Однако когда я спросил Ричарда, имеют ли его рассуждения нечто общее с бредятиной о «полиморфной извращенности» и «жуках в янтаре», которую доктор Грау постоянно несет на утренних собраниях, Ричард недвусмысленно отверг любую идею возможной связи между ними.
— Билл, никто не слушает старика Грау, — сказал мне Ричард. — Вот и ты не слушай.
Мудрый совет — но если не внимать словам доктора Грау было еще возможно, то слушать его мы были обязаны. И лежа рядом с Элейн, с ладонью на ее обнаженной груди, пока наши языки сплетались и мы представляли, что же еще такого эротического можно сделать друг с другом, я почувствовал, что у меня начинается эрекция.
Наши рты все еще были прижаты друг к другу, но Элейн удалось спросить: «Ну что, теперь у тебя встает?». Да, у меня вставал, и я заметил нетерпение Элейн по чересчур громкому «теперь», но я был так растерян, что не мог понять, что же вызвало мою эрекцию.
Да, французский поцелуй оказался захватывающим, и я (до сего дня) неравнодушен к прикосновению голой женской груди; однако мне все же кажется, что эрекция у меня началась, когда я представил, как примеряю лифчик Элейн. Разве не проявил я в этот миг «инфантильные сексуальные наклонности», о которых предупреждал нас доктор Грау?
Но все, что я ответил Элейн, пробившись сквозь сплетение наших языков, было придушенное «Да!».
В этот раз, отстраняясь от меня, Элейн второпях прикусила мне нижнюю губу.
— У тебя действительно стояк, — серьезно сказала она мне.
— Да, действительно, — признал я.
Я потрогал нижнюю губу, чтобы убедиться, что она не кровоточит. (И при этом искал глазами ее лифчик.)
— О господи, только не показывай мне его! — воскликнула Элейн.
Это тоже было странно. Я и не предлагал показать ей свой член! Я не хотел, чтобы она его видела. На самом деле я бы смутился, если бы она его увидела; я боялся, что она будет разочарована или начнет смеяться (или же ее стошнит).
— Может, я попробую его потрогать, — размышляла Элейн. — Я не имею в виду прямо голый! — быстро прибавила она. — Может, просто пощупать, ну, через одежду.
— Почему бы нет? — сказал я так безразлично, как только мог, хотя потом я годами задавался вопросом, проходил ли кто-нибудь еще сексуальную инициацию, сопряженную с таким количество переговоров.
Ученикам академии не разрешалось носить джинсы; на уроках и в столовой нам полагалось быть в пиджаках и при галстуках. Большая часть парней носила штаны защитного цвета, а зимой — фланелевые или вельветовые брюки. Тем январским вечером на мне были мешковатые вельветовые штаны, не сдерживающие мое возбуждение — но вот тесные плавки становились все более неудобными. Может, эти белые обтягивающие плавки были единственными мужскими трусами, которые можно было найти в Вермонте в шестидесятом году. (Точно не знаю, тогда всю одежду все еще покупала мне мама.)
В раздевалке спортзала я обратил внимание на трусы Киттреджа — синие хлопковые боксеры. Может, его мать-француженка купила ему их в Париже или Нью-Йорке.
— Эта женщина просто обязана быть его матерью, — сказала Элейн. — Если бы не грудь, она могла бы быть Киттреджем — такая женщина точно знает, где купить подобные боксеры.
Вдобавок синие трусы Киттреджа были выглажены; не из-за того, что Киттредж был таким франтом, просто в школьной прачечной гладили все — не только брюки и рубашки, но даже белье и, черт побери, носки. (Этот обычай подвергался почти такому же осмеянию, как советы доктора Харлоу и доктора Грау.)
Так или иначе, моя первая эрекция, вдохновленная Элейн Хедли (или ее лифчиком), распирала обтягивающие плавки, угрожавшие вот-вот перекрыть кровоток моему оживившемуся члену. Элейн — с пылом, к которому я оказался не готов — неожиданно ухватилась за те самые гениталии, которые, по словам доктора Грау, мы еще «не идентифицировали» как собственные долбаные сексуальные органы! Лично у меня не возникало вопросов о том, где располагаются мои «единственные или преобладающие сексуальные органы», и, когда Элейн схватилась за них, я вздрогнул.
— Господи… боже… мой! — завопила Элейн, мгновенно оглушив меня на то ухо, которое было ближе к ней. — Представить не могу, каково это с такой штукой!
Эта реплика тоже прозвучала неоднозначно. Подразумевала ли Элейн, что не может себе представить, каково с такой штукой внутри, или же каково это — быть мальчиком и иметь собственный член? Я не стал спрашивать. Я ощутил облегчение, когда она отпустила мою мошонку — хватка у нее была не очень-то нежной, — но Элейн тут же снова ухватилась за мой член, а я продолжил ласкать ее грудь. Если бы мы вернулись к французскому поцелую с того места, с которого начали, кто знает, к чему привел бы уже упомянутый «нарастающий импульс», но мы просто начали целоваться заново — сначала робко, касаясь лишь кончиками языков. Я увидел, что Элейн закрыла глаза, и тоже зажмурился.
