«Верно, так и будет до отъезда в Петербург», — думала Катерина Александровна и, счастливая такою новою для неё замужнею жизнью и ещё не уставшая ею, под руку с мужем шла в столовую.
Серая мышь. Фо
Я чувствовала себя невероятно — словно попала в фантастический фильм о подростках; тех самых, что носят цветные ассиметричные стрижки и рюкзаки на одной лямке, руки по локоть в феньках и кожаных браслетах, и эти атмосферные свитера с оленями, и ещё стаканчики кофе с неразборчиво написанными маркером именами.
Я была героем сетевого романа — своего собственного. Я сама его писала; скоро месяц, как я тут.
Стояли яблочно-золотые, безоблачные первые числа сентября. Но я не ходила в институт или на курсы. Впервые за долгое время я жила вне расписания. Занятия, работа, лекции — всё это осталось по другую сторону стекла.
Вчера я провела день в бегах. На хвосте до самого вечера висели фо, но у меня было фантастическое ощущение неуязвимости. В прошлой жизни я бы поминутно оглядывалась, боясь, что оно ускользнёт, и вместо того, чтобы наслаждаться жизнью, попыталась бы затаиться, забиться поглубже. Но эта, новая, застекольная я, беззаботно гуляла но Москве. Позавтракала в кофейне, прошлась по Новому Арбату — никуда не спеша, не боясь быть увиденной. Я была неуязвима в своей правоте, в своей вере в лучшее и в то чудо, которое со мной произошло.
После двух чашек кофе отправилась на ВДНХ и бродила там до самого вечера: слабо-розовый, разведённый водой закат, щедро присыпанные пудрой пончики и эти чёртики в глазах каждого встречного — они как будто знали, кто я, и обещали прикрыть, если встретят фо.
О, я смеялась им в ответ, откусывала огромные куски гамбургера, а обёртку швырнула по ветру и попало точно в мусорную корзину. Ночь провела в хостеле в Москва-Сити: шестьдесят четвёртый этаж, вид на чумовой город и никакой поклажи, ничего.
Я проснулась голодной и весёлой, умылась, позаимствовала в кухне коробку печенья и, не заплатив, отправилась дальше — навстречу городу, навстречу новому дню, где меня было не найти ни фо, ни моей семье, ни тревогам.
Меня немного тревожил лёгонький Heckler&Koch, до сих пор спрятанный на дне рюкзака. Я была мазилой, совершенно не умела обращаться с оружием, этот изящный стволик был лишним грузом. Наверное, было бы легче от него попросту избавиться, но… Какие могут быть «но»! Напевая, я оставила пистолет на белом пластиковом стуле фудкорта в торговом центре недалеко от Кунцевской. Что будет с ним дальше — не моя забота. Конечно, по отпечаткам они поймут, что парабеллум побывал у меня в руках, но о том, что у меня есть оружие, им известно и без того. А ещё им известно, что у меня совершенно нет страха…
Я смеюсь, впервые перебегая в неположенном месте Ленинградский проспект. В редких просветах между машин асфальт плавится, укутанный летней жарой. Масса автомобилей движется до тошноты предсказуемо; мне недостаточно азарта. Я чувствую, как клокочет кровь, мне нужно выплеснуть адреналин только за тем, чтобы по сосудам толчками разошлась новая доза, ещё более мощная.
Но что я могу? Ограбить ювелирный? Стать руфером? Прыгнуть с крыши?
Как это скучно. Как скучно… Решаю, что пора начать игру всерьёз. Я слишком долго была серой мышью. Смеюсь, гадая, о чём подумаю фо. В голове зреет хищный план. Но прежде нужно подкрепиться… Я не ела со вчерашнего вечера, и коробка печенья — не спасение. Однако по пути к магазину я съедаю её целиком: шоколад, бисквит и джем, целых десять штук, и если вы думаете, что я буду считать калории, вы ошибаетесь. Это в прошлом. Я прекрасна, я неуязвима.
Я запиваю печенье кофе из ближайшего ларька, а в прохладном супермаркете иду вдоль полок, складывая в рюкзак то и это, совершенно не таясь. Когда рюкзак становится практически неподъёмным, двигаюсь к выходу. У кассы хватаю бутылку с лимонадом и ещё одну с пивом. Серые мыши не пьют алкоголь, да и сейчас меня не тянет, но я должна попробовать, что это.
Нет, не должна. Я хочу попробовать, что это, и это моё дело.
