Володька решительно махнул рукой и с отчаянием сказал:
— Пробуй!
Я надел наушники и с опаской взялся за иглу. В ушах что-то зашуршало. Потом послышался треск и писк. Я смелей стал тыкаться в кристалл. Тыкался усердно и долго, чувствуя, как мокнет лоб. Но, кроме треска, писка и шума, похожего на ветер, ничего не слышал. И уже готов был снять наушники, чтобы передать ребятам, не спускавшим с меня глаз, как различил чей-то голос. Далекий, неясный, но все же человеческий голос. Я затаил дыхание. Напряглись и ребята. Это видно было по их багровым лицам. Но голос исчез, словно задохнулся. А в уши опять хлынул шум. Я с досадой ткнул иглой в одно место, потом в другое, потом в третье. И снова услышал человеческий голос. Да, настоящий человеческий. Теперь уже громкий, звучный, отчетливый.
«Молодежь — наша надежда, наше будущее. Ей придется завершать начатое нами. И мы не должны жалеть труда на ее воспитание…»
Я снял наушники и передал Володьке. Он надел их и замер, уставившись взглядом на ящик.
— Слышу, — прошептал он, точно боясь спугнуть говорившего. — Прямо рядом…
И протянул наушники Сережке. Тот слушал также напряженно. Но в голубых глазах то и дело вспыхивали искорки. Радость брала верх над страхом.
Послушав минуту, Сережка вернул наушники мне. Я надел их и снова услышал тот же мягкий и ясный голос:
«Враги Советской власти много раз делали ставку на молодежь. Но расчеты их не оправдались. Молодежь всегда следовала за партией, живо откликалась на ее призывы…»
Я снял наушники и сказал:
— Говорит!
— Говорит! — подтвердил Володька Бардин.
— Говорит! — расплылся в улыбке Сережка Клоков.
— Москва говорит! — продолжал я.
— Москва говорит! — подхватил Володька.
— Москва говорит! — весь сияя, воскликнул Сережка.
— И Знаменка слушает столицу! — не переставал я, охваченный энтузиазмом.
— Знаменка слушает столицу! — повторил Володька.
— Знаменка слушает столицу! — ликовал Сережка.
Я протянул один наушник Володьке.
— А ну, давай вместе!..
Мы уперлись лбами над ящиком и приложили к ушам по наушнику. Из них уже лились нежные и ладные звуки. Музыка! А мы-то и не знали, что она может быть такой! И откуда было знать? Как могла она залететь в нашу глухомань? Иной раз она вырывалась из окон поповского особняка. Там заводили граммофон. Но какая это была музыка! Воющая, рыдающая, стонущая. От нее хотелось бежать без оглядки. А эта… Она звенела колокольчиками, пела жалейками, заливалась соловьями. Она проникала в самую душу. И рождала что-то несравнимое, неизведанное.
Сережка приткнулся лбом к нашим лбам, стиснул нас за плечи.
— Дайте и мне, дьяволы!..
Так сидели мы, сгрудившись над говорящим ящиком. И как зачарованные слушали нежные звуки, рождавшиеся в нем. И было как-то необыкновенно на душе, будто она взлетала ввысь. А перед взором стлались необозримые поля с волнующимися хлебами, возникали яружки и балки, поросшие лесами и перелесками, вставали деревни и села с белыми хатами в цветущих садах. Русская земля! И по ней уверенно шагали мы, новые люди. В прошлом бесправные, теперь свободные и сильные. Те самые голодранцы, не в шутку, а всерьез великие, которые строят новую жизнь.
Но вот музыка замерла, и женщина сказала:
— Мы передавали симфонию Чайковского. А сейчас объявляется перерыв…
Я положил наушники рядом с приемником и глянул на ребят. Они молчали, точно все еще вслушиваясь. Потом Сережка мечтательно сказал:
— Си-им-фо-ни-ия!
А Володька вдруг обнял ящик, как ребенка, и проникновенно заговорил:
— Ах ты ж наш дорогой! Да откуда ж ты к нам пожаловал? Да мы с тобой теперь такие дела будем делать!..
Я разомкнул Володькины руки и подтянул детектор к себе.
— Осторожно. А то и поломать недолго. Он хоть и говорящий, а не пожалуется…
*
Новость с быстротой ветра разнеслась по селу. И Знаменка загомонила, затараторила на все голоса:
— Слыхали, комса балакающую коробку раздобыла?
— Бают, такое чудо, что и церковному нос утрет!
— Нечистая сила в той коробке на все лады разоряется!
