Она приподняла чашку с кофе, поднесла ее к губам, но через секунду поставила на стол и демонстративно подула в чашку. Молочная пенка таяла, бледный пар от чашки быстро рассеивался в солнечных лучах, кофе остывал.
Мы замолчали.
– Да, я же хотел кофе, – сказал я.
Кофе-машина мучительно долго перемалывала зерна, издавая пугающий надрывный вой, а потом резко затихла, как будто ее закоротило и несваренный кофе застрял у нее в отверстом металлическом горле.
Я повернулся к Лиде.
Она почувствовала мой взгляд и виновато улыбнулась. Я раздраженно ударил по кофейному аппарату и еще раз нажал на длинную кнопку с надписью «Эспрессо». Машина гневно затряслась; послышался нарастающий утробный гул, и в недрах кофейного аппарата словно начала раскручиваться огромная турбина.
В буфет ввалилась толпа студентов.
Наверное, их отпустили пораньше с лекции. Послышались недовольные крики, смех. За мной выстроилась длинная суматошная очередь. Я потерял Лиду из вида и, бросив попытки получить кофе, стал проталкиваться к нашему столику через обступивших своенравный кофейный автомат студентов.
Лиды не было.
Недопитая чашка с кофе стояла на столе – как осторожное и невразумительное послание, которое у меня не получалось расшифровать.
Я открыл суазор.
«Извини, – прочитал я. – Конечно же, я помню, что обещала. Но пока я не готова. Еще раз меня извини».
Раздался звонок, извещающий о конце пары.
58
В тот день мне приснился длинный неестественно яркий сон. Я видел, как огромный, похожий на перевернутую пирамиду корабль медленно заходит на орбиту Земли. Не было ни Солнца, ни других звезд, ни даже Луны.
Пирамида выплывала из темноты.
На ее покрытом трещинами и пробоинами корпусе ярко вспыхивали угрожающие красные огни. Гигантская тень от корабля проносилась по океанам и континентам.
Начиналось затмение – похожий на пирамиду корабль заслонил солнечный свет. Все вокруг накрыла темнота.
Я оказался дома – в своем старом доме. Мама (во сне я не знал, что она умерла) помогала мне собраться в дорогу. Она заворачивала в пакет ненавистные эклеры с таким видом, словно ничего важнее в тот миг не существовало. Я улетал с Земли – надолго, возможно, на всю жизнь, – а она думала только о пирожных.
Мама быстро устала. К тому же у нее закончились пакеты. Эклеры уже не влезали в дорожную сумку. Я хотел остановить ее, сказать, что все это совершенно не нужно, что я не люблю эклеры, но почему-то молчал. В корзинке на столе еще оставались пирожные. Мать изможденно застонала, налила чай в любимую, неровно склеенную чашку, села за стол и осуждающе посмотрела на меня.
– Не забывай… – начала она.
Комната зашаталась, как при землетрясении, лампы на потолке вспыхнули и погасли, и я упал, панически всплеснув руками, провалился в металлический грохот и разверзшуюся темноту. Когда я пришел в себя, небо за окном было совершенно черным, а огромная перевернутая пирамида угрожающе нависала над сумрачным городом, и ее изъеденный корпус касался шпилей высотных зданий. Лампы на потолке в комнате лопнули, однако свет – неестественный, белый, как при химической реакции – исходил из самих стен.
Мама лежала под столом, застыв в конвульсиях, – ноги судорожно согнуты в коленях, большой палец на правой руке зажат между зубами. Я отчетливо понимал, что слишком поздно, что осталось лишь несколько секунд, несколько последних мгновений. Я наклонился к матери, собираясь проверить ее пульс, и – меня поглотила темнота.
В те дни я встречался с ней постоянно.
Сколько раз я видел маму! Она сидела на скамейке на станции, повернувшись ко мне спиной, обижаясь на мою безответственность и черствость. Стояла в вагоне, прикрывая лицо истрепанным суазором. Переходила на другую сторону улицы под торопливые команды светофора «можно идти», «можно идти». Всякий раз, обознавшись, я на мгновение верил – она жива, она здесь, в этом огромном и душном городе, и просто не желает меня больше видеть.
Я и не подозревал, что вокруг столько женщин, похожих на маму. Хотя, возможно, они совершенно не были на нее похожи.
