Явился Деснил не один. Рядом с кряжистым широкоплечим охотником семенила ведунья — самая старая и склочная бабка всех пяти Родов. При малом росте и изрядной сухости, она держала в страхе не только баб, но и мужиков. Особо все они при встрече старались избегать взгляда ее ядовито-зеленых глаз. Жалили те насмешкой и правых, и виноватых — только держись! Почище ядреных прозвищ, отвешиваемых бабкой направо и налево. И ни одно ругательство не было пустым — зрила прямо в корень. Но, пуще всего не любила Ожега баб, что машут языками направо и налево безо всякого понятия. Эти убирались с дороги старухи, едва узрев. Вождь Недимир на их жалобы — случись кому рискнуть — насмешливо советовал последить за языками. Сам же относился к ведунье с немалым почтением, выпячивая его при всяком удобном случае. Понимал хитрец, что держит Ожега баб в строгости для его же пользы. Те же из них, кто поумней, почасту бегали к ней за советами, и всяк раз оставались довольны — точностью советы ничем не отличались от прозвищ. Потому, как была Ожега самой, что ни на есть, коренной ведуньей. Такой же, как и ее покойная бабка. Тот же Ягатма, как и прочие паверы, был знатным кудесником, способным вытащить человека из-за кромки, будь на то благоволение духов. Ожега же — во что верил почитай весь народ — слышала мысли людские. А это в глазах сородичей делало ее более могущественной, чем даже сами паверы. Одно дело побаиваться духов, коих кроме них никто не видал, другое — вездесущую ведунью, что выворачивала наружу самое сокровенное из хранимого на сердце.
— Что ему нужно? — обеспокоился Рагвит, невольно упрятав за спину лук и заготовленную стрелу. — А зачем он тащит с собой эту старую гадюку?
— Тише, — шикнул на него Парвит. — Старик слышит, как рысь. Он не любит, когда поносят Ожегу. Да и с ней шутки плохи. Коли осерчает, так вывернет тебя навыворот задницей к роже — другим в памятку.
— Поганая баба, — передернуло Рагвита. — Палюд слыхал, как старуха поносила мать. Как ругала ее за то, что она легла с охотником-росомахой… — он запнулся, покосившись на старшого.
Драговит скривился, но ничего не сказал. Лишь расправил плечи и расставил ноги. Да еще и руки с сулицами опустил, открывая глазам гостей короткую охотничью парку мехом внутрь. Всяк, глядя на молодого охотника, знал: он из погибшего Рода Волка! И хотя прибился его пращур к рысям, кровь того жива в потомках. Неумолимая, грозная волчья кровь. Потому поверх парки на груди ожерелье из клыков и второе из когтей — памятка с давних времен.
— Деснил у порога Драговита, — хитро оповестил гость, с интересом разглядывая заговоренное оружие. — Не против него ли дряхлого вооружились братья?
— И помыслить такое в голову не придет, — слегка обиделся молодой хозяин, прижимая к сердцу правую руку, сложившую пред тем к ногам оружие. — Драговит рад видеть Деснила сильным и здоровым. Рад бы угостить, да только… — он запнулся, едва не завернув голову за спину на дверь. — Мужчинам в моем дому нынче не место.
— Пусти, — сухо оборвала его нетерпеливо притоптывающая Ожега.
Она без стеснения огрела хозяина по плечу своей палкой, пытаясь сдвинуть упрямца в сторону. Деснил, демонстрируя расположение и уважение, положил на другое сморщенную, но все еще крепкую руку, сжал плечо:
— Пусти ее, охотник, в свой дом. Бладе одной не сдюжить. Кабы еще молодуха…, а твоей матери помощь нужна. Ты в Ожеге не сомневайся, — потащил он парня за собой к поваленному стволу у семейного кострища. — Ягатму она, конечно, почитает. А как его не почитать — нашего-то многомудрого? Да она видала могущественного павера голозадым недомерком с вечными соплями до пояса. Потому и страха перед ним у нее не густо. А чего это у вас кострище в забросе? — он с упреком обвел глазами молодых оболтусов. — Матери еще невесть, сколько мучиться, так что: замерзнете, иль с голода помрете?
Старый вождь опустился на бревно. Парвит едва успел выдернуть из-под его задницы руки — догадался бросить меховую подстилку. Рагвит, как вторак в семье, обустраивал кострище, беспрестанно косясь в сторону селища. Но прочие гости не торопились.
