Увидев Эмиля, он кивнул — первый взрослый, который хотя бы взглянул на него. Эмиль подошел поближе. Не дойдя три шага, остановился и осторожно сказал:
— Привет.
— Привет, привет, — ответил дяденька.
Чуть постарше папы. Джинсы и свитер. Почти лысый, и трудно определить, злой он или добрый. Обычный дядька.
Нет, не совсем обычный. В руках у него вязанье. Эмиль никогда не видел, чтобы мужчины вязали.
— Темно становится, — пожаловался дядька, отложил вязанье и внимательно посмотрел на Эмиля. — А что ты здесь делаешь?
— Не знаю, — честно признался Эмиль. —Думаю, мне надо сюда.
— Ну да, ну да, — новый знакомый вздохнул. — Собственно, я собирался паковаться, но...
Он встал со скрипнувшего стула и пошел к крошечной дверце кемпера. Эмиль подошел поближе и увидел, что под стулом стоит обычный питьевой стакан. Из него торчит маленькая кисточка, а на дне какая-то темная жидкость.
Дядька уже взялся за ручку двери, но его остановил вопрос Эмиля:
— Это вы нарисовали кресты на вагончиках?
Тот пожал плечами.
— Ну да. Я этим и занимаюсь.
— Почему? — Эмилю вовсе не хотелось выглядеть как тот почемучка в детском саду, но других вопросов у него не было.
— Откуда мне знать? Кому-то надо... Рисую кресты, вожу эту тележку, — он кивнул на яйцевидный кемпер. — Заходи. Или как?
Дядька открыл кемпер, и Эмилю показалось, что дверь изнутри занавешена черной шторой. Подошел поближе и понял, что это никакая не штора. А если это штора, то она не плоская.
Дядька наклонился, чтобы войти в низкую дверцу. Внезапно он замер и прислушался. Глаза его сузились. Что-то, очевидно, услышал — напряженная морщинка на лбу сгладилась, он улыбнулся и даже начал потирать руки.
— Ну и ну, — сказал он с радостным удивлением. — Похоже, и у меня там есть дела.
Эмиль не мог понять, почему этот дядька так оживился и начал махать рукой, чтобы Эмиль подошел поближе.
Эмиль засомневался. Непохоже, что это такой дядька, о каких предупреждала мама. Сказал бы, что у него мешок конфет в вагончике или, к примеру, живой кролик. Попытался бы его туда заманить. Но нет — этот выглядит совершенно незаинтересованным. Его волнует только то, что он услышал. И когда Эмиль не двинулся с места, он пожал плечами.
— Как знаешь.
— Подождите, — крикнул Эмиль. — Я иду.
Нет, вряд ли это такой опасный старик из маминых рассказов. Хоть и не скажешь, что симпатичный, но... одному идти туда страшновато. К тому же опять начало жечь грудь. Он поднялся по лесенке.
Конечно, никакая это не штора. За дверью кемпера — темень, такая плотная, как расползшийся шоколадный пудинг. Дядька утонул в нем мгновенно, и его нигде не было видно. Эмиль помешкал немного и перешагнул порог.
Там, внутри, было темнее, чем если когда зажмуришься. Он обернулся. В проеме двери был виден кемпинг в нескольких сотнях метров. Небо налилось лиловым вечерним светом, но свет этот не проникал ни на сантиметр за порог вагончика.
Он услышал голос странного дядьки. Эмиль боялся, что, когда он ступит за порог, сразу на него наткнется. Но голос звучал издалека, и Эмиль даже не мог определить направление — откуда.
— Надо закрыть, чтобы...
Конца фразы он не расслышал, потому что дверь с грохотом захлопнулась. И стало так темно, что Эмиль пожалел, что с ним нет Сабре. Он один.
Он крикнул: «Эй!», но никто не ответил.
Сердце билось так, что удары отдавались в ушах. И хотя ничего приятного в этих звуках нет, это все же звуки. И звуки эти означают, что он жив и что он здесь. Эмиль потрогал свое лицо, сунул палец в нос и поковырял немного — все как обычно, хотя ковырять в носу запрещено.
Постепенно в темноте проступил лиловый прямоугольник. Эмиль сразу понял — это дверь. Глаза его немного привыкли к мраку, он мог четко указать
— Мама?
