И опять тот же эффект — выспались замечательно, хотя из соображений нравственности спали одетые. Целая ночь превосходного сна, а потом весь день работали — и никакой усталости.
Вечером решили поговорить серьезно.
— Так не пойдет, — сказал Леннарт.
— Не пойдет, — кивнул Улоф. — В смысле — не может продолжаться.
— Что дети подумают?
— Что ты имеешь в виду?
— Будто не понимаешь... два мужика спят вместе. С какого перепугу? Нет, не пойдет.
— Не пойдет, — как эхо повторил Улоф и подумал, как чудесно, засыпая, слышать дыхание другого человека и понимать, что ты не одинок на этой земле.
— А почему, собственно, не пойдет?
— Не хуже меня знаешь.
— Не знаю... я вообще не так много знаю, — честно признался Улоф.
Леннарт прищурился и долго разглядывал друга. Тот положил тяжелые руки на стол и ждал пояснений.
— Хочу спросить...
— Спрашивай, — кивнул Улоф.
— Не то чтобы я... ты не думай, я не из тех, кто судит, каждый имеет право... но... у тебя есть такие... такие склонности?
— Не понимаю, что ты имеешь... — начал было Улоф, но Леннарт прервал его, хлопнув ладонью по столешнице.
— Тысяча чертей, Улоф! Не валяй дурака, и без того...
— Ладно, ладно... сбавь обороты. Не-а... у меня нет таких склонностей. И никогда не было. Насколько я знаю.
— Вот и хорошо. Хорошо. Главное — знать, кто есть кто. Потому что и у меня нет. Тоже. Нет и не было. Не то чтобы я осуждаю кого-то, но...
— Но что?
Леннарт уставился на Улофа чуть ли не с гневом.
— По правде говоря, с тобой каши не сваришь. Ну, что касается...
— Тогда спи один. Лежи и дергайся, пока не рассветет. Как я, к примеру. Только склонности-то здесь при чем?
Они замолчали. Тишину нарушало разве что тиканье старинных часов в гостиной да скрип стульев, когда тот или другой меняли позу.
— А дети? — спросил Леннарт после долгой паузы.
— Дети поймут, — с неожиданной уверенностью сказал Улоф. — Что — дети? Поймут дети.
Когда вернулись Анте и Гунилла и отцы объяснили им, как и что, посыпались вопросы, но вопросы чисто практические — как они теперь будут размещаться. Дом Леннарта был побольше, в нем была гостевая комната, в которой почти никогда никто не жил, — ее отдали Анте. Тот не возражал — комната была и больше, и лучше старой.
Если у детей и были сомнения насчет характера отцовских отношений, они держали их при себе. А самое главное — новый ночной порядок пришелся всем по вкусу. Анте и Гунилла и так хорошо ладили, а теперь их было просто водой не разлить — лучшие друзья.
Леннарт и Улоф не могли нарадоваться. Оба помолодели. Постепенно решились спать не в верхней одежде, а в трусах и ночных рубашках. И только спустя почти год их руки случайно встретились, и они пришли к выводу, что засыпать, держа друг друга за руки, еще лучше, хотя лучше, казалось бы, некуда.
Дальше этого дело не заходило. Так бы оно и продолжалось, и только кислотный дождь, только угроза быстрой и неизбежной смерти подтолкнула их к такому неожиданному и пугающему шагу в неизвестное.
Вместе, но не совсем близко, не бок о бок, фермеры пошли проверять свои плантации — результат оказался именно таким, какого они и ожидали: все уничтожил дождь. Ни листочка, ни стебля, ни побега — ничего. Все, что осталось, — пятно черной, точно выжженной земли.
— А трава... — сказал Улоф и вытер ноги о по-прежнему зеленый травяной ковер.
— Да... лучше не говорить.
— Думаешь, про то, чего не понимаешь, и говорить не стоит?
Леннарт вздохнул.
— Если есть что сказать. Насчет травы. Это я насчет травы.
— Эта трава... думаю, эта трава приспособилась здесь расти. То есть к местным условиям.
— Как это? Что ты имеешь в виду?
— Ничего я не имею в виду. Только то, что сказал. Что сказал — то и имею в виду! — Улоф даже слегка повысил голос. — Приспособилась к местным условиям. Все, что не приспособилось, — пиши пропало.