— Они не пошли с нами, — задумчиво успокоил братьев старик, плотнее стягивая края верхнего скрывающего колени распашного сокуя оленьим мехом наружу. — Ягатма отказал в помощи вашей матери, потому как решил: это правильно. Так он не оскорбит духов-прародителей и не лишится их расположения. Но духи ничего не говорили про остальных. И также не поминали нашу Тихану. Видать, людям не след мешаться в то, что предопределено. Вождь Недимир остудил горячие головы. Если сюда кто и придет, так не нарушить ваш покой, а… Так, глянуть одним глазком, да хулу отместь раз и навсегда.
— А дальше? — хмуро поинтересовался Драговит. — Что станет с моей семьей, когда мать родит? Что еще порешат сородичи, особо самые озлобившиеся?
— Это, смотря по тому, что она родит, — резонно заметил Деснил.
— Чего вы все ждете?! — почти заорал Драговит. — Болотного духа?! Лешака?! Духа черной лихоманки или оборотня? Всем в этом Роду известно, с кем мать разделила ложе. Не знаю, зачем ей это было нужно — не мое это дело. Но, скажи мне, старый, разве отец этого ребенка дух или оборотень? Разве он не уважаемый первый охотник Рода Росомахи? Это обычное дитя, как я или он, — старшой кивнул в сторону присевшего неподалеку младшего третьяка.
Тот нахмурился, почувствовав, что разговор о нем, но башки не повернул. Не мелкота же, в самом деле, чтоб подпрыгивать каждый раз, когда глаза взрослых обращаются на него.
— Вот и посмотрим, — хладнокровно согласился бывший вождь. — И я буду рад первым возвестить людям: духи имели в виду все, что угодно, только не зло, что якобы родилось в вашем доме. Слухи, парень, только рождаются из плевка. А погасить их — всех вод Великой реки может не достать. Нам же сие в докуку. Роду покой нужен, почитай, поболе вашего…
Дикий вопль заставил подпрыгнуть всех четверых. Казалось, даже дом, врытый в землю на добрую половину человеческого роста, подскочил на месте. Деснил поймал за руку Драговита, изготовившегося рвануть к матери. С силой притянул парня к себе и усадил рядом:
— Неча там делать. Не срок еще.
Он достал из-за пазухи любимую кожаную баклажку с пьяной березовицей. Осторожно размотал глиняное горлышко — кожаную потертую полоску уложил на колени. Вытащил пробку и протянул драгоценный сосуд угрюмому главе семейства, коему еще и на подбородке скоблить почти нечего. Тот принял ненужный подарок, отхлебнул в меру, вернул баклажку, вытер губы. И все-то через силу, все насупившись. Сидел, нахохлившись, зыркал в сторону дома, ждал. Дождался: мать не закричала — взвыла дурным голосом. Следом закашлялась, примолкла. Дотоле едва слышный бабский рокоток Ожеги с Бладой окреп: увещевали роженицу, требовали чего-то. Отвечала ли та, нет — не слыхать. Вроде спокойно там все, а что-то тревожило, колупало в самом сердце. Ровно неверие сородичей ядом просочилось в душу и точило ее исподтишка.
— Сейчас закричит, — уверенно возвестил старый вождь. — Не все младенцы глотку дерут тотчас. Иному пообвыкнуться нужно, с силенками собраться. А все одно: завопит, как надо…
— Деснил! — раздался приглушенный стенами вскрик Блады. — Деснил! Ох, матушки мои!
Старый сорвался с места вровень с молодым, в жилище ввалился первым. Драговит, скатившись с лествицы, со всего маха врезался в спину замершего у ног Тиханы старика. Дернулся в сторону, впился глазами в то, что лежало на руках Ожеги. Бабка оторопело разглядывала крохотное тельце новорожденной девочки с непривычно большой головкой. Драговит впервые узрел такое, но не это его зацепило. Малышка невероятно спокойно возлежала в руках Ожеги и смотрела на родичей совершенно осмысленными черными глазенками. Такими ясными, пронзительными, умными, каких ни у каждого взрослого-то сыщешь. Они поочередно скользили с одного человека на другого и ровно ощупывали их. Куда там: насквозь продирались, в самую душу проникали. И каждый, на ком останавливался этот вдумчивый, расчетливый взгляд, как-то враз обессиливал, сникал. Ожега, охнув, осела — Блада едва успела перехватить девчушку. Деснил, схватившись за сердце, качнулся на Драговита. Тот, подхватив старика подмышки, оттащил его к лежанке. Старый вождь грузно свалился на нее, дыша загнанным лосем.
