Мальчик тяжело и прерывисто дышал, в груди его клокотало. Наверное, в легкие попала жидкость, но как ее откачать, никто не знал.
Глаза закрыты, пальцы непроизвольно подрагивают. Иногда при дыхании изо рта начинает течь сукровица. Все понимают — жизнь его на волоске. Мыльный пузырь, готовый лопнуть. Любое неосторожное движение — и переливающееся всеми цветами радуги чудо превращается в ничто. Карина села на пол рядом с сыном и прижала его руку к своему лбу, словно пытаясь поделиться с ним жизненной силой. Она перестала кричать. Стефан присел на корточки и осторожно гладит волосы Эмиля.
Петер, Леннарт и Улоф беспомощно смотрят на мальчика. Время от времени кто-то из них поднимает голову, хочет что-то сказать. Но продолжают молчать. А что говорить? Им нужен совет, как помочь мальчику, как облегчить его состояние — но этого никто из них не знает и не умеет. Единственное, что они могут сделать, — ждать и надеяться.
Эмиль кашлянул — один-единственный раз. Опять с кровью. Карина всхлипнула и прижала его руку ко лбу еще сильнее. Неужели?..
Нет. Пока нет. Эмиль дышит. Поверхностно, но ровно.
Стефан нагнулся над мальчиком и попытался расстегнуть пуговицы на рубашке. Удалось не сразу — сильно дрожали руки. Слава богу — кожа цела, обломки ребер не торчат.
Но все увидели одновременно. Маленький красный крестик, отпечатавшийся на коже в области сердца. Как тавро.
Стефан двумя пальцами пошарил в кармане сорочки и выудил оттуда две тоненькие, окрашенные неоновой краской пластмассовые палочки, которые тяжесть прицепа вдавила в грудь мальчика.
— Лазерные мечи... — прошептал Стефан. — Лазерные мечи.
***
Лазерные мечи.
Петер понял, что больше не выдержит. Он сам был частью той тяжести, которая раздавила мальчонку. Он слышал звук ломающихся ребер, почувствовал слабые толчки — через обшивку кемпера, через матрас, на котором спал, как боров, и упустил Молли из вида.
В его теле — дыра, черная пустота, где не может существовать ничто живое. Он помогал нести Эмиля, стоял рядом со всеми, с замиранием сердца следил, как мальчик борется за свою жизнь, но его-то собственная жизнь в эти минуты уже закончилась.
Его роль и предназначение — приносить радость. Помогать людям вновь обрести желание жить, восстановить радость движения. Источник вдохновения и пример для подражания.
Никогда больше. Никогда он не сможет найти в себе силы, чтобы вернуться к этой работе, а без нее он — ничто. Пустое место.
Конец.
Не говоря ни слова — а что тут скажешь? — он попятился к двери, вышел — и обомлел, хотя, казалось, уже ничто не могло вывести его из состояния тупого отчаяния.
Молли.
В нормальных обстоятельствах он должен был бы постараться обдумать, что с ней произошло, про этот туннель — то ли был он, то ли не было, и самое главное — как это может отразиться на ее жизни.
Но обстоятельства более чем ненормальны. И самое главное — он перестал думать о Молли как о своей дочери. И то, что он увидел, заставило его окончательно забыть про отцовские чувства.
Молли разделась догола и легла ничком на траву, гам, где только что лежал Эмиль, там, где трава напиталась его кровью.
Мама оставила меня в туннеле. Я стала такой же, как они.
Если бы не вьющиеся светлые волосы, он бы не узнал дочь. Ее персиковая кожа на глазах выцвела и стала совершенно белой. Тельце ритмично вздрагивало, словно ему передавался пульс земли. А когда она подняла голову, волна волос осталась на траве, точно это был парик. И существо, поднявшееся и вставшее на четвереньки, — не Молли. Это его отец.
Петер не испугался. Страх — боязнь что-то потерять, а ему терять нечего. Все, что можно потерять, он уже потерял. Пошел к машине, поднатужился и снял поводок кемпера с фаркопа.
— Иди сюда, сынок, — услышал он голос за спиной. — Иди сюда, поболтаем кой о чем.
— Вали куда подальше. Я знаю, что ты — не ты, но все равно. Исчезни.