Я так и встречал на улицах маму, пока однажды не встретил Лиду. И не сразу узнал ее.
Был выходной. Я возвращался из города в общежитие. День клонился к вечеру; поднялся сильный ветер, от которого не спасал даже стеклянный навес на станции.
На Лиде была яркая зеленая юбка, едва прикрывающая колени, розовая кофта с короткими рукавами и симпатичная маленькая сумочка, совсем на портфель не походившая – в тон юбке, только темнее.
А еще она была не одна.
Лида стояла на открытой станции, повернувшись ко мне, как и мать, спиной. Вместе с ней был высокий парень, разодевшийся, точно на торжественный прием. Парень рассказывал о чем-то, возбужденно жестикулируя, а Лида смеялась в ответ – склоняя голову и прикрывая ладонью рот, стесняясь собственного смеха.
Я долгое время следил за ними, даже не подозревая, что это она. А потом Лида обернулась.
Я вздрогнул.
Она тоже заметила меня – глаза ее сузились, а улыбка вмиг сошла с лица. Лида сделала вид, что не узнала меня, отвернулась и тут же стала торопливо втолковывать что-то своему разодетому кавалеру.
Я спустился со станции, прошел под эстакадой – послышался нарастающий вой, а с высоких путей посыпалась принесенная ветром пыль, – и поднялся на остановку с противоположной стороны.
Лиды уже не было.
Я решил не возвращаться в общежитие и вместо этого поехал на квартиру к матери.
Тогда я понял – ждать чего-то от Лиды бессмысленно.
Я не раз слышал, что у нее кто-то есть, но тогда, на станции, когда она отвернулась от меня, все стало понятно даже при моем близоруком упрямстве. Лида просто не решалась сказать мне «нет» – вернее, говорила множество раз, а я отказывался слышать.
Поздно вечером я пошел в магазин и купил любимые мамины пирожные.
На улице было темно так же, как и в моем сне.
Я пил из фаянсовой чашки терпкий чай с ромашкой и давился невкусным эклером. На небе не было ни Венеры, ни даже орбитальных станций, которые раньше ярко вспыхивали над облаками, как падающие звезды.
Я проглотил последний кусок приторного пирожного и запил его горьким чаем.
57
Мы встретились с Лидой на следующий день.
Она сама позвонила мне и предложила то звездное кафе, которое я когда-то выбрал для первого свидания, однако в кафе мы так и не пошли – Лиде неожиданно расхотелось сидеть впотьмах, любуясь на иллюзорные звезды.
Мы гуляли по аллее, где стояли похожие на газовые глобусы фонари.
Уже смеркалось, но ночное освещение не включали. Лида опять надела старомодное коричневое платье. На плече у нее висела сумка, похожая на портфель.
Она не решалась начать разговор. Я тоже молчал. Лишь когда мы миновали полдюжины фонарей, Лида спросила, не глядя на меня:
– Ты как? Как у тебя дела?
– Прихожу потихоньку в себя. Да все нормально на самом деле. Все по-прежнему.
– По-прежнему? А ты еще живешь в общежитии?
– Честно говоря, я и сам пока не решил. Но из квартиры матери ехать до института около часа даже на маглеве.
– Многие так ездят.
– Да, – согласился я, – хотя… Все же в общежитии удобнее. Да и к тому же…
– Понимаю, – перебила меня Лида. – Извини.
– За что?
Мы остановились.
– За все.
Ветер развевал ее волосы, длинные черные пряди падали ей на лицо, но она не обращала на это внимания. Я вспомнил, как мы прощались в тот день, рядом с общежитием, когда от холода ломило кости, а я был в одной легкой рубашке с расстегнутым воротником.
Я вспомнил тепло на губах.
– Знаешь, – сказал я, – ты могла бы извиниться и по суазору. Я на самом деле все понимаю. Это ты меня извини.
– Не надо. – Лида нахмурилась. – Ничего ты не понимаешь. Все сложно. Я просила дать мне немного времени, но… Вчера я видела тебя на станции.
Мы снова пошли по аллее – рядом, как парочка, которая ждет, когда спустятся сумерки и загорятся призрачным светом похожие на планеты фонари.
– Я тоже тебя видел, – сказал я.
