— Чтобы кума Паранька не убивалась по первенцу…
Поп сначала заупрямился, но, увидев в руках крестного целковый, сдался и переделал Федора на Филиппа.
— Это меняет дело, — весело сказал Симонов. — Для меня ты не Филипп, а Федор. Не признаю сделку законной…
Мы поговорили еще несколько минут. А когда прощались, Симонов смотрел на меня так, как будто мы были друзьями.
— Берись смелей, — наставлял он. — И перед трудностями не пасуй. В борьбе с ними закаляется юность…
*
Отчим был умелым плотником. Он делал разные вещи. Но за шкафы никогда не брался. Для этого, кроме умения, требовался специальный инструмент. Да и нужды в такой мебели не было.
И вот он висит на стене, настоящий шкаф. Маленький, с двумя створками, тремя полочками. С крючками и внутренним замком. Висит и сверкает свежей краской. И такой аккуратный, что залюбуешься. А отчим, забив последний гвоздь, серьезно обращается ко мне:
— Без такой посудины тебе никак нельзя. Дела и бумаги на подоконнике не сбережешь. Ненароком пропадут, растеряются. Да и Дениска порешить может. Сколько книжек погубил малый! А с бумагами ему управиться — раз плюнуть. Вот я и попробовал. И кажись, что-то получилось…
Хотелось обнять отчима, но я удержался. Нельзя было забываться. Секретарь ячейки не подпасок какой-то. Даже не подмастерье. Я кивнул головой и солидно сказал:
— Спасибо, па. С твоей стороны- это похвально. Теперь моя канцелярия будет в надежном месте…
Тут же я уложил на полки папку с директивами райкома комсомола, папку с протоколами собраний и бухгалтерскую книгу, на первом листе которой были старательно выписаны фамилий комсомольцев. Закрыв шкафчик на замок, я опустил ключ в карман. Нюрка, все время наблюдавшая за мной, не выдержала и язвительно заметила:
— И что он дался тебе, комсомол? Какой прок от этой забавы? Вот будешь трепаться, а слова доброго не заслужишь. Даже совсем другое заработаешь. Смеяться люди будут, поносить насмешками. Вон меня уже из-за тебя комсихой величают. А за что, спрашивается?..
С Нюркой мы не ладили. Но я не питал к сестре зла. И даже уважал ее. Она была строгой и умной. Да и на вид недурной. Светлые косы, серые глаза, розовые губы. И все прочее — хоть куда. Портил только характер. Ни за что ко всему придиралась. Иной раз так пристанет, что не отобьешься. В таких случаях я закрывал уши ладонями и не отнимал их, пока не отвязывалась. Но теперь я слушал сестру спокойно. Даже с удовольствием. Все-таки забавно было видеть ее злючкой. В такие минуты она выглядела прямо-таки красивой. Щеки пылали, глаза блестели, а темные брови разлетались, как крылья птицы. А когда она выговорилась, заметил:
— Ну, раз уж тебя комсихой величают, так вступай в комсомол. Все одно терять уже нечего…
Мое предложение возмутило Нюрку. В первые минуты она даже не в состоянии была вымолвить слова. Но потом зачастила как из пулемета:
— Да на черта он сдался, твой комсомол! Да пропади он пропадом вместе с тобой! Сквозь землю бы вам всем провалиться, нехристи проклятые! На сковородке бы вам изжариться, анчутки непутевые!..
Должно быть, она долго кляла бы нас на чем свет стоит, если бы не случилось необычайное. В хату неожиданно вошел дядя Иван Ефимович, никогда раньше не казавший к нам и глаз. Как ни в чем не бывало он перешагнул порог и остановился, улыбаясь во все свое рябоватое лицо. Несколько минут мы растерянно смотрели на него, не зная, как быть и что делать. А дядя, заметив это, довольно хмыкнул и сказал:
— Не ждали? Да я и сам не собирался. Так уж получилось. Проходил мимо и решился. Когда-то надо же посмотреть, как живут родственники…
Первой оправилась от смущения мать. Схватив рассохшуюся табуретку, она поставила ее перед деверем.
— Садись, Иван Ефимович! Не брезгуй. Мы так рады…
Иван Ефимович ногой отодвинул табуретку и подошел к отчиму. Тот чуть приподнялся и пожал протянутую руку.
