— Так он же не против Тиханы, а против духа, в нее вошедшего, бунтует, — не понял его выучень, хрупая народившимся за ночь настом под огромными ступнями.
— Для простого люда история с духом будет непонятна, — возразил Ягур, перекатываясь на бок. — Они о духах знают лишь понаслышке, и судить здраво не могут. А Тихана — иное дело. Она живая, своя. Дикой иль жестокой не стала — как в ней зло какое заподозрить? Недимир — мужик как раз шибко здравый, на слово не верящий даже паверам. Он в своем Роду зряшных злодейств не попустит. Рассудит, будто загубив эту бабу по одному лишь наговору, он дурной пример породит. Мол, таким побытом паверы и любого другого приговорят по слову своему. А этим власть заберут над народом такую, коей вожди ничего противопоставить не смогут. Наши охотники подспудно и доныне себя чувствуют воями, хотя и не воюют. Оттого и власти над собой не попустят. Ибо паверы — суть хранители душ человечьих, а они есть защита жизни самого Рода. Стало быть, выше них никто стоять не должен.
— А коли случится худшее? — пыхтел Благой. — Коль и впрямь зло и разор тот дух все же принесет? Допреж не лютовал? Так может без тела-то и не мог. А как в тело войдет, так и… того.
— Так он для этого твоего «того» образы прошлого навевал? Для этого напомнил о небесных великанах? — досадливо зафыркал Ягур на выученя. — Насмешничал над падением Белого народа? Угрожал чем? Ты хоть малую толику от всего этого почуял в тех образах?
— Нет, — озадаченно признал Благой. — Даже наоборот: меня вроде, как обнадежили в чем. Он еще сколько-то молчал, сопя при каждом шаге, а потом все ж рискнул спросить:
— А ты, отец? Тебе как показалось?
— То-то и оно, и я то обещание уловил, — со вздохом признался Ягур. — Больше скажу: поверил. К добру ли, ко злу — кто его ведает? Но душа моя покойна. Не то, чтобы я верил, будто небесные великаны вернутся в свой разоренный град. Видать, заповедано им такое. Но, может, они, как иначе устроят и придут, а, Благой? А вдруг это не дух непонятный, а кто из великанов проник так-то в мир Яви? И весточку нам послал через те образы. Дескать, тут я, вернулся. И вскоре обретет Белый народ прежние силы. Не пойдет в распыл, не исчезнет с земли.
— Так и будет! — не выдержал Благой, останавливаясь и утирая с лица пот пригоршней снега. — Еще узришь, отец. Душа-то и впрямь никакой черноты не чует. И даже, наоборот, радостно ей. И нетерпение в ней одно ворохается по-доброму.
— Поживем, увидим, — недовольно проворчал старый павер, охолаживая выученя. — А нынче просто затаимся, — продолжил он бурчать себе под нос, покачиваясь в волокушах. — И станем за Ягатмой присматривать: как бы чего не выкинул дурачок испуганный. При нужде окоротим — я первый не постесняюсь. Нынче нам ошибиться никак — может боком выйти. Поди-ка попробуй обидеть такого гостя, так он вмиг от своего народа отречется. А коли за ним и другие последуют? А ежели, скажем, они какой другой народ вздумают под свою руку взять? По всему раскладу гаданий выходит, будто паверам конец. Только вот самим паверам, или их служению, каковое на сей день приходится? Глядишь, и новое служение образуется, каковое просто прежним, давно позабытым окажется.
Вслушиваясь в рассуждения наставника, Благой довольно ухмылялся, ловя в них отзвук собственных мечтаний и ожиданий. Мерил ногами заснеженную землю так истово, словно не в селище родное возвращался, а в сам великий град, где заждались его небесные великаны. И коли смог бы он сейчас подслушать думки молодого павера медведей, что шагал где-то далеко к дому, то порадовался бы. Ягдей мыслил также, разбежавшись в своих мечтаниях еще шибче. Осмелев в них, ибо в нынешнем походе к Таратме ощутил он явственную поддержку самого Ягура. И снисходительное одобрение Ягорина, коего уважал. А стало быть, и новыми силами напитался для терпеливого ожидания чего-то столь значительного, что дух захватывало.
Глава 2
Сестра
— Смотри!