— Мамы нет, сынок.
Несколько хрипящих, булькающих вздохов.
— А... где... мама? — мальчик произнес эти слова раздельно, с трудом отлепляя язык от нёба.
— Она вышла. Она...
Он прервался, потому что голова Эмиля шевельнулась — без сомнения, жест отрицания.
— Приведи маму. Это срочно... поезжай...
В гортани опять забулькало, Эмиль опять закашлялся, и несколько сгустков свернувшейся крови попали Стефану на руку.
У Стефана произошло раздвоение личности. Один Стефан оказался не в состоянии справиться с постигшим его горем. Этот Стефан сошел с ума, ему хотелось выть, кричать, биться в тесной тюрьме мозга, а другая версия, другой Стефан, держал сына за руку и притворялся, что вынести горе он все-таки может.
Кашель прекратился.
— Куда я должен ехать?
Эмиль сделал настолько глубокий вдох, насколько позволяла искалеченная грудная клетка, и сказал тем же заплетающимся языком:
— Тьма. Ты. Я. Мама. Срочно... скоро... тьма.
— Мальчик мой, что ты имеешь в виду? Скоро... тьма? Скоро будет темно? Я не понимаю.
Но Эмиль не ответил — вновь погрузился в забытье. Задышал редко и поверхностно. Рука сделалась совсем ватной. Стефан осторожно положил ее на одеяло.
Срочно. Тьма.
У горизонта мрак. Так говорил Петер — у горизонта мрак. Стефан собирался расспросить его поподробнее, но случай так и не представился. Тогда он смутно решил, что и у этого странного мира есть границы. Где-то он кончается.
Срочно.
Вот это выматывающее душу бездействие и послужило причиной появления спятившей ипостаси Стефана. Все что угодно — лишь бы не сидеть без дела, осознавать свое бессилие и ждать, когда этот второй Стефан, этот псих, окончательно возьмет верх.
Стефан присел на корточки, подсунул руки под большую диванную подушку, на которой лежал Эмиль, и поднял, стараясь не уронить зверей. Еле удержался, чтобы не взвыть от резкой боли в сожженной спине.
Боком вышел из кемпера, спустился по лесенке и устроил Эмиля на заднем сиденье. Черепашку и Хипхопа уронил по дороге, пришлось вернуться.
Постоял немного с ремнем безопасности в руках, пытаясь сообразить, как же пристегнуть Эмиля.
Срочно.
Он махнул рукой и отпустил пряжку. Ремень быстро уполз в гнездо.
Поцеловал Эмиля в лоб, обошел машину и сел за руль.
Втянул на Эмиля — глаза по-прежнему закрыты. Посмотрел на зверушек и произнес слова, которые всегда говорил Эмиль, когда собирался в какое-нибудь опасное путешествие — например, на Меркурий.
— Ну что, поехали?
***
Дональд так и лежал на капоте, перегнувшись и приложив щеку к еще не остывшему металлу. Он перестал кричать — не было ни сил, ни желания. К тому же он понял, что и не хочет, чтобы Майвор вернулась. Во-первых, не хочет видеть ее опостылевшую физиономию, а во-вторых, не хочет и боится узнать, что с ним и какие у него шансы выжить.
Поначалу жгучая, почти невыносимая боль в сломанных костях таза постепенно стихла и продолжала стихать по мере того, как кровь все слабеющими пульсирующими струйками продолжала вытекать из отрубленной руки.
Голова кружилась, и осталось единственное желание — чтобы его не трогали. Если сдать машину назад, весь его немалый вес придется на кости таза, и боль вернется.
«Мне конец», — подумал Дональд со странной апатией. Даже придумать невозможно сценарий, как спастись. Возможно, кровопотеря тому виной, но в полубредовом состоянии его все же удивило, как легко он примирился с этим фактом.
Ты сейчас умрешь, Дональд.
Ну что ж. Как раз вовремя.
Он всегда думал, вернее, надеялся, что в его последние минуты смерть явится к нему в каком-то образе.
Речь шла не об утешении и не о примирении с неизбежным. Он ничего так не хотел, как отвесить смерти хук с правой. Так сказать, пойти на дно с поднятым флагом.
Но теперь, когда он и в самом деле умирал, такого желания не было. Хотелось просто растаять, заснуть и исчезнуть в застилающем глаза красном тумане.