— Да и дело кое-какое у меня, — продолжал дядя, усаживаясь на сундуке. — Вчерась был у Лапонина. Ну, у Петра Фомича. Сапоги он старшему сыну Демке заказывал, вот я заказ тот и доставлял. Известное дело, самогонки выпили, разговорились. Так вот он, Петр Фомич, вами интересовался. Не то чтобы вами, а землей вашей. Надеется, и под яровые сдадите. И хочет знать точно. А потому просил переговорить. Как родственника с родственниками. Чтоб уж знать наверняка. Вот я попутно и заглянул. Как вы думаете-то? Сами будете обрабатывать или сдадите?
Отчим шумно вздохнул и глухо ответил:
— Своих силов нету. И через то сдавать будем. Другого выхода не имеется…
А мать уже суетилась на кухне. Она принесла хлеб, глиняную чашку, ложку. Но дядя остановил ее.
— Ничего не надо. Только от гостей. Да и некогда засиживаться… — И, повернувшись ко мне, одобрительно кивнул: — Слыхал, слыхал. Как же! Поздравляю. И горжусь. Племяк — секретарь комсомола. Молодец!.. — В глазах его, глубоких и хитрых, сверкнули искорки. — А что делать собираешься? Чем ячейка заниматься намерена?
Я пожал плечами и откровенно признался:
— Не знаю. Не думал.
— Э! — осуждающе протянул дядя. — Так не годится. Надо думать. И задавать тон… — Он испытующе осмотрел меня. — И в порядок себя надо привести. Да, да! А то ты вон какой. На штанах живого места нет. А сапоги каши просят… — И, покачав головой, добавил: — С сапогами помогу. А все другое с родителей потребуй…
Иван Ефимович был первоклассным сапожником. Ремеслу научился еще в царской армии. Случайно попал к полковому мастеру в помощники и вернулся домой специалистом. И вскоре прославился на всю округу. Но шил Иван Ефимович только богатым. Бедным его мастерство было не по карману. Да, он был дорогим сапожником. И не любил бедноту. Всех безлошадников считал лежебоками. Сам же большого хозяйства не заводил. И управлялся с ним силами своего семейства.
Мы сидели смирно и почтительно слушали Ивана Ефимовича. Только отчим еле заметно улыбался. Он то, конечно, хорошо понимал сапожника. Тот решился проведать нас не потому, что проходил мимо. Мало ли раньше доводилось ему проходить по Карловке! Нет. Он явился потому, что один из племянников удостоился уважения. Это-то и польстило гордому дяде. Меня распирала радость. Дядя гордился мной. И обещал сшить сапоги. А раз уж обещал, наверняка сделает.
Внезапно Иван Ефимович оборвал себя и встал.
— Засиделся я у вас, а дома делов пропасть. — И снова задержал взгляд на мне. — А ты приноси сапоги. Сам занят будешь, с Дениской пришли. Хочь завтра… — И вышел, не простившись. За ним последовали мать и отчим.
А мы долго еще молчали, пораженные случившимся. Денис восхищенно цокнул языком и сказал:
— Вона как! Даже дядя стал знаться. А все из-за тебя, Хвиля. Что ты секретарь.
— Тоже мне секретарь! — пренебрежительно процедила Нюрка. — Недотепой был, недотепой и остался. А дядя решил знаться, может, из-за меня.
— Нужна ты ему, как горькая редька, — съехидничал Денис. — Да он на тебя даже не глянул.
— Зато на тебя все время глаза пялил, — огрызнулась Нюрка. — На племяка-сопляка. Ха-ха!
Обиженный Денис дернул Нюрку за косу. Та залепила ему оплеуху. Денис ахнул и бросился на сестру с кулаками. Нюрка, в свою очередь, вцепилась ему в волосы. И началась потасовка.
Еле удалось разнять их. Результаты для обоих оказались неутешительными. Лицо Дениса было поцарапано, а на плече Нюрки виднелись следы зубов брата. Но ни мать, ни отчим, вернувшись в хату, ничего не заметили. А не заметили потому, что были необычно озабочены. Они долго сидели молча, словно собираясь с мыслями. Потом отчим поднял на меня виноватые глаза и сказал:
— Вот такое дело, Хвиля. Лапонин дяде про наш должок намекнул. И велел отработать. А дядя советует не заноситься…
Я перевел взгляд на мать. Она сильно ссутулилась. Будто на плечи давила непомерная тяжесть. А загрубелые руки на коленях нервно перебирали пальцами. Почувствовав мой взгляд, она с трудом разогнулась, и потрескавшиеся губы ее дрогнули.
— Что ж делать, сынок? Силов-то у нас нет. И денег тоже никаких. Вот и придется смириться. Иначе не выпутаться из долга…
Я ничего не ответил и вышел. Да и что можно было ответить? Их устами говорила нужда, державшая нас в цепких объятиях.