Он залез в машину. Потолок в машине цельнометаллический, без панорамного люка, и салон не поврежден. Нажал на кнопку стартера, и мотор сыто заурчал.
Он посмотрел на горизонт.
Иду.
Путь должен быть завершен. Его место там, где царит совершенный, манящий мрак. Он перевел рычаг автомата в положение Drive и тронулся с места.
На этот раз он не вернется.
***
— Фью-фьить, фью-фьить, фью...
Мухоловка. Эмиль знал голоса двадцати двух птиц, и короткая песенка мухоловки — одна из них.
Прежде чем наступила темнота, птичка села на забор вокруг кемпинга. А теперь он каким-то образом оказался под этим забором, и птаха чирикала прямо над ним.
— Привет, — сказал Эмиль.
Птичка кивнула в ответ, посмотрела на него своими пуговичными глазками и улетела.
Эмиль сел и протер глаза. Забор! Там никакого забора не было. Он и в самом деле в кемпинге, там, где они и жили до того, как все вокруг сделалось таким странным. В нескольких метрах от него — площадка для гриля, там они с папой жарили сосиски, чуть подальше киоск и батут, где всегда полно детей, но сейчас почему-то никого нет.
А почему бы не попрыгать?
Он встал и пошел к батуту, но уже через пару шагов почувствовал жгучую боль в груди, как будто его ужалила оса. Он сорвал рубашку, чтобы осу выпустить, и посмотрел на грудь.
Нет, это не оса. Над сердцем, как раз там, куда, как он думал, его укусила оса, — маленький крестик, и он жжется так, будто и вправду нарисован осиным жалом.
Или лазером.
Это же лазерные мечи Дарта Мола и его двойника! А Дарта Мола он держал в руке перед тем как... перед тем как что? Он не помнил. Он играл с Дартом Молом и Дартом Мяу и очутился здесь. А где воины? Он пощупал нагрудный карман — лазерные мечи тоже исчезли. Эмиль чуть не заплакал.
Папа очень рассердится. Нет, еще хуже: папа очень огорчится.
Он походил вокруг, но не нашел ни фигурок, ни мечей. А метка на груди жжет все сильней. Постепенно слезы высохли, и он начал играть в «горячо-холодно». Шаг в сторону — тепло, горячее, холоднее, еще холоднее.
И вдруг боль почти прошла. Он заметил, что стоит на тропинке. Узкая тропинка, она идет через весь лагерь и у площадки для гриля пересекается с другой. Грудь опять начало жечь, и он пошел вперед.
Жжение заметно стихло.
Он прошел прямо через черную от золы площадку и двинулся дальше, стараясь ставить ноги одну перед другой, как канатоходец. Малейшее движение в сторону — начинается боль. Это похоже на игру.
Уокделяйн.
Но это не любоваться на птиц, это что-то другое. Тропинка ведет еще куда-то, а куда — неизвестно.
Было бы очень весело, если бы он так не устал. Как будто у него высокая температура и ноги как ватные. А где же мама с папой?
Он с трудом поднял глаза и огляделся. Так не должно быть. Если ребенок заболел, папа с мамой тут как тут. Он — ребенок, и он заболел, так почему же все взрослые отводят глаза, будто не хотят его видеть?
Он остановился отдохнуть, хотя грудь тут же начало жечь. Надо полежать.
Эмиль лег, пошарил рукой по траве и нащупал мамину руку.
***
Карина вздрогнула — Эмиль пожал ей руку. Она посмотрела на лицо: глаза не просто закрыты, а зажмурены, словно старается на чем-то сосредоточиться.
Внезапно лицо его просветлело, и он открыл глаза.
— Эмиль? — Карина с трудом подавила рыдание. — Как ты, мой маленький?
Эмиль пробормотал что-то неразборчиво.
Она нагнулась поближе.
— Что ты сказал, моя радость?
— Уокделяйн, — прошептал Эмиль. — Ай уокделяйн.
Стефан сложил руки, как для молитвы, и прижал к груди.
— Что ты сказал? — Карина нагнулась так, что ухо ее едва не касалось губ мальчика. — Что я должна сделать?
— Мама... Пора идти...
И закрыл глаза.
— Нет... нет, маленький, нет... — Слезы лились ручьем на тонкие, полупрозрачные веки мальчика, она начала покрывать поцелуями его лоб, щеки. — Тебе нельзя уходить, никуда не уходи...
