Конечно, состоятельных лондонцев сюда заносит разве что восточным ветром, если вдруг припрёт спрятаться от дождя. Избалованная публика с шоколадной Хаммерсмит-роуд никаких брауни, кроме тамошних, не признают. Жители Шадуэлла тоже не жаловали ричмондские хлебные сласти: у них там свои сахароварни, свои булочки с изюмом и сахарной глазурью, гремящие на весь Лондон. Бермондси — это пышки с джемом с тамошних заводов, кисловатый капучино для барышень и роскошный кофе с мягкой обеденной сигарой для джентльменов. И отменные трюфели, конечно.
В «ЛилиБисквит» приходят господа состоятельные — заглядывают барристеры по пути в Сити, заезжают великовозрастные сладкоежки из Вестминстера и, конечно, заглядывают местные, из Ричмонда. Некоторых подмастерье знает не только в лицо, но и по адресу: до вечера он на побегушках у пекаря, а после семи — кондитерский посыльный.
— Пенни на чай! — просит он, придерживая подбородком громадные белые коробки, перевязанные бечевкой. Под тонким картоном — воздушные кремовые торты, миндальные пирожные, сливовые тарталетки, кофейные кейки с грецким орехом… — Пенни на чай! — прочит он, сглатывая слюну в предвкушении роскошного ночного пира.
Дорога назад дождлива, вечером усталый Лондон пахнет намокшим камнем, запечённым мясом, уксусом и пивом, пабами, рекой, деревом и кирпичом. С Чипсайда тянет гнилыми овощами, табаком и жареной рыбой, с Балсбери — травами, чабрецом, мятой. Всё это похоже на чай роял, который подают в «Лили Бисквит».
К полуночи в кондитерской закрывают ставни, гасят огонь, а пекарь спускается растапливать печь. Кухня отдыхает от дневных трудов. Подмастерье прячется в своём уголке и пиршествует пышными остатками дневных угощений. Содержатель кондитерской никогда не позволит выставить выставить на витрину вчерашнюю выпечку. Мальчишка уминает, как не в себя, но тощ, как прежде: шея торчит из воротника, фуражка набекрень, а одёжка, увы, так и не обучилась трюку расти вместе с хозяином.
В каморке душно, подмастерье открывает окно, но стылый лондонский туман не впускает свежесть. С какао-пирогом покончено, он трёт глаза липкими пальцами, запивает утренним чаем роял из мятой жестяной миски и засыпает. Вскакивает затемно, принимая подводу со свежим творогом и яйцами из Ньютауна, за ней — ещё одна телега с маслобойни Хэм Хауса.
На Темзе гудят первые пароходы, и слабый свет, словно разведённые рассолом чернила, уже брезжит в доках Ист-Энда. Это, конечно же, старый, покрытый копотью Лондон с кирпичными трубами заводов, вечным смогом и вечным отсутствием солнца. Старый Лондон, и запахи Темзы, рыбы, ростбифа, выпечки и тумана, который пахнет здесь по-особенному, как ни в одном другом городе. Дымное осеннее утро с вокзальным привкусом, с послевкусием рома. Пекарь ставит на огонь сковороду, возясь с утренним блюдом, до которого не допускают подмастерьев. Это сырники для владельца «Лили Бисквит» и его супруги.
В семь утра пекарь заваривает кофе, снимает кремовую пену и оставляет тёмную кофейную гладь у тёплого печи. Берётся за муку, что накануне доставили с предместий Лондона, смешивает яйца и творог, добавляет сахар, щепотку ванили, приправляет горстью сушёных абрикосов. Сырники ложатся в шкворчащее масло, с одной стороны покрываются горячей коричневой корочкой, а с другой остаются нежно-жёлтыми, с рыжими кусочками абрикоса. Выложив их на блюдо, пекарь посыпает сырники сахарной пудрой, гонит подмастере в чулан за мятой. Тот сонный, отяжелевший со сна, но по мокрым ступеням скользит так же ловко, как и всегда. Мята подана, и блюдо с сырниками готово раньше, чем успевает остыть кофе. Пекарь отправляется в крохотный полутёмный зал кондитерской, ставит поднос на угловой стол, за которым завтракают мистер Брецель, его супруга и их дочь, которую, как недавно узнал мальчишка-подмастерье, звать мисс Лили.