Я жду, что каждую секунду на меня набросятся охранники магазина, заверещат кассирши. О, я устрою… Но никакого шума. Я спокойно миную кассы, улыбаюсь пожилому мужчине в тёмном костюме и с пружинкой рации около уха. И ухожу.
Целую минуту стою у кружащихся стеклянных дверей, рассматривая недавно набитую тату: иероглиф, значащий «свобода», похожий на скелета или на жуткий оскал…
Они спохватываются и с криками бросаются следом, когда я уже на пороге.
Я хохочу, снова перебегая Ленинградку, на ходу срываю зубами пробку и глотаю ледяные кубики сладкого, шипучего лимонада. Охранники остаются на той стороне шоссе, не рискуя войти в реку автомобилей, но я всё равно швыряю им вслед сворованный шоколад, какие-то бутылки, глазированные сырки, пластмассовую упаковку донатов… Всё то, что я так любила в прошлой жизни, но что никогда не позволяла.
Через десять минут ногой выбиваю чердачный люк и оказываюсь на крыше пятиэтажки.
— В игру! — ору я, подражая Шерлоку, перекрывая гул машин, крики, лай и другие звуки полуденного города. Перебегаю от антенны к антенне, прижимаюсь спиной к трубе и, зажав между ног рюкзак с расползшейся молнией, набираю: «Ленинградское ш 75». Хочу отправить, но отличница, эта дура-отличница, которая основательно попортила мне кровь, выныривает из глубин прежней жизни и велит добавить знаков: «Ленинградское ш., 75».
Триггер срабатывает, и уже через минуту я слышу, как, точно в GTA, приближается треск лопастей. В игре на такой случай есть код брони и здоровья. Но у меня припрятано кое-что похлеще: у меня — патч Застеколье: полная неуязвимость.
***
Полная, да не до конца. Знаете, как в ракете: если в девяти из десяти испытаний шлюз закрывается автоматически, в космосе обязательно будет именно десятый раз.
Моя игра начинается и кончается перестрелкой, вертолёт висит сверху хищной птицей, заслоняя ослепительное солнце. Фо, путаясь в своих идиотских белых плащах, дробят из «козьих рогов», не скупясь на патроны. Но убивает меня, конечно же, не это. Всё дело в байке, он оттирает меня к стене, к глухой кирпичной стене без окон, бежать некуда… Я делаю попытку, вцепившись в пожарную лестницу. Пока я карабкаюсь вверх, кто-то ранит меня в руку, и, кажется, вместо крови из раны хлещет чистый адреналин. Я захлёбываюсь азартом и безнаказанностью, свободой, дурью, которой так жаждала.
А потом вдруг парализует пальцы, и я срываюсь вниз, в массу белых плащей с высокими воротниками-стойками, в скопление чёрных, задранных кверху дул…
— Эта рана останется надолго?
Грохот, вскрик, белизна… Слепящая, тошнотворная боль… Кто-то трогает мою руку…
— В целом состояние стабильное. Завтра мы, возможно, переведём её из реанимации в общую палату.
— Какие нужны лекарства? — голос срывается; тон испуганный и нервный; очень знакомый…
Под закрытыми веками черно, но стоит приоткрыть глаза, как извне в меня врывается белизна. Это фо? Я попала к ним?
Вокруг белые простыни и человек в белой мантии и в очках. Есть ещё люди — они в обыкновенной одежде. Я бы поверила, что тот, в очках, — фо, но на его шее висит стетоскоп. Это врач, да?
Преодолевая тошноту, я скашиваю глаза. Я в больнице. Вокруг собралась моя семья.
— Где фо? — шепчу я. Выходит хрипло, с натугой.
— Какие фо? Никаких фо не существует, — отвечает брат, склоняясь к моему лицу. Отводит налипшие на лоб обыкновенные, мышиного оттенка волосы. Я вспоминаю, что они были голубыми — всего несколько минут назад, когда я карабкалась по лестнице.
Сердце падает куда-то глубоко вниз.
— Останется шрам, да? — повторяет мама, обращаясь к доктору.
— Женщина, поверьте, от ДТП остаются и куда худшие шрамы.
Я с трудом вырываю свою руку и подношу к глазам. Они говорят что-то, но я не слышу. В очертаниях раны узнаю чёрточки бывшей татуировки. Теперь она выглядит как невнятное пятно.