– Да, – сказала Лида.
И мы замолчали.
– Слушай, – заговорил я, когда мы проходили мимо пустой скамейки, – а этот забавный куб, проектор голограмм, у тебя с собой?
Лида покачала головой.
– Нет. Я все-таки его потеряла. Или, может, дома где-нибудь завалился. Но найти так и не смогла. А что? – Лида улыбнулась. – Хотел бы посмотреть?
– Не знаю. Наверное. Это было так красиво. В тот вечер, помнишь?
– Сейчас еще слишком светло.
– А не хочешь вернуться в кафе? Посидели бы, выпили кофе.
– Нет, извини. Погода хорошая, вечер приятный. Давай просто пройдемся.
Мне казалось, что станция маглева за поворотом.
– Ветер вот только… – пожаловался я.
– На самом деле я хотела поговорить, – сказала Лида с таким видом, как будто в кафе нам пришлось бы сидеть в вынужденном молчании, наблюдая за тем, как плывут в темноте фальшивые звезды.
– Да… – начал я и осекся.
Я вдруг взял Лиду за руку – и она застыла от моего неловкого прикосновения.
– Я же и так все понимаю. Если ты хотела объяснить…
– Ничего ты не понимаешь, – повторила Лида.
Ветер разметал ее волосы. Я держал ее за руку.
– Тогда объясни, – сказал я.
Лида смотрела прямо перед собой и не говорила ни слова. Кто-то проходил мимо; вдалеке, над редкими деревьями, летел навстречу ветру маглев; загорались, вздрагивая и моргая, как от скачков напряжения, первые уличные фонари.
– Объясни! – потребовал я.
Лида подняла глаза и тут же отвернулась, закусив нижнюю губу. Ее рука напряглась.
– Отпусти, – попросила она.
Я отпустил.
Встречный ветер ослаб – или просто переводил дыхание. Лида поправила спутавшиеся волосы и подошла к очередной пустующей скамейке.
Потом остановилась, обернулась ко мне.
– Ты идешь?
– А куда мы идем, Лида? – спросил я, не двигаясь с места.
– Ты идешь? – настойчиво повторила она. – Со мной?
И сама взяла меня за руку.
– Ты извини, – вновь начала Лида. – Я так запуталась. Я понимаю, у тебя очень тяжелое время. На самом деле – у всех нас. Кто знает, быть может, уже завтра…
Она смотрела через вздрагивающие на ветру ветви на серое вечернее небо, словно ожидала увидеть там огни заходящих на орбиту военных кораблей.
– Кто был тот парень? – спросил я и сразу ответил сам: – Знаешь, я чувствую себя таким кретином!
– Мы встречались, – сказала Лида.
– Встречались? А сейчас? Вчера мне показалось…
– Но сейчас уже не вчера! – вспыхнула Лида и тут же затихла – голос ее зазвучал совсем тихо, почти неотличимо от ветра: – На самом деле мы очень давно знакомы…
– Да, а Витя ведь говорил мне…
– Мы… – продолжала Лида. – На самом деле у нас непростые отношения. Мы расставались на время, а потом… – Лида ненадолго замолчала, решая, что сказать, – …а потом мы расстались снова.
Руки у меня вспотели. От поднимающегося волнами, как морской прибой, ветра пронизывало холодом. Лида тянула за руку, за собой – в сгущавшийся, несмотря на горящие фонари, мрак.
– Знаешь, чего я боюсь? – спросил я.
– Чего? – прошептала Лида.
– Того, что ты опять исчезнешь. На несколько дней, на неделю, на месяц. Даже в соцветии ничего не будешь писать. А потом я как-нибудь встречу тебя на улице и…
– Я не исчезну, – сказала Лида.
– Я тебе не верю, – сказал я.
Глаза Лиды гневно блеснули, губы сжались, но потом лицо ее смягчилось, и она прижалась ко мне, обняла за плечи.
– Что ты… – пробормотал я.
– Помолчи, – сказала она.
Мы стояли так долго. Я вспоминал тепло на губах, но не решался ее поцеловать – я был уверен, что она исчезнет в тот самый миг, когда губы наши соприкоснутся.
– Давай сходим куда-нибудь, – предложил я.
– Сейчас?