Они подошли к месту, где стоял кемпер Дональда. От складного стула остался лишь ржавый скелет, а импрегнированные доски пола превратились в темную зеленоватую кашицу.
Леннарт осторожно потрогал ее кончиком сапога.
— Из этого башню не построишь.
— Нет. Не построишь. Но я не особенно верю в эту затею с телефоном.
— Да и я тоже. Но неплохо бы. Домой позвонить, к примеру.
— Кто говорит — еще как неплохо.
Неловкость почти прошла. Они оба это почувствовали, одновременно глянули друг на друга и неуверенно улыбнулись.
— Слушай, Леннарт...
— Не сейчас. Потом. Выберем время. Надо бы...
— Привыкнуть к мысли, что ли?
— Ну да. Точно. Приблизительно так.
Они огляделись. Магический круг на перекрестке исчез, и все вернулись к обычным занятиям — если какие-то занятия в этом месте можно назвать обычными. Карина обследует бак для воды, Петер вытаскивает из вагончика испорченные вещи. Дональд и Майвор уже в машине — сейчас поедут.
Вполне мирные занятия, как будто временная опасность миновала, кризис преодолен и психически переработан. Но только внешне. Лица людей, жесты, даже голоса изменились после того, как им пришлось заглянуть в глаза неизбежной смерти. Делают вид, что чем-то заняты, потому что сознание их отравлено мыслью: они обречены. Еще один такой дождь — и от человека, как от неведомого Эрика, останется только пара предметов из кислотоустойчивых драгоценных металлов. День, два, может быть, даже неделя — но смерть неотвратима. Раньше или позже.
***
Зуд в руках невыносим. Настолько невыносим, что даже внезапно возникшее мучительное, но хорошо знакомое чувство голода Изабелла приняла как облегчение. Она выбралась из ямки с золой и пошла к киоску. С каждым шагом от ног вздымалось облачко пепла. Невесть откуда взявшиеся комары норовили сесть на потный лоб.
О, проклятье...
Она должна была раствориться, сгореть, очиститься и умереть. А тут... Вонь от туалетов такая, что к горлу подступил комок и она задержала дыхание, чтобы не вырвало. Едва преодолевая отвращение, подошла к киоску. Парень за прилавком — лет восемнадцати, физиономия воспаленная от бесчисленных угрей.
Изабелла выпрямила спину, слегка выпятила грудь.
— Шоколад есть?
Парень покосился на нее, покачал головой и отвел глаза. Изабелла незаметно глянула вниз — соски напряглись, зазывно проступают сквозь тонкую ткань блузки. Этот прыщавый юнец должен бы онеметь от восторга, а он даже не хочет на нее смотреть. Мало того — повернулся и начал что-то там переставлять на полках.
Еще на подходе она заметила на прилавке коробку с шоколадными вафлями. Огляделась, прихватила пару и пошла прочь от киоска, на ходу разворачивая яркую обертку. Откусила кусочек и стала жевать. Знакомый вафельный хруст, но у шоколада вкус пепла. Откусила кусок побольше, провела языком во рту — отвратительный вкус только усилился.
Она вспотела, начали дрожать руки.
Двое пожилых людей за раскладным столом возились с рыболовными снастями. На столе разложены поплавки, грузила, лески. Отдельно на стуле — перемет. К дереву прислонены три бамбуковых удилища. Изабелла, преодолевая зуд в руках, подошла поближе.
— Привет, ребята.
Рыбаки нестройно кивнули, но даже не подняли глаз. Один вязал замысловатые узлы на крючках перемета, другой пассатижами крепил на леске грузило.
Ты самая красивая женщина из всех, что я видел. Сколько мужчин говорили ей эту фразу? Пять? Семь? Десять? А тут сидят три половозрелых мужика, они должны были бы пасть к ее ногам, а они даже не посмотрели. Изабелла стащила с себя блузку, сняла трусы, бросила белье к ним на стол.
— Вы что, не видите? Посмотрите на меня, сволочи!
Один из дядек аккуратно отложил в сторону трусы, приземлившиеся на банку с червями, и продолжил возиться с переметом.
Ее терзал голод. В голове шумело.