Драговит завернул голову к берегу и сощурился — закатное солнце расстаралось от души. Жарило вовсе уж не по-весеннему, хотя на дворе еще только дайлет — первый весенний месяц. Если так дальше пойдет, то земля оттает куда, как скоро. Гораздо быстрей, чем в прошлую весну — рассеянно отметил охотник, вглядываясь в силуэт младшего брата. Рагвит, вроде, и стоял-то спокойно, с подобающим посвященному охотнику достоинством, а все одно казалось: еще чуток и запрыгает от нетерпения. Растревожился брат, пока бежал, знать есть от чего.
— Началось? — невозмутимо уточнил Палюд, вытаскивая из лунки завидную рыбину.
— Матери срок, — хмуро процедил Драговит, не глядя на побратима. — Думали, еще тыждень обождет — до срока как раз дней девять. Бабы намедни трепались: не переживет.
— И в ее лета рожали, — пожал плечами Палюд, высвобождая из раззявленной рыбьей пасти красными задубевшими пальцами крючок. — Да и Ягатма наш великий кудесник. Ни у кого такого искусника в бабских делах нет, ни выше по Великой реке, ни ниже.
— Он не поможет, — буркнул Драговит. — Сказал, мол, придет пора, так меня не зовите.
— Не завирайся! — вскинулся Палюд. — Ягатма отцу друг. Хранитель священных уз с духами-родовичами. Он за каждую душу ответ перед ними держит. Перед всей Пресветлой Правью. Ему отказать в таком…, как собственной рукой да себе же по горлу.
— Он отказал, — закончил сворачивать снасть Драговит под отповедь маловера.
Не суетно, но быстро собирал в кожаный мешок рыбу. Стащил верхнюю потрепанную кожаную рубаху, что на рыбалку натягивал поверх парки. Скрутил, сунул в мешок поверх добычи и, кивнув напослед, потопал к берегу. Утоптанная тропа почти сравнялась с подтаявшим снегом — кое-где и лед проступил. Весна возвещала свой приход, а сердце такой стужей сковало, что и ей красавице не рад. Хранитель веры, говорящий с духами — их павер Ягатма не принял дар и не пожелал помочь матери с поздними родами. И вовсе не потому, что нет в нем веры в благополучном исходе. Нет. Все гораздо страшней и беспросветней: Ягатма не желал впускать в Срединный мир Яви душу, заключенную в теле младенца, что у матери под сердцем. Что уж там ему духи напророчили — молчал, как покойник. Только хмурился, да все с глаз норовил улизнуть хвост росомахи! Землеройка плешивая! Как он лаялся, когда Драговит пытался его поприжать и допытаться до сути, а ведь тот в своем праве. Не мальчишка — взрослый охотник, пусть за спиной всего восемнадцать весен. Он нынче глава семьи. Под его кровом еще два охотника подросли да посвящение приняли, а это что-то да значит! Как их старый Деснил поучал: народ Белых людей — он держится силами всех Родов. А Роду основой каждая семья и каждый человек в той семье. Старый вождь уступил место молодому да сильному. Но за мудрым советом или судом по-прежнему к нему бегали. Вождь Недимир — отец Палюда — родичей в том приветствовал. И сам не гнушался поучений старика. Дескать, пока жив старинушка, поспешай учиться у него. А то, неравно, наладится мудрец помирать, так обеднеем.
Рагвит нагнулся, протянул руку, подхватил мешок, дождался, пока старший брат одолеет обледеневший береговой откос. Вырубленные в земле ступени еще не обнажились, а ледяные неудержимо оплывали под лучами солнышка. Поспешая к дому на шаг позади старшого, юный охотник шепотом обсказал все, что произошло после его ухода на промысел. Ему было наказано оставаться при матери и шагу на сторону не делать. Занятие для охотника, прямо сказать, не ахти какое. Бабское заделье, но куда деваться? Одна у них — трех братовьев — оставалась опора в жизни многие лета. Одна поддержка: матушка Тихана. Положенную вдове долю с охоты в дом приносили исправно даже после посвящения старшего сына. Куда сопляку в одиночку прокормить четыре рта? И подруги ее заботой не оставляли, помогая снарядить троих молодцов, тянущихся прочь из еще несношенной одежи. Но и при всем том лиха она хватила — не дай кому другому. И сыновья о том помнили, крепко помнили. Оттого-то и почтение Драговита к паверу само собой издохло. От злобы нутряной, от обиды незаслуженной. Если уж и есть кто в Роду Рыси тише да ласковей его матери, так разве что малое дитя. Какое зло может принести в мир ее плод? Кто осмелится заявить в лицо ему или братьям, будто они есть зло? Или не то же чрево их породило?