– Необязательно сейчас. Можно завтра. Когда ты выберешь. Сходим как парень и девушка.
– А куда?
Лида прижалась ко мне щекой, ее дыхание щекотало мне шею.
– Звездный театр?
– Звезды и любовь? – Я почувствовал, как Лида улыбается. – Или на какой ты тогда хотел сеанс? Можно. Правда, там, по-моему, теперь не идет ничего стоящего.
– Солнечное затмение не показывают?
– Не показывают.
– Тогда мы могли бы…
– А помнишь, мы ездили к реке? Куда-то далеко, ночью. Ты еще взял напрокат такую огромную машину. Я подумала…
Лида подняла голову. Она прошептала что-то – так тихо, что я ничего не расслышал, и этот вкрадчивый шепот перерос во взволнованный вздох. Неожиданный порыв ветра разметал ее волосы. Говорить больше было не нужно.
Я наклонился к ней и поцеловал ее в губы.
56
Идеальная тьма затягивала дневное солнце.
Я представлял, как тень от Луны мчится по далеким пригородам и скоростным автострадам, а Солнце тем временем превращается в полумесяц, вспыхивает и скрывается в темноте. На небе, потускневшем, потухшем, как экран, остается только пугающий черный диск, охваченный тающим пламенем – короной из последнего солнечного огня.
Я снова проснулся в темноте.
Солнечный нимб погас, и сумерки сменила вечная мертвая ночь. Все вокруг перестает существовать, когда нет отраженного света, когда ты не можешь доверять собственным глазам.
Я долго лежал на кровати, неподвижно глядя в черный потолок.
Я помнил солнечное затмение так явственно, словно был в звездном театре только вчера. Я чувствовал поцелуй Лиды на губах.
Сколько я на самом деле нахожусь в этой тюрьме? Два года? Они могут говорить все что угодно, они, наверное, даже сведут меня с ума этими рассказами, пытками и бессмысленными допросами, но память кожи они обмануть не в силах.
Я провел пальцами по губам.
Привычно шипел воздуховод над кроватью, выдыхая холодные струи с запахом хлора, но утробного машинного гула не слышалось – как и призрачных голосов.
О чем они тогда говорили? Название камеры, Д 2. Кто-то с «Ахилла». Кто-то такой же, как я.
Лидия?
Я моргнул и потер глаза.
Единственное, что я видел, – это горящий глазок камеры наблюдения, но тьма уже не пугала, я привык к ней, как привыкает ослепший доверять другим органам чувств.
Я медленно поднялся и пошел в темноту, разведя в стороны руками – словно акробат, балансирующий на канате. До двери было ровно двенадцать шагов. Немигающий глаз камеры наблюдения смотрел в пустоту. Мне вспомнилось, как кто-то (наверное, Виктор) рассказывал о слепом пятне панорамных камер наблюдения – слишком маленьком, чтобы можно было незаметно прокрасться по коридору или зайти в какую-нибудь тайную дверь, но вполне достаточном, если нужно всего лишь укрыться от чьих-то любопытных глаз.
Поможет ли мне это?
Я мог бы спрятаться в этом слепом пятне, и когда девушка, называющая себя Таис, не увидит меня на мониторах и зайдет сюда, сжимая в руках тенебрис, я набросился бы на нее сзади, отобрал бы оружие и… И тот мужчина, с которым она спорила в камере, нажал бы на кнопку, и через секунду я бы лежал без чувств.
Я расстегнул куртку и провел рукой по правому плечу.
Воспаление на коже сошло, имплантат давно не активировали, и я едва нащупал небольшую припухлость над трицепсом. Имплантат зашили неглубоко, и когда я с силой давил на плотную опухоль под кожей, то чувствовал, как вшитое в плечо устройство неприятно перекатывается под пальцами. Мне нужно обязательно вытащить его.
Я глубоко вздохнул, изогнул шею и, как можно выше задрав правую руку, вцепился зубами в плечо.
В комнате зажегся свет.
– Отойдите от двери! – послышался резонирующий ржавый голос.
Слепого пятна нет.
– Лида? – крикнул я и тут же поправился: – Таис? Это ты? Зачем тебе этот модулятор? Ты не можешь говорить без него?
– Какой еще модулятор? – возмутился голос.
– Что значит, какой? Таис, ты опять…