— Бьюкенен, Линкольн, Джонсон, Грант... — забормотал он и увидел Грейсланд.
Но это не тот Грейсланд, не храм Элвиса, где они когда-то были на экскурсии. Ни одного туриста, Майвор тоже куда-то подевалась. Он может бродить по пустым комнатам сколько вздумается.
— Хейс, Гарфилд, Артур...
А это гостиная. Желтое ковровое покрытие на полу, циклопический диван и три вмонтированных в стену телевизора. И никаких преграждающих вход веревок — заходи и делай что хочешь. И он даже не входит, а поднимается над полом и, паря и покачиваясь в воздухе, подлетает к стеклянному журнальному столику у дивана, за которым сидит белая фигура.
— Кливленд, Гаррисон, Клив... Клив... ленд.
Вот и конец.
Белая обезьяна. Огромная белая обезьяна, она сидит, опершись передней лапой, или, кажется, у обезьян это называется рукой... сидит, опершись белой волосатой рукой о колено. Круглые черные глаза словно засасывают Дональда, красный туман в глазах становится бордовым, а черные шары обезьяньих глаз все ближе.
Дональд на секунду приходит в себя. Прежде чем идти к обезьяне, ему хочется еще раз краем глаза увидеть мир, который он покидает.
По полю идет какая-то фигура. Белая фигура, он такую уже видел. Направляется к нему.
На какую-то секунду ему показалось, что это та же самая обезьяна, которая только что сидела у телевизора, и он решил все же нанести ей последний удар. Попытался сжать пальцы в кулак — и не смог.
Белый фантом подошел совсем близко, остановился и небрежно произнес:
— Послушай-ка... У меня есть предложение.
***
Ни Леннарт, ни Улоф в дате не уверены. Скорее всего, весна девяносто восьмого. Улоф утверждает, что той самой весной Улоф Юханссон ушел с поста председателя партии центра. Значит, девяносто восьмой. А Леннарту кажется, что в том году собаку Холмберга загрыз волк, то есть по его расчетам — девяносто девятый. Но вполне может быть, что и в девяносто седьмом.
Но в апреле — это точно. Фермеры с соседних хуторов каждый год собирались в конце апреля на дровяную субботу. Зимой павшие стволы свозили из леса и сваливали на опушке, рядом с наделом Леннарта. А когда становилось более или менее тепло, все соседи собирались, пилили и кололи лес, а потом делили дрова между собой.
Большая циркулярная пила и дровокол, работающие от тракторного компрессора. Готовые дрова складывали во все растушую кучу, а потом каждый брал, сколько ему нужно на зиму, и отвозил на свой двор под навес, чтобы к зиме дрова как следует просохли.
Работать командой было веселей. Все время менялись: в течение дня каждый успевал поработать и с пилой, и с дровоколом, подносить, уносить, складывать на ленту самодельного конвейера.
Но в этот день вышло так, что Леннарт и Улоф оказались в одиночестве. Кто-то заболел, другой сломал ногу, к третьему неожиданно приехали родственники, у четвертого телилась корова. В полдень они посмотрели друг на друга — придется делать всю работу самим. Не то чтобы невозможно — возможно, конечно. С пилой и дровоколом вполне можно управиться вдвоем, но времени уйдет намного больше.
Что делать? А что делать — надо пилить.
Через полчаса они нашли ритм. Куча дров на другом конце конвейера росла с такой скоростью, что можно было подумать: работают не два человека, а три или даже четыре.
Циркулярка с воем вгрызалась во влажные стволы, дровокол со смачным хрустом раскалывал чурбаки на четыре части, громыхал транспортер. Леннарт и Улоф работали как оглашенные, пространство словно окуклилось в пузырь, в котором не было никого и ничего, кроме них двоих и работающих машин.
В половине третьего они сделали перерыв на четверть часа. Посмотрели на результаты работы, заулыбались и молча покивали друг другу. А когда в пять часов решили закончить, оказалось, что перепилили и перекололи больше половины стволов.
Улоф выключил мотор трактора. Гидравлический компрессор умолк, прекратился натужный вой циркулярной пилы. В лучах низкого солнца береста казалась розовой, свежо пахло опилками. Леннарт и Улоф присели на скатившееся с пирамиды бревно. Наверняка Агнета и Ингела уже приготовили ужин, но они не торопились — хотелось еще полюбоваться результатами хорошей работы.