— Нет, что ни толкуй, а здорово! Москва, она ж вон где! А выходит, будто рядом!
— Окститесь, окаянные! Страшный суд наступает! Антихрист уже сошел на землю!
— Вот теперича жизня будет! Такая жизня, что и помирать не захочется!
— Одним словом, радиво!..
И любопытные повалили в сельсовет. Одни — с затаенной радостью, предчувствуя великое. Другие — с недоверием, страшась неизвестности. Но мы встречали всех.
— Милости просим на радиосеанс!
— Добро пожаловать к нашей культуре!
Когда набралось много народу, я решил произнести речь.
— Видите эту штуковину? — спросил я, поднимая ящик и поводя им, чтобы всем было видно. — Это радиоприемник. Называется детектор. Почему так называется? А леший его знает. Только суть не в названии. Суть в том, что говорят в Москве, а в Знаменке слышно.
— Как же это? — поинтересовался Яшка Поляков, застенчиво улыбаясь.
— А очень даже просто, — пояснил Семка Судариков; он только что вернулся из города, где ему вырезали слепую кишку, и теперь выглядел еще более худосочным и длинным. — Как по телефону. Слова снуют по проволоке, как молния.
— А ты, что же, никак разговаривал по телефону? — съехидничал Петька Душин.
— Не разговаривал, а слышал, — уверенно ответил Семка. — На роговатовском тракте. Там, известно, столбы бегут. А по ним — проволока. Вот я один раз решился. Сбросил чоботы — и на столб. Взобрался до стеклянной чашечки — и ухом к проволоке.
— И подслушал? — не унимался Петька Душин.
— Подслушал, — соврал Семка не моргнув глазом. — Все до словечка. Кубыть сам был там. Как чичас с вами.
— А что подслушал-то? — спросил Яшка Поляков. — Какую новость?
— Разные были новости, — отмахнулся Семка. — Два ответработника резались. Ууу, здорово! Аж до потасовки. Один как даст другому…
— Постой, постой, — вмешался Володька Бардин. — Как же до потасовки? Один — на одном конце провода, другой — на другом. Может, за сто верст? Руки у них, что ли, такие длинные?
Ребята смеялись дружно и весело. Заврался-таки Сударик. Споткнулся и носом запахал. А Петька Душин, когда смех погас, снисходительно заметил:
— На тракте — проволока. А тут что? Тут она вон тока до амбара. А дальше — пустота. К чему ж ухом прикладываться?
Совсем сконфуженный Семка не нашелся что ответить. И с кислой миной уселся на подоконнике. А я, вспомнив, как в том же романе «Тайна пятнадцати» Земля связывалась с Марсом по радио, заявил:
— Телефон и радио — разные вещи. По телефону разговор ведется по проволоке, а радио передает по волнам. Есть такие в воздухе. Они так и называются — радиоволны. На радиостанции их начиняют словами и звуками и выпускают во все стороны. Они летят и, встретившись с антенной, садятся на нее. А уж по ней — в приемник.
Яшка Поляков подскочил к проводу, тянувшемуся из оконной форточки к детектору, ухом приложился к нему и объявил:
— Ни шиша!
— От проволоки ничего не услышишь, — пояснил я, переждав смех. — Тут Семка перехватил через край. Чтобы слова зазвучали, и нужен приемник. Он озвучивает и передает в наушники.
— Ты говоришь, слова летят по проволоке, — заметил Петька Душин, в усмешке скривив губы. — А чего ж мы не видим этого?
— А ты видишь сейчас мои слова? — в свою очередь, спросил я, испытывая желание сбить спесь с Петьки. — Вот я говорю с тобой. И мои слова летят к тебе. Так что ж, ты видишь их?
— А они и не летят ко мне, твои слова, — отрезал Петька. — Нечего им летать, раз я их и так слышу.
— А ну-ка, кто-нибудь заткните ему уши, — попросил Володька Бардин. — Да хорошенько. Пускай потом скажет, что слышал.
К Петьке подскочил Яшка Поляков, ладонями зажал ему уши.
— Готов!
— Слушай же, задавала и фармазон, — негромко произнес Володька Бардин. — Игра твоя не доведет тебя до добра. Скоро мы возьмемся за тебя. И зададим такого перцу, что век будет горько. — Он кивнул Яшке, и тот отнял ладони. — И что ж ты слышал?
— А ничего, — ответил Петька, озираясь на хохочущих ребят. — Уши-то были закупорены.