*
Еще не вставало солнце, а лошади на лапонинском дворе уже были запряжены. У подвод суетился сам Петр Фомич и его сыновья Демьян, или Дема, и Михаил, а больше Миня. Я поздоровался. Дема и Миня глянули на меня с открытой враждебностью и не ответили. Зато Петр Фомич протянул руку. От растерянности я торопливо пожал ее. И вспыхнул от стыда. Вот если бы увидели ребята!
— Стало, согласен работать лето?
— У нас нет другого выхода.
— Хорошо, — сказал Петр Фомич. — Поедешь с ними пахать. — И небрежно кивнул в сторону сыновей. — А сейчас иди завтракать.
Я сказал, что уже позавтракал. И в самом деле перед уходом мать дала мне кусок хлеба и кружку молока. Лапонин недоверчиво осмотрел меня.
— Хорошо, — повторил он. — Будешь ходить за плугом.
— Я пойду за плугом, — попросил Миня. — А он нехай скородит.
Петр Фомич не удостоил сына вниманием.
— Вот так, — продолжал он. — Жить можешь, где желаешь. Хочь у нас, хочь дома. По воскресеньям и церковным праздникам не работаем.
— А по другим праздникам как?
— По каким это другим?
— По революционным?
— Других праздников не признаем… — Он повернулся к сыновьям. — Трогай с богом. Да без огрехов. Шкуру спущу…
Дема и Миня сели на первую подводу, я на вторую. Петр Фомич открыл ворота и осенил лошадей крестным знамением. Мне он почему-то улыбнулся, и я опять почувствовал, как запылали уши и щеки. И опять с непереносимой тоской подумал о ребятах. Что скажут они, когда узнают об этом? И кого выберут вместо меня?
По улице ехали скорым шагом. Из ворот то и дело выкатывались телеги с сохами и боронами. Заспанные мужики сердито покрикивали на лошадей. Стук колес да ржание жеребят будоражили утро.
У колупаевской пятистенки Дема круто свернул лошадей в переулок, и я увидел Миню, сидевшего в телеге спиной к старшему брату. Миня тоже глянул на меня и, злорадно усмехнувшись, погрозил кулаком. И я решил, что Прыщ не пропустит удобного случая, чтобы отомстить мне.
А произошло это прошлым летом на базаре в городе. Мы с отчимом пригнали туда двух овечек и барана. Надо было продать их, чтобы подкупить хлеба, которого не хватало до нового урожая.
Я долго стоял возле связанных овец и угрюмо рассматривал сновавших взад и вперед людей. А всклокоченный отчим топтался рядом и, протягивая перед собой руки, кричал:
— Овечки продаются! Почти что даром даются! Чистокровные, курдючные! Подходи, наваливайся!..
Но никто не наваливался. Я проклинал в душе шумный и бестолковый базар. Очень хотелось есть. Харчи кончились еще в дороге. Последние двадцать копеек отдали на постоялом дворе. Все надежды были на этих бессловесных овец. Но их никто не покупал.
Лавируя между людьми, в толпе показался босоногий подросток с ведром в руке и звонко прокричал:
— Во-от ко-му во-ды хо-ло-од-но-й!
Бородатый мужик у расписной брички подозвал мальчугана и подставил кувшин. Подросток влил в него несколько кружек, получил деньги и ринулся дальше, радостно вопя:
— Во-от ко-му во-ды хо-ло-од-но-ой!
Голову осенила отчаянная мысль. Не раздумывая, я догнал парня и спросил, где он берет воду. Тот показал на водокачку, возвышавшуюся над площадью.
— Силантьнч отпускает…
В дверях водокачки сидел седобородый старик с желтым лицом. Он недоверчиво оглядел меня и вынес из башни пустое ведро.
— Что в залог?
Я смущенно замялся.
— У меня ничего нет, дедушка.
— Скидывай пиджак…
Я снял пиджак. Старик скомкал его и бросил за дверь. Только после этого он протянул мне ведро.
— Кружка — копейка. Ведерко — сорок кружек. Выручку пополам…
Я подставил ведро под кран, торчавший из кирпичной стены. Старик скрылся в башне, и тотчас сморщенное лицо его показалось в окошке.
— Держи…
Вода лилась светлой струей. Скоро она превратится в звонкие монеты. А потом — в мягкий, вкусный хлеб. А может, и в обрезки колбасы.
Когда ведро наполнилось доверху, старик подал жестяную кружку.