— Глянь-ка, — Улоф кивнул на огромный ворох готовых дров.
— Ну да, — сказал Леннарт. — Неплохо, а?
Они еще посидели немного, наслаждаясь вечерним покоем и тишиной. Мышцы приятно ныли. И именно тогда между ними проскочила искра. Они часто встречались и на работе, и семьями, но тогда впервые для обоих стало ясно — они самые лучшие, самые верные друзья.
То, что было сказано, мог сказать любой из них, но сказал Леннарт — он вообще был более говорлив.
— Улоф, — сказал он. — Я тут подумал про одну штуку...
— Да?
— Или... я про эту штуку и сейчас думаю.
— Ну?
Леннарт отряхнул опилки с рабочих штанов и огляделся, будто опасался, что кто-то их подслушивает.
— Никогда ведь не знаешь, как и что с кем будет.
На эту мысль у Улофа возражений не нашлось.
— Так что я вот что подумал... можем ли мы это... ты и я... обещать друг другу, что если, так сказать...
Он запнулся, не найдя подходящих слов. Ему помог Улоф.
— Что мы друг о друге позаботимся? Если все пойдет к лешему?
— Примерно так, — кивнул Леннарт. — Не то чтобы у меня были причины... опасаться, так сказать. Ну вот, мол, сейчас все пойдет к лешему... или там хочу застраховаться, но...
— Я понял. Звучит неплохо. Если у тебя все пойдет к лешему, я помогу тебе, если у меня — ты поможешь мне. Заметано.
Леннарт замолчал и потупился, обдумывая, что бы еще добавить, но пришел к выводу, что добавить нечего. Улоф выразил его мысль самым лучшим образом, лучше не скажешь.
Он поднял голову и увидел, что Улоф протягивает ему руку.
Они скрепили только что заключенный союз рукопожатием. После чего Улоф хлопнул Леннарта по плечу, и Леннарт сделал то же самое.
— Заметано, — повторил Улоф понравившееся выражение.
Никто из них никакой односторонней выгоды из заключенного союза не извлек. Если что и шло к лешему, то и у того и у другого одновременно. Ингела и Агнета поехали на Канары вместе и вместе сбежали. И забота друг о друге незаметно стала постоянной и обоюдной, и эта забота постепенно перерастала во что-то иное.
Леннарт и Улоф проводили взглядом удаляющуюся «вольво» Стефана.
Они остались одни. Все остальные, если не считать Бенни и Мод, куда-то исчезли.
— Помнишь, тогда с дровами? — спросил Улоф. — У всех нашлись дела, а мы тут как тут...
— Ну. Девяносто восьмой.
— Или девяносто девятый.
— Еще бы не помню.
Леннарт повернулся к Улофу и протянул руки. Они обнялись, положив головы на плечи друг друга, и стояли так довольно долго, и довольно долго не отпускали друг друга, пока Леннарт не прошептал:
— И что будем делать?
Они разняли руки и посмотрели друг на друга.
— Скоро конец, или как... — не то сказал, не то спросил Улоф.
— Похоже на то. Так или иначе.
— Тогда стоило бы...
— Что?
— Попытаться хотя бы...
— Ты имеешь в виду?..
— Ну да. Пока время еще есть.
Они постояли, не глядя друг на друга и теребя подтяжки.
— Тут нечего стесняться, — сказал Леннарт.
— Нечего. Время стесняться... как бы сказать... прошло оно, это время.
Леннарт поскреб шею и исподлобья поглядел на Улофа, как бы оценивая, подходит ли тот для намеченной цели.
— Не знаю, что получится... — пробормотал он. — И смогу ли...
— Я, что ли, знаю? Но попробовать-то можно. Пока поезд не ушел.
Леннарт улыбнулся редко употребляемому выражению. Пожал плечами:
— Попробовать можно.
***
Майвор запыхалась, но все же догнала Джеймса Стюарта. Черная полоса над горизонтом выросла в настоящую стену, и Майвор показалась, что стена эта ползет ей навстречу. Джимми вышагивает на своих длинных ногах, не обращая на нее внимания. Кобура колотится о бедро.