— В том-то все и дело, — сказал Володька. — Уши были закупорены, и слова мои в них не залетали. Долетали до Яшкиных ладошек и рассыпались. Значит, слова летают. А только мы их не видим. Так не видим и радиоволны…
Володька говорил уверенно, как ученый. Он, как и я, дважды прочитал книгу о полете на Марс. Теперь эта книга вместе с другим отчимовскими книгами стояла в шкафу. Но ребята смотрели на Володьку без веры.
— Ладно, — сказал Яшка Поляков. — Все одно непонятно. А потому хватит болтовни. Давай-ка лучше показывай…
Я не заставил себя упрашивать. Надел наушники и принялся настраивать приемник. Вытянув шеи, ребята жадно следили за мной. Но они уже не беспокоились. И недоверие сменялось любопытством.
В уши хлынули слаженные голоса. Хор пел про Ермака, покорителя Сибири. Песню эту часто напевали и мы. Только теперь она звучала могуче, будто пело само вольное войско.
Сняв наушники, я позвал Яшку Полякова.
— Садись…
Яшка слушал серьезно. Широко раскрытые глаза не мигали. Губы часто вздрагивали. Казалось, вот-вот по ним пробежит улыбка. Но Яшка так и не улыбнулся. Торопливо стащив наушники, он посмотрел на них, потом на приемник и проникновенно сказал:
— Как распевают! И прямо тута!..
Семка Судариков слушал долго. Я пробовал прервать его, но он всякий раз отмахивался.
— Чичас… Ишо каплю.
Когда же песня кончилась, сам снял наушники и весь расцвел в улыбке.
— «Черного ворона» пели… — И медленно покачал головой. — А как тянули! Нам так не потянуть!..
За стол уселся Петька Душин. Сдвинув на затылок барашковую шапку, он расправил клапаны накладных карманов френча, зачем-то подул на наушники, словно сдувая пыль, небрежно надел их. И сразу же замер, полузакрыв глаза, точно отчалил в другой мир. Даже не заметил, как шапка сорвалась с крутого затылка и упала на пол. И тоже слушал долго. А когда я снял с него наушники, встрепенулся. И, входя в обычную роль, сморщился.
— Ничего особого… Про Марусю-трактористку под баян… А вопче…
Потом подходили другие. Тихо усаживались за стол и слушали. Слушали спокойно и растерянно, с удивлением и восторгом. А поднимаясь из-за стола, коротко выражали чувства:
— Вот это да!
— Аж поджилки трясутся!
— И додумаются же люди!..
Среди ребят я увидел Миню Лапонина. Прыщ появился незаметно и держался позади, выглядывая из-за плеч других. Мне захотелось выпроводить кулацкого отпрыска. Но сделать это было не просто. Нельзя же без всякой причины взять за рукав и вывести. Разгорлопанится, что и рад не будешь. Да и ребята могут возроптать. Пришлось смириться. Ничего не поделаешь. Гражданских прав не лишен пока что.
Неожиданно вошли отчим и Иван Иванович. Остановились в сторонке и зашептались. Я позвал их. Они подошли робко, смущенно присели на скамью.
— Прослышали и завернули, — оправдывался отчим. — Больно занятно. Прямо не верится…
Первым я надел наушники отчиму. Он сразу напрягся, будто радиоволны побежали и по его нервам. Но скоро лицо его округлилось, а впалые глаза заблестели. Сам того не замечая, он согласно кивал головой. Один раз даже довольно хихикнул и погладил усы. А когда снял наушники, с сожалением заметил:
— И что это у тебя их одна пара? Хоть бы дюжинку заимел. Народ гуртом мог бы приобщиться…
А Иван Иванович слушал настороженно, недоверчиво. И выглядел ершистым, задиристым. Так и казалось, вот сейчас вскочит и забунтует. И опасения мои оправдались. Внезапно он стукнул кулаком по столу и гневно крикнул:
— Нет, брешешь, милок! Не такие уж мы простаки. Понимали что к чему…
Я сорвал с него наушники. Сосед мог ляпнуть что угодно. Он вспыхивал, как порох, от искры. Я приложился к наушнику. Что рассердило старика? Передавали о деревне. Она становилась на социалистический путь. Бедняки создавали кооперативы, освобождались от кулацкой зависимости.
А Иван Иванович продолжал кипятиться:
— Сидит там, ядрена мать, и несет чушь. Середняки колебались в революцию… Да нешто это правда? В Знаменке и бедняки и середняки — все вместе громили помещика. И с бандами дрались без колебаниев. А он, умник, такое куролесит!
— Будет тебе, Иваныч, — сказал отчим, обнимая соседа. — Утихомирься. Ты слышал середку. А поначалу говорилось другое.