— Помоги, — чуть слышно взмолилась Блада.
Драговит метнулся к бабе, принял на руки сестренку, безотчетно заглянул ей в глаза…
…………
Латия оценивала результаты своего явления в чужой мир. Аборигены растерялись оттого, что ЕЕ тело-носитель не отвечал каким-то очевидным для них критериям — страх доминировал над всеми прочими чувствами. Следовало бы проанализировать причину их тревог, но сконцентрироваться, пока не получалось. Глупейшая ситуация, но ЕЙ никак не удавалось обуздать эмоции, прежде весьма немногочисленные у латий и всецело им подконтрольные. У НЕЕ, наконец-то, есть тело! Если оценивать строго, оболочка паршивая, но, судя по взрослым особям, вполне сносно функционирующая в рамках своих возможностей. Но ОНА дышала, видела, слышала — снова жила физической жизнью! А ведь этот безумный эксперимент с внедрением в детеныша едва не закончился плачевно. ОНА, как и следовало ожидать от дилетанта, переоценила возможности матери и чуть не загубила захваченное тело, желая усилить свои позиции в новой физической жизни — подстегнуть развитие мозга обретенного тела-носителя прямо внутри матери. Структурные изменения привели к физическим: голова превысила размеры, оптимальные для рождения детеныша. Выброс энергии матери при родах был грандиозен. Если бы не это, детеныш бы погиб. Вся энергия, выкачанная из тела женщины, ушла на исправление ошибки, и физическая жизнь женщины ожидаемо прервалась. Сама по себе эта смерть значения не имела, но кое-что объяснила. ОНА не успела загрузить в участников событий программу защиты — те сами, добровольно и согласовано разработали схему защиты новорожденного, отработав задуманное с математической точностью. При этом понимали друг друга с полуслова, на уровне ощущений и рефлексов. Но самое поразительное, что во всем этом присутствовали личные чувства: они любили чужого, детеныша, лишившегося матери. И переполнялись агрессией, ожидая агрессии со стороны прочих аборигенов, готовясь подвергнуть опасности свою жизнь. При этом не задавались вопросом конструктивизма такого выбора. Сплошные эмоции, чувства и ни следа такого нормального естественного понятия, как польза — базовой составляющей самосознания латий.
…………
Драговит смотрел во все глаза: зримые края Срединного мир Яви поплыли. Толи живой огонь, толи неведомый какой, рожденный в заповедных далях Прави, вспыхнул вкруг него. Пожрал межу, пролагаемую собственным зрением, слухом и нюхом, отрезал от всего прочего. И в центре огненного кольца лишь она, ее глаза, ее напор и воля. И нет в том принуждении никакого зла, не веет от него черной беспощадной лютостью. И нет в нем добра или другой какой милости. Одна лишь воля, одна властная потреба привязать к себе, присушить души, подступить к сердцу, полонить, переполнить. Чем? Для какой надобности — встревожился Драговит. Вскинулся, чуть не выронил малышку. Для новой жизни — пришел ответ, будто из ниоткуда. Для созидания нового рода, целого народа. От корней твоих, от имени твоего. И было то ощущение столь всесильно, столь сокрушительно, что все нутро у него содрогнулось. Страх поднялся могучей волной и захлестнул мятущуюся душу. Но, тут же и успокоение в свой черед накрыло с головой. Не теплое сладостное, а холодное, уверенное, мощное: ты не один, ты под защитой. Защитой столь могущественной, что равной ей во всем мире не сыщется. Защитой, которой вышние силы одаривают лишь избранных своих, отмеченных великой судьбой и неисчислимыми испытаниями. И не оставляют избранников беспомощным слепым орудием неведомой воли, а ведут по указанному пути с широко открытыми глазами, наставляют и хранят. И вновь всколыхнулось в нем недоверие: а что всему тому порукой? Да она же и порукой — его сестра, хранительница братней жизни и братней души. Посланница, призванная передать избраннику дивный дар: нечеловеческую силу и ему, и его братьям, и детям их, и внукам…
— Слышь, говорю?! — затеребил его кто-то
Свет угаснул, зрение со слухом воротились к хозяину. Новорожденная сестренка испытующе разглядывала лицо старшего брата. Холодная, собранная, настороженная, как охотник, попавший в круг волчьей стаи. Он глянул ей в глаза и неожиданно для себя утвердительно кивнул. Тотчас подумалось: глупость какая…
— Драговит, чумной, спишь, что ли?! — ударила его кулачком в плечо Блада. — Отдай дитя, говорю! Ее покормить бы, так молока в доме нет.