Мануфактура мистера Матэ. Механическое Це
У меня на завтрак был солёный пирог с грушами и кофе — и зря; кофе — лишняя тревога. Весь месяц меня страшно раздражали слуги; почему же именно сегодня им вдруг понадобилось исчезнуть? Почему этот Синий Дворец так огромен, что даже своему жениху я вынуждена писать письма? Никакой иной связи, только узкие запечатанные воском конверты через слуг.
Я волнуюсь. Сегодня ехать — уже заложили выезд. В приёмной зале мануфактуры подведут итоги письменных состязаний. Несмешно и страшно: я начала работать над рукописью ещё дома, три сотни лет назад.
Я боюсь уточнять, который год, а календарей здесь нет. Но я выясню со временем, и пока это не так важно. Там, в кресле, меня ждёт светлое, серо-бежевое пальто в клетку — похожее на осеннее форменное какой-нибудь парижской или лондонской школы. Наверное, лондонской — в светлую солнечную осеннюю погоду, редкую для Британии.
Одеваюсь. Волосы собираю в хвост, перевязав шёлковой лентой. На здешних травяных отварах, которыми моют голову, волосы растут удивительно быстро. Мои к тому же начали крупно виться: не пушатся, но лежат на спине блестящими лёгкими локонами. Да, это из плюсов "времени дворца".
Белая блузка с жабо и широкими рукавами, пышная юбка цвета бордо, на ладонь выше колена, плетёный узкий пояс и колье с крупным розовым опалом. Сюда бы шляпку и сумочку-саше или клатч, но вместо этого мне почему-то приготовили палево-бежевый саквояж; наверное, в тон пальто. Мне смешно.
Мне не смешно.
Мне постепенно становится страшно.
Я знаю, зачем я здесь, но я не представляю, совсем не представляю, как мне это сделать. А главное — я не знаю, как мне вернуться домой, когда я справлюсь. Может быть, саквояж предназначен именно для этой задачи? В него как раз поместится всё, что нужно, даже если свёрток как следует обмотать тряпками и обложить ватой. Да, наверное, так и придётся сделать, это ведь очень хрупкая, совершенно драгоценная вещь…
Как я сделаю это?!
Но до назначенного часа ещё далеко. Может быть, я сумею придумать что-то. Сейчас нужно справиться с публичным приёмом в мануфактуре. В конце концов, если не выйдет, о дальнейшем можно будет не переживать.
В горле поднимается медленная вязкая паника. Я звоню в колокольчик. Почему никого нет? В этом дворце всегда полно слуг, которые толкутся рядом, крадутся следом, шепчутся, подслушивают, а стоит обернуться, как замирают истуканами. А теперь им вздумалось исчезнуть!
Трезвоню так, что медный язычок мечется внутри золотого купола. Наконец в мои комнаты входит служанка. Я не знаю её имени; каждый день приходит новая девушка. Это нужно, чтобы оградить меня от заговора, отравления или измены. Не знаю, как это работает. Глупости какие-то.
— Чаю. Крепкого.
Раньше я здоровалась с ними, говорила "пожалуйста" и "спасибо". Прошёл месяц — и я забыла о церемониях; слугам до них нет дела.
Мне приносят чай, рисовую кашу с ягодами, свежий хлеб. Я не хочу есть. Мелкими глотками прихлёбываю чай, подражая одной из любимых героинь литературы будущего — дома книга о ней стоит у меня на полке, между блокнотов и коробок с фломастерами.
Я надеюсь, что крепкий чай меня успокоит, и это действительно так: он остывает, я перехожу на более глубокие, спокойные глотки и думаю о предстоящем приёме без прежнего ужаса. Распорядитель — друг принца шепнул мне три дня назад, что я не худшая. Это значит, казнь мне не грозит.
Награда для предпоследнего участника — ссылка. Но кто сошлёт обитательницу дворца, без пяти минут принцессу? Это значит, мне в любом случае достанется место в тройке — учитывая, что в итоговом состязании осталось только пятеро участников.
А войти в тройку, это, знаете ли, очень неплохо! Я очень надеялась, что, благодаря победе, мне удастся познакомиться с мистером Мати. Он здешний просветитель, крупнейший издатель в этой стране. Единственный, кто владеет книгопечатной мануфактурой. Остальные издатели королевства до сих пор пользуются методами копирования и прописи.
