в эти минуты она в другом месте и в другом, совсем недавнем времени.
Пятнадцать минут назад. Она бежит к белым фантомам с ножом в руке. Изабелла знает, что они хотят. Крови. И она даст им кровь. Ее переполняет жгучий, невыносимый стыд:
я ударила ногой свою дочь, я хотела убить свою дочь
и когда лезвие ножа полоснуло кожу, она почувствовала только облегчение. Вместе с кровью уйдет стыд.
стыд крови
Давление все растет, вот-вот взорвет ее изнутри. Она падает на колени, протягивает к ним руки. Возьмите мою кровь, возьмите ее... Возьмите меня с собой, обнимите, унесите прочь, выпейте мою кровь до последней капли... пожалуйста — вот она, кровь.
Но они даже не смотрят на нее — не отводят блестящих черных глаз от травы, потемневшей от ее крови.
Она перекладывает нож и режет вторую руку. Но это уже не приносит ей такого облегчения — это уже механическая работа, доделывание уже сделанного. Белые не удостаивают ее ни единым взглядом, смотрят только на траву...
Кружится голова. Она стоит на коленях, с трудом удерживая равновесие. Мысли путаются. Как это может быть? Не успев вылиться на траву, кровь тут же исчезает, словно ее и не было. Нет, конечно, кое-где трава потемнела, но это даже не сотая часть ее крови, ее искупительной жертвы...
еще... еще... им мало
Артерии в руках тонкие, им надо больше крови.
всю кровь
И одна подносит нож к шее — надо перерезать сонную артерию. Она уже наклонила голову — и тут одновременно произошли два события.
Посмотрела на Белых — правильно ли она делает, принося последнюю жертву? — и краем глаза заметила какое-то движение.
Вверх-вниз. Вверх-вниз.
Кто-то прыгает. Ребенок прыгает на батуте. А рядом с ним — толстяк в гавайской рубахе триумфально поднял руки: белый мячик докатился из последних сил и упал в лунку на поле для минигольфа. Чад от гриля, кто-то кричит по-фински из стоящего рядом кемпера.
Показалось, что она опять в этом проклятом, ненавидимом ею кемпинге, но в эту секунду на нее обрушилось что-то тяжелое, она потеряла равновесие, упала навзничь и выронила нож. Последнее, что Изабелла запомнила перед тем, как потерять сознание, — неестественно голубой купол неба.
С мамочкой, с мамочкой
Будем песни петь мы...
Она с трудом приподняла веки. Рядом, поджав под себя ноги, сидела Молли и пела что-то вроде колыбельной, поглаживая ее изгрызенные ногти.
С мамочкой, с мамочкой
Будем песни петь мы...
А когти у мамочки,
Как у ведьмы...
У Изабеллы закружилась голова. Память сделала петлю и вернулась к толстяку на поле для минигольфа. Нижние пуговицы на рубашке расстегнуты, и, когда он поднимает руки, вываливается белый волосатый живот.
Уродливые мужики. Откуда берутся уродливые мужики? Из Финляндии. Уродливые жирные финны. Уродливые люди из Финляндии.
Ее передернуло. Она представила запах этого жирного брюха, пот, смешанный с пивными испарениями, она даже почувствовала вкус, будто ее заставили лизать этот потный волосатый живот. Ее начал трясти озноб.