— А надоть, чтобы не токмо начало, а и середка была правильная, — не унимался Иван Иванович. — Мы за Советскую власть горой. И бедняки и середняки. Вот так-то. И нечего наводить тень на плетень…
Отчим взял разбушевавшегося деда Редьку и увлек к выходу. А мы продолжали показывать наше чудо, по очереди усаживая к детектору любопытных. И с радостью замечали, как люди, преодолевая растерянность, проникались к нам доверием.
Уже поздно ночью, когда все желающие посидели у приемника, а мы еле держались на ногах от усталости, к столу вдруг приблизился Миня.
— А ну, дай-ка и мне, — потребовал он, опускаясь на скамью. — Хочу тоже послушать. Что оно и как?..
И протянул руку к наушникам. Но я раньше подхватил их и объявил:
— Шабаш! Перерыв до утра. — И выключил антенну. — А что до тебя, Миня… Ищи-ка ты для прогулок подальше переулок. А мы тебе не товарищи. Ясно?
Миня закусил толстую губу, удерживая ругательство, кольнул меня злобным взглядом и, не ответив, нехотя вышел.
*
На другой день я помчался в сельсовет чуть ли не с рассветом. А взбудоражил меня и выбросил из теплой хаты странный сон. Иду я будто бы по залитой солнцем улице и вижу, как со всех сторон слетаются птицы. Но не простые какие-то, а птицы-радиоволны. И начинают эти птицы клевать меня. Я отбиваюсь всеми силами, но ничего не помогает. Тогда я со всех ног бросаюсь наутек. А птицы-волны летят следом и клюют меня куда попало.
Но вот вижу я перед собой большой ящик. А на ящике надпись: «детектор». Я влезаю в ящик и закрываюсь крышкой. И слышу, как птицы говорят:
— Вот и хорошо. Сам забрался. Берись за углы и поднимай. И взлетай выше, чтобы лучше разбился…
И ящик поднимается вверх. Все выше и выше. Сквозь расщелины в досках видны тучи. Потом — голубое небо. И яркое солнце. А птицы говорят:
— Хватит. Дальше некуда. Бросай. Разобьется в лепешку…
И отлетают в стороны. А ящик вдруг устремляется не на землю, а к солнцу. И летит со свистом, как снаряд. Все дальше и дальше. И вот его весь охватывает пламя. Оно сжигает стенки, дно, крышку. И уже один я, без ящика, лечу прямо на расплавленное светило. Тело обжигает огонь, душа наполняется тяжестью… Я просыпаюсь и обнаруживаю себя на печке рядом с посвистывающим Денисом. Спину палят раскаленные кирпичи, а едкий дым перехватывает дыхание. Я сползаю вниз и вижу на кухне мать. Она виновато улыбается.
— Нынче у меня хлебы. Вот пораньше и затопила. И напустила дыму…
Мне хочется рассказать сон. Мать умеет отгадывать их. Но я подавляю это желание. Комсомольцы не верят в сны. А я еще и кандидат партии.
«Неужели украли детектор? — с тревогой думаю я, подгоняя собственные ноги. — Мы же надежно спрятали его. А может, надо было забрать домой?»
Но детектор оказался на месте. Я прижимаю его к груди, целую в стеклянную трубку.
— Ах, ты ж, дружище! — радостно смеюсь я. — Знал бы ты, как я перетрусил. Думал, что ты погорел безвозвратно. Ну то есть, что тебя утащили. Сон, понимаешь, такой привиделся. Даже сам невера поверил бы…
Поставив приемник на стол, я включил антенну. Вот сейчас заговорит Москва. И польется в нашу глухомань музыка. Симфония. Более всего хотелось услышать ее. И я принялся настраивать детектор. Долго тыкался в кристалл иголкой. Но все бесполезно. Приемник молчал как мертвый. В ушах только шуршало да потрескивало. Ни человеческого голоса, ни музыки. Будто этого никогда и не было. Что же случилось? Неужели он все-таки побывал в чужих руках?
Я принялся осматривать ящик. На задней стенке увидел два шурупа. Один показался не до конца завернутым. Так оно и есть. Кто-то проник внутрь и напортил. Карманным ножиком я отвернул шурупы, осторожно снял дощечку. Ну, конечно, какой-то гад побывал тут! Вон как перепутаны проволочки! Я начал усердно выпрямлять их. Они охотно поддавались, словно были живыми. Откуда-то выпала пластинка. А вот откуда? Где ее место? Скорее всего, она тут случайно. А может, подложена с какой-то целью? И этот шпенек почему-то отскочил. Может, тоже лишний? Или подложен?