Про мануфактуру Мати ходят разные слухи; говорят, её питает механическое сердце; говорят, мистер Мати продал свою душу в обмен на успех. Шепчут, что он обольстителен, робок и смертоносен. Вот это-то интересовало мне больше всего.
Но добраться до него довольно сложно, и я не придумала ничего лучше, чем поучаствовать в рискованном состязании исторических рукописей. Те, кто выбыл в первом туре, уже давно трудятся в южных колониях. Кто не прошёл второй, лишены титулов и защиты. В финале оказались пятеро, и ставки гораздо выше: худшего казнят, занявшего предпоследнее место вышлют из страны. А тройку победителей ждёт приём в доме мистера Мати, смежном с его мануфактурой, и особые условия издания.
Как я сделаю это?..
***
Улица встречает пасмурным небом и свежим ветром, который треплет волосы и вырывает из рук саквояж; нужно пройти до каретного сарая. Меня уже не сопровождают, как в первые дни, и я действительно научилась неплохо ориентироваться в верхнем городе. Мощёный тротуар, сметённые к обочинам сухие ломкие листья всех оттенков ржавчины, лиловые масляные фонари и высокие каменные дома с витками перил, вычурными подоконниками, кариатидами вдоль фасадов и громадными воротами для карет, схваченными тусклыми медными и железными скобами.
Нужные мне ворота уже раскрыты. Карета ждёт.
Главный Инженер Империи
Яна скинула туфли и ступила на ковёр. Несмотря на гудящую ядовитую тревогу, она подумала о том, как приятно мелкий ворс гладит босые ступни. Но вряд ли это было сделано ради удобства инженеров. Андрей говорил, дело в статическом электричестве: на ковре особый электроворс, нанесённый на клей поверх резины. Это покрытие идеально для экспериментов с внутренней энергией вещества.
Ища успокоения, Яна привычно провела рукой по синтезатору волн. Ладонь ощутила ребристую поверхность, пальцы ловко, на автомате, пролетели над иглами записи и прошлись по пульсирующему наэлектризованному экрану из жаропрочного стекла. До некоторых пор это удивляло её больше всего: почему об оборудовании для экспериментов заботятся больше, чем об инженерах? Да, оно ценно, и некоторые приборы уникальны. Но ведь можно было сделать хотя бы видимость того, что ключевой герой этой комнаты, господин главный инженер, тоже важен…
Она подошла к стеклянной дверце, последней преграде перед идеально тихим, стерильным и самым охраняемым квадратным метром в стране. Что ж, сейчас она внесёт сюда тысячи чужеродных элементов, иной воздух, иной ветер. И, если всё получился, иной ветер подует всюду.
Ещё два выверенных шага, и она оказалась в самом ядре лаборатории. И время сомневаться кончилось, потому что если бояться, не сделать этого никогда. Яна Андреевна, главный инженер, движением неловкого подмастерья-пианиста запустила ряд тумблеров. Под потолком пробежала стремительная лента датчиков: зелёные окошки загорались одно за другим. Когда лента замкнётся и показания стабилизируются, об этом дадут сигнал на пульт управления — по форме 008, «старт эксперимента». А значит, у неё останется не больше полуминуты, чтобы сделать задуманное. А потом они придут… Или не придут.
В ладони ударил привычный холод, за ним разбежалось мелкие иголки, будто она пыталась встряхнуть затёкшей рукой. Всё знакомо, всё быстро, сегодня всё получалось удивительно легко… Чувствуя, как упругое поле уже начинает сводить с ума датчики, Яна наконец разглядела в руках лёгкое, невесомое вещество. Плод её десятилетнего труда.
Она обернулась к стеклянным дверям и улыбнулась.
«Я жду вас. Теперь вы можете приходить».
Анна в отражении
Часть I. Анна Отверженная
— Забудем дорогу домой! День, когда мы отречёмся от новой родины, будет концом планеты. Но время печали не придёт, если никто не помыслит о прошлом!
Она не в силах забыть о прошлом, но она рада покинуть его, удаляясь на скорости в десять световых. Космос остужает, космос опустошает, но в её памяти всё ещё горят костры.
Ведьма, гудит толпа. Ведьма. Ведьма!
Судья перед ней тёмен, он строг и немногословен, он помнит её воином, освободившим город.
— Выбирай, колдунья: колодец греховного будущего или новый огонь!