От стола шли две тропинки. Изабелла выбрала правую, ту, что ведет в лес, и пошла, яростно скобля остатками ногтей предплечья — зуд стал таким невыносимым, что она побежала.
Раны начали кровить. Тропинка узкая, сучья и ветки то и дело вонзались в ее голое тело, и наконец-то начало понемногу отпускать ощущение нереальности происходящего. Сучья колючи и реальны. Она раскинула руки в стороны — пусть в тело вонзается все острое и колючее... и боль стала такой сильной, что смыла все остальные чувства. Под напором этой боли исчезло все — отчаяние, растерянность, тоска. Осталась только боль.
Оказывается, она не одна. Вместе с ней бегут, жалобно крича, еще пятеро. Она замедлила бег, повинуясь импульсу бежать вместе с ними, попасть в такт. И тоже начала кричать. Это был мучительный рев плоти, сожженных мышц и нервов, все тело превратилось в тугой узел боли, не дающей никакой надежды на избавление.
И голос той, что когда-то была Изабеллой, слился с голосами других в неумолчной, никогда не прекращающейся жалобе, в душераздирающей песне о жизни, о боли, о голоде, о вечном движении в никуда.
***
У Дональда за последние часы то и дело менялось настроение. Не то чтобы от плохого к хорошему — нет, главным образом различные оттенки недовольства, злобы и даже ярости. Он смотрел на свою машину и выглядел совершенно убитым.
Мыть свой джип Дональд не доверял никому. Сам мыл, полировал, натирал воском. Никогда он не бывал таким счастливым, как когда возвращался из гаража, проведя пару часов с куском саамской замши в одной руке и флаконом с воском Turtle в другой. Машина сверкала, как горное озеро в лучах закатного солнца. Он часто небрежничал с бритьем, не замечал крошек в углу рта, но машину содержал в такой чистоте, что впору накрывать шведский стол на капоте.
Никакая саамская и никакая другая, самая волшебная замша в мире не поможет. От лака остались липкие грязные потеки. Акриловые рассеиватели фар и мигалок расплавились и превратились в бесформенные комки.
Но это даже не самое худшее. Если металл обшивки кое-как устоял, то плексигласовый панорамный люк совершенно расползся, и кислота проникла в салон. Оплетка руля висела клочьями, кнопки и регуляторы выглядели как оплывшие, до основания догоревшие свечки, а дорогая кожаная обивка вся в отвратительных черных дырах. Майвор даже показалось, что на глазах у Дональда появились слезы.
Но он перенес удар. Открыл дверцу, не без труда нашел место на сиденье, где бы он не проваливался в поролоновые кратеры, и потянулся к замку зажигания.
Майвор скрестила за спиной средний и указательный пальцы.
Только бы не завелась, только бы не завелась... Но куда там... жизненно важные органы джипа, очевидно, остались неповрежденными. Стартер коротко хрюкнул, и мотор взревел с первого поворота ключа.
Майвор покорно, но тоже не без возни, устроилась на пассажирском сиденье и нехотя захлопнула за собой дверцу.
От кнопки рычага передач почти ничего не осталось. Дональд с усилием воткнул первую передачу. В коробке что-то хрустнуло, но машина двинулась с места. На траве виден черный тормозной след. Дональд притормозил, прикинул и двинулся в направлении этого следа.
— Дональд... все в порядке? Как ты себя чувствуешь?
— Со мной все в порядке. Жить-то где-то надо...
Говорит куда спокойней, чем когда вернулся в лагерь, сомнений нет. Может, этот дождь все-таки привел его в чувство?
— И что ты обо все этом думаешь? Что мы можем сделать?
По зеленому полю, чуть впереди, шел Уилл Локхарт, человек из Ларами. Ему, похоже, еще хуже, чем в фильме, когда его протащили через костер и изрезали руку. Дональд тоже его увидел. Глаза его сузились, и он прибавил газ.
— Не стоит его давить, — сказала Майвор на всякий случай. Дональду может взбрести в голову все что угодно. — Никто не знает, чем это кончится.
Дональд пробурчал что-то, но повернул руль и проехал мимо. Майвор оглянулась.