Молодой охотник сам не заметил, как ослепленный горестными раздумьями чуть не носом воткнулся в бревно. В макушку, на коей покоились жердины двускатной крыши родного жилища. Темный торец растрескавшегося верхнего отруба сосны сочувственно смотрел на хозяина. Он помнил то лето, когда большой сильный человек повалил облюбованное дерево и располовинил. Комель встал посреди его жилища столпом, первоосновой человеческого крова. А он — другач, как и прежде оседлал его, только уже поперек, торцом на Великую реку. Принял на себя тяжесть и слег, образующих скат, и жердей поперечин, и плетенки из ветвей, и пластов коры, и, наконец, кусков дерна. Помнил этот немой свидетель жития горемычного семейства и крохотного косолапого первенца большого человека. Проказник крутился под ногами отца и воевал с живучими гибкими вредными ветками, исколовшими ручонки острой хвоей. Одно лето следовало за другим: весна, осень, зима — полный круговорот лета, и новая весна, и дальше по кругу. Охотник, сотворивший для молодой жены новое жилище, однажды не вернулся. Женщина, вывшая ночами сквозь стиснутые зубы, родила третьего сына и перестала смеяться. Сорванец — отцов помощник — сам превратился в большого сильного человека. Да и младшие вытянулись вдогонку старшому брату. Только вот радость что-то не торопилась возвращаться к этому очагу.
Рагвит кашлянул, и глава семейства вернулся к действительности. Он тяжко вздохнул, благодарственно похлопал ладонью по торцу потемневшего гребня крыши. Пригнулся и шагнул в жаркий полумрак дома, пропитанный дымком, запахами пота, подгоревшей каши, страха и отчаяния. Спустился по лествице — лесине с вырубленными ступенями — остановился. Повел глазами, привыкая к потемкам. По правую руку возмущенно пыхтела раскаленная печь. Парвит — самый младший и бестолковый из хозяев — кормил ее нещадно. Сушняка к дому натаскал — не протолкнуться. Рядом на пристроенной к стене столешнице громоздились горшки и плошки. А у матушки-то они всегда по полочкам аккуратно содержатся. Драговит укоризненно покосился на младшого, но смолчал. Тот виновато поморгал и бочком-бочком двинулся к выходу. Старшой кивнул дозволяюще, и парня выдуло наружу в един миг.
— Чего явился? — проворчала разбитная красивая середовуха, возившаяся с матерью.
Тихана покоилась не на лежанке у стены, а прямо посреди клети. Блада, неласково встретившая хозяина дома, набросала под роженицу какого-то старья. Длинные, насквозь пропотевшие материны волосы скрутила в тугой жгут и убрала под старенькую повязку. Такой же худой выглядела взмокшая материна рубаха из разъезжающейся по швам ровдуги. Лицо, лоснившееся от пота, бело и спокойно. Глаза, будто неживые, вырезанные на белом камне да угольком обведенные. За этими страшными кругами самих глаз не разглядеть. Жутко выглядела мать, зловеще. Недаром мужикам раз и навсегда заказано тереться рядом с роженицей.
— Блада, — с трудом решился Драговит. — Может, помочь чем?
— Помощник выискался, — едко проскрипела та. — Куда мне без тебя-то?
Все еще красивое гладкое лицо ее было таким усталым, ровно баба в одиночку еловые стволы тягала. Большие серые глаза обметали тени, вздернутый носик заострился, как у хворой. Нижняя рубаха, в коей она колготилась в жарко натопленном доме, мокра, как и у матери. И как не просторна, но высокой груди в ней тесно. Длиннющие густые волосы — чистое богатство — заплетены в косы и сложены в небрежную копну. Движения быстры, но плавны. Вот Блада легко подскочила с пола и прошествовала к столу. Меленько застучала пестиком в каменной ступке. Второй рукой пристроила на печь чашу для пития полную воды.
— Талая, — не понять для чего пояснила невесть кому. — А ты давай, вали отсюда! — она лукаво зыркнула на него через плечо.
Драговит готов был поклясться, что под этим шалопутным, насмешливым ликом гнездится какой-то кромешный испуг. Непонятное напряженное ожидание чего-то ужасного. Того, что предрекли духи Ягатме. Того, что заставило старого мудрого павера свершить несусветное: отказать новой душе в помощи для появления на просторах Срединного мира. Эта мысль обожгла и вновь налила голову злобой. Плевать на запреты! Он сам своими руками поможет дитю явиться на свет.