Глаза Эмиля были по-прежнему закрыты, но он продолжал дышать так же ровно, так что его слова очевидно имели другой, не тот зловещий смысл, что почудился Карине.
Карина села на пол и погладила руку сына.
— Что он сказал? — спросил Стефан.
— Мама, пора идти, — машинально повторила Карина, и вдруг до нее дошло. — Он хотел сказать: «Мама, тебе пора идти».
Мама. Пора идти. Маме пора идти, повторила она несколько раз почти вслух и услышала за спиной покашливание.
Леннарт.
— Мы, наверное, двинемся, — сказал он. — От нас все равно толку мало, только мешаем.
— Он хочет, чтобы я ушла.
— Простите?
— Он так сказал. Маме пора идти.
Она встала и двинулась к двери.
— Погодите! — воскликнул Леннарт, — Куда идти?
— Не знаю. Но он так сказал. Раз он так сказал, я ухожу.
В этом месте, куда их забросила неведомая рука, понятно только одно — то, что ничего не понятно. Они здесь беспомощны, как новорожденные. Выброшены в неизвестность, где все новое. Им страшно, но и новорожденных путает знакомство с огромным и совершенно чужим миром, наверняка представляющимся им как абсолютный, непознаваемый хаос. Но так же как в любом ребенке заложен механизм, призванный шаг за шагом вносить в хаос закономерность, так и Карина начала угадывать некий, хоть и непонятный, порядок. А заключается он вот в чем: как только она пытается понять или, по крайней мере, действовать разумно и рационально, смысл происходящего тут же ускользает, тает, как снежинка на теплой руке. Но он есть. Механизм познания не обманешь, и теперь она все время слышит его тихие звоночки: смысл есть.
Почему ее, к примеру, так взволновали кресты на кемперах? Или совершенно иррациональный ужас, когда они со Стефаном обнаружили, что находятся на перекрестке? И этот крест, это тавро на груди Эмиля... Все это связано. Несомненно, связано. Ее понимание этой связи не глубже, чем понимание младенцем связи между соском на материнской груди и замечательным, теплым вкусом молока. Но младенец же знает эту связь! И он действует так, как ему подсказывает это знание. Можно, конечно, думать, что его действия продиктованы инстинктом, но это именно знание, заложенное в генах знание. Есть тропы. Мама должна идти по одной из этих троп, и тогда она не умрет. И Эмиль будет жить. Идти по одной из троп. Она знала это точно — только не знала, по какой.
Она вышла из вагончика и засмеялась, хотя все внутри онемело от страха. Засмеялась тем нервным смехом, которым смеются люди, когда в аттракционе ужасов на них выскакивает какое-нибудь слизистое чудовище.
Ну конечно. Кто бы сомневался.
Тигр уже ее ждет. Положил голову на передние лапы и ждет — как раз там, где Эмиль попал под колеса кемпера. Но это не тот тигр, что был в поле. Это тот самый тигр, которого она видела в Брункебергском туннеле. Молодой, красивый и неописуемо страшный. Увидев ее, он медленно встал и зевнул, показав острые белые зубы.
Что будет дальше? Тигр покачал головой, глянул на нее равнодушно, повернулся и пошел прочь.
Карина двинулась было за ним, но кто-то положил ей руку на плечо.
— Карина, — Леннарт смотрел на нее приветливо и с сочувствием. — Куда вы собрались?
— Не знаю... Знаю только, что должна идти... Скажите Стефану, что... — Она мысленно перебрала все более или менее разумные объяснения и поняла, что ни одно из них не выдерживает критики. — Скажите Стефану, что мне надо кое-что найти.
Тигр ушел уже метров на двадцать. Он шел по тропе, и ей показалось важным подойти поближе, идти прямо по его следам.
Она прибавила шаг, почти догнала лениво помахивающего хвостом черного гиганта и пошла за ним, стараясь не отставать.
Столько лет она ощущала присутствие этого чудовища, столько лет ей казалось, что оно следит за каждым ее шагом, таится в темных переулках, в подъездах домов и только и ждет момента, чтобы броситься на нее и разорвать в клочья.