Она стоит под куполом небес, не боясь выбора. Имя ей Анна, и она выбирает будущее, а латы скрипят о камни, когда её толкают в колодец. Глубина швыряет в лицо гниль и крик. Верно, это кричат грешники в будущем. Ветер свистит яростней, чем толпа; пальцы скользят по эфесу, кровь на мече липка и горяча. Анна с железным хрипом выхватывает клинок и несётся вниз, пронзая тьму остриём.
Огнём и мечом расчищая путь.
— Что ты задумала, Анна?! — воет над нею суд. — Покайся!
Перед ней звенящая глубина. Ближе! Анна железным булыжником нападет на воду, грудью врезаясь в ледяные волны.
— Ведьма! Ведьма! — разносится высоко и свирепо, а следом в колодец летят факелы и камни.
Впереди чернота. Воет прошлое.
Часть II. Анна Отражённая
Ты — новая Анна. Ты Анна, взошедшая на костёр, прошедшая сквозь огонь. Ты Анна бессмертная, изгнанная, несожжённая, которой не будет конца на новой планете.
Мир там будет цветущ и горяч. Мир, реки которого текут кровью, не может не быть прекрасен. Ты, с которой не справился огонь, ты, низвергнутая в колодец, ты — избранная звёздной силой! Творец нового мира.
Сон твой зыбок, как космос, как пламя, пропитан страхом.
На корме кричат; верно, это механики. Дежурство в рейде — их шанс оплатить дорогу на новую планету, которую тебе под силу очистить от скверны — властью и лазером.
О борт чиркает комета; вибрация стен встряхивает криокапсулу. Ты вздрагиваешь в горячке сна, но усыпитель крепок, а механики начеку. Ты спишь.
Космос распускается над тобой чернилами Вселенной-каракатицы, ты лежишь под куполом криокапсулы, а они проникают, пластами обрушиваясь на грудь.
Корабль несётся в плазме, остриём пронзая горячую тьму. Метеориты рвут обшивку; ты спишь; за тобой летят космические огни и камни. Крики сливаются в белый шум, вспышки сплачиваются в полосу покоя. Впереди белизна.
Звенят двигатели.
Часть III. Анна Весна
Идём на посадку.
Вспыхивают огни галактик; сыпет каменный град. Мы ещё составим сносный погодный график, устроим на новой планете всё, как должно.
Почвы станут плодородны, и яблони зацветут крестами холодного дыма.
Земля, реки которой текут кровью, не может не быть прекрасна. Я стою под стеклокуполом шлюза, за мной армии прошлого, но оружие моё против хаоса, против неверных — память и правда.
Анна имя моё, Анна и правда, Анна и… Что за крик?
— Бунт на корабле!
Нет. Это не бунт. Это страх, страх моего нового народа.
— Забудем дорогу домой. День, когда мы отречёмся от новой родины, будет концом планеты. Но время печали не придёт, если никто не помыслит о прошлом! Отступники — изгои!
Шипят, растворяясь, шлюзы, ужас и огонь пляшут в зрачках изгнанников, посмевших смутить покой. Секунда — и они исчезают в диком колодце прошлого.
Бурлит топливо в жерлах корабля. Секунда — и световые годы позади. Впереди весна. Весна, чистая от скверны.
Волшебная витрина
Маленький мишка в вязаных штанишках жевал конфеты, сидел в витрине и глядел на вечерний Город. Улицы сияли огоньками, мерцали гирляндами, сверкали мишурой и звёздами из золотой фольги. Мишка болтал лапами, восхищённо провожая глазами торопливых прохожих.
Вот прошла Золушка, укутанная в платок из шотландки; пробежала Белоснежка в ажурной шали. А вот перебегают по зебре Элли и Красная Шапочка, в пёстрых шубках, румяные с мороза, улыбчивые и щебечущие.
Медвежонок вздохнул, подумав, что и ему хочется в Город. Волшебная витрина хороша, в ней есть чудо-горы, алые поезда, пещеры, кареты, фейерверки, и новогодние лимонадные водопады, и витые свечи, и даже часы, способные остановить время. Но ей никогда не сравниться с Городом, в котором сверкают огни, звучат рождественские песни, звенят колокола, а с сияющего звёздного неба падает самый настоящий снег. Не из хрусталя или ваты, а… А из чего? Медвежонку так хотелось узнать, каков он на вкус, потрогать его лапкой, попробовать на язык. Но стоит ему выйти из Волшебной витрины — и он вновь станет всего лишь игрушкой, милой, забавной, но неживой.