Не видя никого вокруг, я сажусь в кровати. Что-то с грохотом падает с колен; грохот доносится, как сквозь вату. Я оглядываюсь.
Постепенно зрение проясняется, но чётко я вижу только то, что находится вдалеке: коридор за стеклянной стеной палаты, пост медсестры, три пластиковых стула. Бредущего к столовой больного, с пояса которого свешивается медицинская перчатка, куда по дренажу, видимо, стекает гной. Синеволосую девушку в чёрном жилете, лацканы которого усыпаны разномастными значками.
— А шрам, шрам? — беспокоясь, всё спрашивает мама. — Он останется надолго?
Девушка машет мне и кривится в улыбке. А потом убегает. Я не знаю, вернётся ли она или уходит навсегда.
— Боюсь, навсегда, — отвечает врач, ободряюще касаясь моего плеча.
Я чувствую, как по щекам бегут солёные и бессильные слёзы серой мыши.
Тюфяк
У меня было две цели: убедить его поменяться со мной телами, а затем вести себя так, чтобы она ни в коем случае не поняла, что это я.
Но это не казалось сложным: я знал её досконально. Читал её переписку, не упускал ни дня, когда она возвращалась в наш провинциальный городок. Следил за ней всё время, что мог. Прочёл каждую книгу, о которой она упомянула, посмотрел каждый фильм. Я знал, что ей нравится. Я знал, чего она не терпит.
Да, я почти ничего не знал о её возлюбленном (ха-ха!), но я знал, что она любит, и потому составить его портрет было несложно. Я даже знал, как уговорить его на мою авантюру. О да.
До исполнения замысла оставалось меньше суток. Я ощупал в кармане два маленьких пакета с землёй, которые должны были помочь провернуть задуманное. Первый — для меня; взял с клумбы у дома, в котором жил уже пятнадцать лет. Второй — для него: не придумал ничего лучше, чем цветник у его офиса; надеюсь, этого будет достаточно — он проработал там почти три года.
Завтра после полудня я явлюсь к нему на работу, представлюсь курьером. А когда он выйдет, изложу свой план. Его могут хватиться в офисе, но я подгадаю время: обед, коллеги решат, что он ушёл поесть в одиночку. Иногда он делает так, я знаю.
Возможно, он решит, что я сумасшедший. Мне интересна его реакция: я люблю изучать то, что любит она. А когда он развернётся, чтобы уйти, я выну из рукава козырь и два пакета земли. И объясню, что он выиграет. Он не сумеет отказаться.
Мы проделаем всё тихо, там же, во дворе. Обменяемся. Лишь бы «его» земля оказалась достаточно сочной, подходящей, достаточно напитанной им… Это должно быть быстро. Потом он, в моём теле, поедет в хостел, который я забронировал на своё имя, и послушно пробудет там до моего возвращения. А я — в его облике, от его имени — как только начнёт смеркаться, напишу ей, что жду у метро. И буду ждать с огромным букетом у массивных стеклянных дверей. В своём теле я никогда не мог подарить ей цветы. Никогда не мог обнять при встрече. Только на прощание, смазано, нелепо…
Завтра всё будет иначе.
Время летело с первой космической. Сделка по обмену прошла без сучка без задоринки, и вот я уже обмирал у метро в новом, непривычно лёгком теле, в сером пиджаке поверх ярко-лимонной футболки, в начищенных ботинках и тёмных очках в узкой оправе — совершенно зря, между прочим, солнца сегодня не было.
Всё вокруг плавилось в тумане волнения; тяжёлые двери станции, рекламная тумба, здание музея, мост, девушка в плаще, кафе на углу, афиша… Стоп. Перемотка назад. Афиша, угле на кафу, девушка в салатовом плаще… Идёт ко мне. Не улыбается почему-то.
Невысокая, широкий нос, россыпи веснушек на лбу, на щеках и даже по плечам (сейчас не видно, но я знал). Светлые, вечно встрёпанные волосы до пояса и никогда никаких каблуков. Глаза зелёные, как виноград.
Она.
У меня отнялся язык и, кажется, давление скакнуло. А она шла на меня прямо по курсу, хмурая, покусывая губу. Сумка съехала, волосы растрепало ветром.
— Привет.
Я молча протянул ей цветы и попытался клюнуть в щёку, и промазал, и, кажется, пора заканчивать актёрскую карьеру и бежать прятаться в хостел на задворках. Но она даже не заметила будто бы, взяла букет, даже не кивнула. Она выглядела не совсем не такой, какой я привык её видеть.