Уилл Локхарт выглядел так, будто уже несколько недель бродил по пустыне в поисках воды, но так и не нашел. Глаза провалились, кожа сморщилась и пожелтела. Похудел настолько, что револьверный пояс вот-вот соскользнет. Вид такой, что цель у него осталась только одна — не опоздать на собственные похороны.
У Майвор навернулись слезы. Ее мечта, герой ее ночных грез, выглядел жалко и непривлекательно.
Что с нами делает это место... и что мы можем с ним сделать?
— Мы осуждены... — сказал Дональд. — Остается только примириться.
— Осуждены? Как это осуждены? С чего бы это вдруг мы осуждены?
— Это, кажется, по твоей части, — криво усмехнулся Дональд. — Грехи и возмездие. Может, ты расскажешь, почему мы здесь оказались? Что там на этот счет в Библии? Валяй рассказывай.
— Дональд... кончай.
— С чего бы это? Мне интересно. Ты же чуть что хватаешься за Библию. Что-то же там должно быть насчет таких историй.
Дональд угадал — Майвор и в самом дел пыталась найти в Писании что-то подобное. Моисей в пустыне, страдания Иова. Геенна огненная. Иоанн Богослов. Аналогий слишком много, и истолковать их невозможно.
Но дело даже не в этом.
— Библия к этому не имеет отношения, — сказала она твердо.
Дональд прыснул.
— Вот как? Не имеет отношения? Мы вляпались черт знает в какое дерьмо, и уж где-где, а тут-то твои сказки наверняка имеют какое-то значение. Дома ты поминаешь Иисуса по любому поводу. Схимичил я маленько со счетами — Иисус. Иисус со счетами не химичил. А здесь, когда и вправду... с тобой со смеху помрешь, Майвор.
— Еще раз. Библия к этому отношения не имеет. Здесь Библия не действует.
Даже если бы она захотела, все равно не смогла бы объяснить Дональду. Ей открылась истина: для этого места нет определения ни на земле, ни на небе — нигде. Здесь не действуют никакие правила и не помогают никакие молитвы.
Это внезапное понимание сначала привело ее в шок, а потом пришло равнодушное спокойствие. Она начала привыкать, и на удивление быстро. Не такая уж большая разница, обратная сторона той же монеты. Она прожила всю жизнь в компании эфирных созданий из Библии, невидимых ангелов, а за ними неусыпно следило недремлющее око Господа.
А полное отсутствие всего этого... что ж, в этом тоже есть своего рода совершенство, так же как полный мрак в каком-то смысле то же самое, что ослепительный свет. Негатив бытия. Понять это почти невозможно, а объяснить еще трудней.
Дональд продолжал свои издевки, но Майвор молчала. Через несколько минут они увидели на горизонте свой кемпер. Дональд хлопнул себя по ляжке.
— Вот так, Майвор! Скоро опять возьмешься за свои булочки.
Но в тоне его не было ни единой ноты дружелюбия.
***
Один матрас совершенно испорчен. Петер попытался его поднять, и он развалился на куски. Собрал и отнес за вагончик. Второй тоже поврежден, но, если перевернуть, можно спать.
Для меня и для Молли. Когда придет время спать.
Он прервался и посмотрел на Молли. Она забралась на разделочный стол. Сидит и смотрит. Петер вдруг понял, что не в силах размышлять и тем более предвидеть будущее. Только в коротких сегментах:
Переверни матрас. Посмотри с другой стороны.
На этом будущее кончилось. Он сел на матрас.
Для меня и для Молли. Когда придет время поспать.
Даже такая простенькая мысль представляется не по чину фундаментальной и даже дерзкой. Необозримо далекое будущее, когда можно будет лечь в постель и продолжать существовать. Спать. С Молли.
— Молли? Почему на тебя не действует дождь?
Молли провела ладошкой по липу. Розовые полоски все еще видны.
— Почему не действует? Мне было больно.
— Ты прекрасно понимаешь, что я имею в виду.
Молли прикусила нижнюю губу и обвела блуждающим взглядом кемпер. Взгляд ее на секунду задержался на продырявленной крыше. Потом посмотрела на дверь. Петер не мог припомнить случай, когда Молли выглядела настолько растерянной.
— Я не знаю, кто я...
— Что? Ты не знаешь, где ты или кто ты?