— Не дело задумал, — подслушала его мысли Блада. — Чем дурью маяться, лучше уж снаружи посторожи. Как бы кто ретивый самолично не порешил извести новорожденного злого духа. Или кто там у нас? — ласково глянула она на Тихану.
Та с трудом растянула уголки закушенных губ — почти улыбнулась. И вдруг напряглась, зажмурилась, вжала подбородок в грудь и протяжно замычала.
— Брысь отсюда! — прикрикнула Блада и вытряхнула ступку в чашку с горячей водой.
Драговит не стал упираться и хорохориться — не мальчик. Нашарил справа у лествицы несколько увязанных в пук сулиц в руку длиной с короткими кремневыми наконечниками. Вылез в плетеную обмазанную глиной дверь. Глубоко с облегчением выдохнул и уселся прямо тут же, заткнув спиной плотно закрытый вход в жилище. В его жилище! И пусть только кто сунется — его кровь в его же доме не прольется. И за пределами не прольется — Деснил не позволит. Из общины изгонят? Да пусть его. Вот только братья…
— А пускай даже изгонят! — вызывающе бросил стоящий неподалеку Рагвит.
Он подошел к брату и сел на землю по правую руку от старшого. Подобрал ноги, насторожился, ухватив лук. Драговит покосился — тоже готовился, а вот знает ли к чему? Не знает, но готов. И не отступит, волчонок. Так их с братьями дразнили с малолетства. Не сказать, чтобы они особой дикостью или лютостью отличались, нет. Все из-за того, что в их жилах течет кровь давно сгинувшего Рода Волка. Он тоже некогда принадлежал Белому народу, но… Иной раз кажется, будто люди о том позабыли. Все, кроме самих волков, что упорно сохраняли свою кровь.
— Не пропадем, — беспечно поддержал брата Парвит, пристраиваясь с другой стороны. — Что мы мать с братишкой не убережем?
— А может с сестренкой? — ехидно поддел его Рагвит и залепил беспуте снежком прямо за шиворот. — Будешь с девкой мокроносой вошкаться.
— Ага! — радостно подтвердил тот, отирая шею. — А потом эта поганка вырастет, сиськами взбухнет, да мужа затребует. Вот тогда-то вы оба с ней и набегаетесь!
— Чей-то мы? — не враз сообразил Рагвит.
— А по праву старших, — сладенько пропел Парвит.
И в его глазах Драговиту поблазило отсветом того же Бладкиного испуга. Да чего там! И в собственной голове та же круговерть страхов, сомнений, готовности не понять к чему. И сам не ведает, для чего в его руках сулицы. Ведь не обычные охотничьи — обрядовые, заговоренные павером. И своих две, и пара отцовских. О чем думал, когда приготовил этакое оружие? Кого от кого защитить собирался? Семью от общины или?..
— Рагвит приветствует Деснила! — подскочил брат, едва не сметя с его колен сулицы.
Старик и впрямь вынырнул из-за трех громадных старых елей, торчащих между их домом и селищем Рода Рыси. Почему-то отцу приглянулся именно этот тихий уголок на отшибе. Старший с младшим поспешили присоединиться к брату, хотя бывший вождь был еще в пяти десятках шагов. Драговит впился глазами в круглое морщинистое лицо под широкой охотничьей повязкой: каждую морщинку рассмотрел, каждый шрам. Отлегло. Прищур серых глаз привычно жесток, но спокоен. Легкая улыбка лучится отнюдь не липовой приязнью. Руки расслаблены, заткнуты за пояс парки, нож в чехле — старик не сторожился. Сулица — на нее он в последние лета опирался, как на посох — торчала подмышкой. Дескать, не злом он, а так, посмотреть: чего тут и как. Хитрит или впрямь их сторону держит? До сего дня так и было: Деснил и сам неприязни никакой отверженным не выказывал, и прочим не дозволял воду мутить. Самолично одергивал крикунов, а иным бабам брехливым такой разгон учинял, что любо-дорого глянуть. Вот те и не вязались к Тихане, хоть и обходили ее с сынами стороной…, кроме разве Блады. А Деснил и на том не успокоился: настрополил Недимира, и вождь никакой потачки рысям не давал. Крепко-накрепко заказал страшную брехню разносить не только по селищу, но и по землям иных Родов. Слухи, конечно, расползлись, но, видать, иные паверы с вождями их тоже пресекали — тревожного шума не поднималось.