— Устала. Давай домой.
— Да, конечно, — чересчур поспешно ответил я. — Заказать что-нибудь на ужин?
Она подавила зевок и улыбнулась:
— Хорошая мысль.
— Что ты хочешь?
Роясь в сумочке, она рассеянно пробормотала:
— Как обычно.
Ощущение было, словно я съел что-то очень кислое, весь скривился. Мы же о её возлюбленном говорим, так? По её словам, у них всё серьёзно. Но по её же словам — сейчас — мне кажется, особой любовью не пахнет. Нет?..
Но я всё-таки заказал какие-то суши, и ещё плов и колу.
***
Войдя в квартиру, она бросила букет на трюмо, сняла туфли и прямо в плаще отправилась в кухню.
— Во сколько завтра? — поинтересовалась уже оттуда, хлопая дверцей холодильника.
— Что? — спросил я, чувствуя неприятную пустоту. Отчасти она объяснялась тем, что я понятия не имел, что у них запланировано на завтра. Буркнул что-то, но она сама додумала из моего бурчанья ответ.
— Вроде выставка начинается в девять. Значит, выехать нужно в семь… Останусь у тебя. Хоть высплюсь.
«Останусь у тебя»? Она живёт отдельно?
Она вернулась в коридор, держа в руках начатую пачку крекера. Засмеялась, глядя на меня:
— Как цапля. Чего застыл?
— Я люблю тебя.
— В смысле?
Я вообще не понял, зачем это сейчас сказал. Пришлось оправдываться.
— Поспорил, что признаюсь в любви. Репетирую.
— С кем поспорил? — без особого интереса спросила она.
— С Сашкой.
Какой такой мифический Сашка, я понятия не имел. Просто распространённое имя. Может, прокатит.
Она недоверчиво усмехнулась.
— С тем, что ли, неадекватным, с семинаров?
— Да-да.
Она покачала головой.
— Спорщик какой выискался… Это лето на тебя действует? Август, звёзды, пора любви?
— Август, — растерянно ответил я, стягивая пиджак.
— Ладно. Скорей бы приехала еда! И надо ещё подготовиться к интервью. Как думаешь, автограф-сессии будет после или до? И скинь, пожалуйста, программу выставки, я выберу, о ком подготовить очерк. В почту, ок?
Так. Где бы взять эту программу?
Меня выручили приехавшие суши — пока мы ужинали, я постарался аккуратно выведать, о какой выставке идёт речь.
— Нам ведь на Речной вокзал?
— Речной вокзал? — она нахмурилась, вспоминая. — Да нет. По-моему, это на Автозаводской. Вообще в другой стороне! Ты же там был в прошлом году. Забыл?
***
Ужин шёл к концу. Она, моя любимая, мой фетиш, жевала суши, накалывая их на вилку, читала что-то в электронной книге и почти не разговаривала. Никаких «как дела», «люблю тебя», «как проведём выходные», даже банального «как твой день». Я как-то не так представлял себе её, их отношения. И, наверное, у меня был немного странный вид от всех этих мыслей. Она спросила:
— Не заболел?
— А? Не. Не, всё в порядке.
Вздохнула, зажмурилась и, скрючившись на стуле, сжала руками виски.
— Как же мне надоело быть мелкой сошкой. Очерки, вопросы для интервью, редактура, вычитка… Сколько можно?
Я что-то промямлил, увлёкшись суши.
— Хочется, чтобы обо мне знали, чтобы обо мне говорили! Чтобы мои книги — огромными тиражами, — она заложила руки за голову и мечтательно откинулась на спинку стула. — Представляешь, захожу в книжный, а там целый стеллаж — мой, на каждом корешке моя фамилия. Тогда уже не я, тогда уже мне будут придумывать вопросы и потом задавать их на каждой книжной выставке. Автограф-сессии… издательства… переиздания… оформление серий… О-о-о!
Я наконец начал узнавать ту, кого боготворил, но она вдруг резко сменила тему:
— Есть у меня один знакомый, тоже мечтает стать писателем. Такой упитанный, такой… ну, не знаю… серьёзный. Мне его жалко. Мне кажется, он точно никогда им не станет. Он говорит, в этом деле нужна ступенька, нужен кто-то «свой», из писательских кругов, чтобы подставить плечо, протолкнуть, продвинуть. Мне повезло, я нашла тебя. А у него кто? Никого.