Она перехватила и нежно заколыхала малышку.
— А мать?..
— Нет у вас больше матери, — сухо оборвала его одыбавшая Ожега. — Не вынесла Тихана родов. Померла. А ты не стой столбом! — рыкнула старуха, смахивая слезы. — Корову подоить надо. Сама-то она молока в дом не принесет — не дура.
Драговит глянул на мать — та уставилась в потолок все теми же каменными глазами. Только темные обводы сгустились, разрослись. Подойти бы, да… держит что-то, толкает в спину к дверям. Туда, наружу, на волю… Корову доить или еще что, только бы не мертвое лицо матери. Душа не лежит запоминать ее такой — лучше уж живой. Грустно улыбающейся. Поющей. Он вывалился за дверь и едва не сбил с ног Рагвита, вставшего наизготовку с натянутым луком. Спина брата, будто закаменела в готовности биться насмерть, заранее зная, что повержен будет он.
— Недимир у порога Драговита! — раздалось где-то впереди спокойное, чуток насмешливое приветствие вождя.
Старшой облапил плечо брата и легонько толкнул его в сторонку. Рагвит послушался, но ни хмуриться, ни целиться не прекратил — не было в сердце парня веры в спокойствие вождя. Ведь тот пришел к порогу дома не в одиночку, а с охотниками Рода из лучших. И пускай, правая рука каждого из них заткнута за пояс, все ж левая сжимает несколько сулиц с длинными кремневыми наконечниками — заговоренными, не простыми. А поодаль за частым кустарником, небось, с луками залегли, дабы…, случись дурное…
— Драговит приветствует вождя, — сухо показал вежество хозяин дома, нарочно указав, что перед ним гость, но не друг.
— Точно вождя? — подкусил его тот. — Что, имя мое поперек глотки встает? С чего бы? Вроде, я тебя по малолетству не драл. Да и после чем тяжелым не потчевал. Пока не за что было, — внезапно хлестко заметил вождь. — Не хотелось бы и впредь повод иметь.
Его широкое лицо, уже тронутое паутиной морщинок и заплетающихся в них старых шрамов при этом не утратило приязни. Светло-серые глаза на первом весеннем загаре казались уж совсем почти белыми, отчего черные крупины зрачков смотрелись неживыми. Белые от рождения волосы обманчиво старили зрелого сильного мужчину, но широкая грудь и мощные руки выдавали правду. Может, скоро, кто и подрастет на смену, но в настоящую пору Род Рыси не имел более могучего охотника.
— Да что б вас всех… — разом скрипнули за спиной Драговита и дверь, и Ожега.
Рагвит, позабыв о незваных гостях, ринулся помогать ругающейся бабке, свесившейся через высокий порог. Обернувшегося к ней старшого братца та обложила с ног до головы ядреной бранью за столь крутую лествицу и скудный умок.
— Так их, мать! — обрадовался Недимир под кряхтение мужицких смешков. — А то больно уж заноситься стали сопляки.
— Чего приперлись? — не поддержала его веселья Ожега, вырывая из рук Рагвита посох. — Да еще с оружием. Охотиться на кого собрались? Уж, не на меня ли? — ехидно осведомилась она, важно ковыляя к бревну у разгоревшегося костра.
— Кто ж осмелится? — притворно ужаснулся вождь. — У нас вон даже те, кто в одиночку медведя брал, змей сторонкой обходят. Мяса-то в них с рыбий хвост, а яду…
Он сокрушенно махнул рукой, как бы невзначай в сторону старухи. Тут уж самые суровые охотники, до сей поры сумрачно следящие за дверью дома, расслабились.
— Подь сюда, — приказала Ожега Недимиру.
Тот, изображая опаску, бочком придвинулся к бревну и присоседился в стороночке. Его дружок Белус — сын Деснила и первый охотник Рода Рыси — встал у вождя за спиной, вытащив из-за пояса руку.
— Бладка! — взвизгнула бабка, ровно укушенная. — Тащи нашу упыриху! А то охотники собрались, а дичь кобенится, ждать себя заставляет, — с ядовитой лаской поведала она Недимиру.