А может, она все неправильно поняла? Неверно истолковывала его намерения? Может, он только того и ждал. Ждал, когда она пойдет за ним.
***
Дональд остановил машину рядом с кемпером. Вышел, подождал немного и, поскольку Майвор оставалась в кабине, обогнул капот, подошел к пассажирской дверце и галантно поклонился:
— Прошу.
Майвор понятия не имела, что затеял Дональд. Но, подумав, поднялась с искалеченного дождем сиденья, и они пошли обследовать кемпер. Жалкое зрелище — повсюду валяются осколки разбитой посуды, тесто для несостоявшихся булочек вывалилось на испорченный дождем диван.
— Ой-ой-ой, — сказал Дональд, горестно качая головой и при этом почему-то потирая руки. — Ой-ой-ой.
Он открыл шкафчик под мойкой, достал пару пластиковых пакетов и начал собирать остатки еды — те, что не пострадали от дождя. В другой пакет сложил уцелевшие бутылки из бара. Майвор нашла местечко на диване, куда не попали ошметки теста, присела на краешек и молча наблюдала за действиями мужа.
— Дональд, — спросила она после паузы. — О чем ты думаешь?
— О чем я думаю?
— Да. О чем ты думаешь. Ты похож на погорельца — ищешь, что уцелело.
Он ответил не сразу. Открыл ящик с инструментами, достал молоток, топорик, отвертки, шуруповерт, пузырек с ортофосфорной кислотой против ржавчины, сложил в корзину и прикрыл сверху тряпками.
— О чем я думаю... слепому видно. Собираю все, что может пригодиться.
— И дальше что?
— Убраться отсюда.
— Куда?
— Ехать, пока не доеду. Где-то должна кончиться эта чертовщина.
— А ты не думаешь, что сначала мы должны...
— Э-э-э... — Дональд предостерегающе поднял палец. — Неправильное местоимение. Не мы, а я. Ты останешься здесь.
Майвор окинула взглядом полуразрушенный и обобранный Дональдом вагончик.
— Здесь?
Дональд наклонился к Майвор и понизил голос, словно собрался доверить ей важный секрет.
— Майвор... как ты считаешь? Ты вела себя как преданная жена?
Майвор хотела возразить, но он жестом заставил ее замолчать.
— Теперь говорить буду я. Второй раз ты мне рот не залепишь.
И он вкратце изложил свою точку зрения на события дня. Получалось так, что все, что Майвор ни делала, все было направлено против него, что большей предательницы среди живущих на земле жен найти невозможно. При этом он совершенно не комментировал собственные действия. А поправлять его и спорить бессмысленно — по мере того как он перечислял совершенные ею нарушения супружеской присяги, он разъярялся все больше и больше.
— ...и связала меня как барана!
Он задышал хрипло и гневно, и Майвор воспользовалась паузой, чтобы вставить слово:
— Ты неправ, Дональд.
Дональд вдруг успокоился и кивнул.
— Может быть. Может, я и неправ. Но это не имеет никакого значения. И знаешь почему?
Майвор совершенно не уверена, что ей хочется выслушать причины, почему Дональду не важно, прав он или неправ. Но, с другой стороны, могла бы сказать что-то вроде «не знаю, и знать не хочу». Но промолчала.
— Потому что ты, Майвор, надоела мне до полусмерти. Мне надоела твоя дурацкая физиономия, мне надоели твои булки, надоела вся твоя несъедобная жратва, мне надоел твой чертов Иисус, с которым ты носишься как дура с писаной торбой. Все твои глупости мне надоели, и все, что ты можешь сказать, надоело еще до того, как ты открыла рот. Я уже много раз думал, как сделать, чтобы хоть несколько лет прожить без тебя. Висишь на мне, как прокисшая квашня, со всеми твоими вечными жалобами, оханьем и пыхтением. И неужели ты думаешь, что я упущу такой шанс?
Еще когда он начал говорить, Майвор почувствовала, как в горле растет ком. Ей стало трудно дышать. Ну да, последние годы жизни с Дональдом не назовешь счастливыми, ни о какой любви, конечно, и речи быть не может. Но она была уверена, что за все эти годы между ними сформировалось что-то вроде взаимопонимания: мы имеем то, что имеем, и надо извлечь из того, что имеем, все лучшее и постараться не замечать плохое.