— Не вертайся, покуда не распродашь…
Голод — не родной брат. Он заставит делать все. Так заставил он меня носиться по базару и кричать умоляющим голосом:
— Во-от ко-му во-ды хо-ло-од-но-ой!
Но люди как на грех не хотели пить. День только начинался. Да и был он не жарким. Я таскал тяжелое ведро по площади, густо забитой народом, и с каждой минутой убеждался, что вода не принесет счастья. Еле-еле продал пять кружек и пал духом. И уже собирался завернуть к водокачке, чтобы отдать ведро, как вдруг услышал знакомый голос. Обернувшись, увидел Миню Лапонина. Тот стоял у своей подводы и махал рукой. Хотелось юркнуть в толпу, но желание хоть что-нибудь заработать пересилило честолюбие. Да и перед кем было стесняться? Перед каким-то Миней, которого в селе ни в грош не ставят? И я решительно направился к лапонинскому возку.
Миня выглядел нарядным, будто был в церкви, а не на базаре. На ногах ладно сидели новые сапоги. На голенища напуском свисали суконные штаны.
Под распахнутым пиджаком видна была розовая рубаха. И только лицо оставалось прежним — бугристым и прыщеватым, за что Миню дразнили Прыщом.
Когда я подошел, Миня расплылся в оторопелой усмешке.
— Хвиляка! — воскликнул он и сдвинул на затылок бархатный картуз с лакированным козырьком. — Ух, ты ж, оказия! И давно водичкой торгуешь?
Я опустил ведро и, не ответив, в свою очередь, спросил:
— Чего хотел, Прыщ?
— А ничего, — сморщился Миня. — Ну и учудил. Скажи кому — смехота!
Никогда прежде не было более противно сытое, засиженное прыщами лицо. Так и хотелось съездить по нему, чтобы сбить ядовитую усмешку. Но я сдержался и, подавив злость, сказал:
— Окликнул, чтобы побалагурить? Если так, то бывай здоров! Некогда зубоскалить.
Но Миня остановил меня.
— Почем кружка? Хочу пить. Сала наелся. Одну кружечку.
— Десять копеек, — отрезал я.
— Десять? — возмутился Прыщ. — Другим же — по копейке?
— Другим — по копейке, а тебе по десять. Берешь, что ли?
Миня вынул кошелек и принялся перебирать монеты. На толстых губах его блуждала загадочная улыбка. Я насторожился. Не иначе, что-то задумал Прыщ. Просто так у него снега среди зимы не выпросишь.
Миня подал два пятака.
— А ну, налей. Выпьем за твою торговлю. Только лей полней. Не жалей.
Я взял деньги и зачерпнул кружку воды.
— Не захлебнись…
Миня сделал глоток и вдруг выплеснул воду мне в лицо.
— Вот тебе! — заржал он. — Не будешь драть по гривеннику, раз цена копейка…
Я вытерся рукавом рубахи, поднял ведро и с головы до ног окатил Миню водой. Тот завизжал, как резаный кабан, и шарахнулся в сторону.
— Рашпиленок! — завыл он, отряхиваясь. — Погоди ж ты!..
С тех пор Прыщ, когда мы встречались, грозил мне кулаком. Так погрозил и теперь. Только на этот раз погрозил с нескрываемым злорадством, будто удобное время для мести уже наступило.
*
На загон приехали, когда из земли высунулся огненный край солнца. Пахать стали круговым заходом с отвалом внутрь загона. Впереди за плугом шел Дема. За ним я гнал свою пару. Лошади тянули ровно. Хорошо отрегулированный плуг не требовал больших усилий. За спиной в борозду опускались прожорливые грачи. Опережая друг друга, они выклевывали из ноздреватого чернозема червяков.
Когда мы с Демой сделали по нескольку кругов, Миня повел на пахоту запряженную в борону третьячку. Кобыленка шла неохотно, громко фыркала, мордой тыкала Миню в спину, коленками поддавала под зад. Миня ругался на всю степь и безжалостно стегал лошаденку кнутом.
А солнце с каждой минутой поднималось все выше и выше, нагревая воздух. И с каждой минутой возрастали капризы третьячки. Я видел, как подпрыгивала она, дергалась в стороны, пятилась назад, чуть ли не садясь на борону. В свою очередь, Миня сильней хлестал ее, громче ругался и скоро так выбился из сил, что упросил старшего брата сделать перерыв. Дема разрешил выпрячь кобыленку. Хныча и бранясь, Миня вывел третьячку из постромок, отвел на целину и так стреножил, что та не могла двигаться.