Так я обнаружил, что можно ласкать грудь Элейн, воображая при этом не менее податливую мисс Фрост. (Как я давно уже прикинул, грудь мисс Фрост должна была быть лишь чуть побольше груди Элейн.) С закрытыми глазами мне удалось даже представить, что мой член крепко сжимает не маленькая ладошка Элейн, а куда бо́льшая ладонь мисс Фрост — в этом случае мисс Фрост сжимала бы не в полную силу. И пока наш поцелуй набирал обороты — вскоре нам обоим стало нечем дышать, — я представлял, будто это язык мисс Фрост трется о мой язык, будто наши тела сплетаются на латунной кровати в подвале библиотеки Ферст-Систер.
Когда дизельный выхлоп первого из спортивных автобусов достиг приоткрытого окна комнаты Элейн, я даже сумел убедить себя, что это запах масляной печи, стоящей возле бывшего угольного бункера, теперь служившего комнатой мисс Фрост. Открывая глаза, я почти ожидал оказаться лицом к лицу с мисс Фрост, но передо мной, плотно зажмурившись, лежала моя подруга Элейн Хедли.
Пока я представлял себе мисс Фрост, мне не приходило в голову, что и Элейн может дать волю воображению. Ничего удивительного, что имя, которое ей каким-то образом удалось пробормотать мне в рот, было «Киттредж!». (Элейн правильно определила источник запаха; она догадалась, что это вернулся автобус спортивной команды, потому что пока я представлял себе мисс Фрост, она воображала Киттреджа.)
Глаза Элейн широко распахнулись. Наверное, у меня был такой же виноватый вид, как и у нее. В моем члене бился пульс; и если я чувствовал эту пульсацию, то и Элейн не могла ее не почувствовать.
— Билли, у тебя сердце стучит, — сказала она.
— Это не сердце, — сообщил я.
— Еще как сердце — оно бьется у тебя в члене, — сказала Элейн. — У всех парней сердце бьется там?
— Не знаю насчет всех, — ответил я. Но она уже отпустила мой член и откатилась от меня.
У спортзала припарковалось уже несколько автобусов, извергающих дизельные пары; свет кинопроектора все еще мерцал на баскетбольной площадке, а бессмысленные крики и улюлюкание вернувшихся спортсменов гремели по всему двору — может, среди них и были борцы, а может и нет.
Теперь Элейн лежала на кровати, почти касаясь лбом подоконника, поближе к потоку холодного воздуха из приоткрытого окна.
— Когда я целовала тебя и держалась за твой член, а ты трогал мою грудь, я представляла Киттреджа — этого ублюдка, — сказала мне Элейн.
— Я знаю, все нормально, — сказал я.
Я знал, какой она хороший и верный друг, но все равно не мог сказать ей, что думал о мисс Фрост.
— Нет, это не нормально, — сказала Элейн; она плакала.
Элейн лежала на боку в ногах кровати, лицом к окну, а я растянулся позади нее, прижавшись грудью к ее спине; так я мог целовать ее в шею сзади и одной рукой дотянуться до ее груди под рубашкой. Пульс все еще бился в моем члене. Я сомневался, что Элейн может его ощутить через свои джинсы и мои брюки, хотя я крепко прижимался к ней, а она вжималась в меня своей маленькой задницей.
У Элейн был мальчишеский, то есть отсутствующий, зад, о бедрах и речи не шло; она была в мужских джинсах (подходящих к рубашке), и пока я целовал ее шею и влажные волосы, мне неожиданно пришло в голову, что Элейн и пахнет как мальчишка. В конце концов, она вспотела; она не пользовалась ни духами, ни какой-либо косметикой, даже помадой, и вот теперь я терся членом об ее мальчишеский зад.
— У тебя все еще стоит, да? — спросила она.
— Да, — ответил я. Мне было стыдно, что я не могу перестать об нее тереться, но Элейн и сама начала двигать бедрами; теперь она тоже терлась об меня.
— Это нормально — то, что ты делаешь, — сказала мне Элейн.
— Нет, это не нормально, — сказал я, но в моем голосе недоставало убежденности, которая слышалась в голосе Элейн, когда всего минуту назад она произнесла те же самые слова. (Я, конечно, имел в виду, что теперь и я думал о Киттредже.)
Мисс Фрост была крупной женщиной, широкоплечей и широкобедрой. Чего у мисс Фрост точно не было — так это мальчишеской задницы; никаким усилием воображения я не мог бы представить себе мисс Фрост, пока терся о беззвучно плачущую Элейн Хедли.
— Нет, правда, все нормально, мне тоже нравится, — тихо сказала Элейн — и тут мы услышали с улицы голос Киттреджа.
— Милая моя Неаполь, твой ли это синий свет горит в окне? — воззвал Киттредж. Я почувствовал, как напряглось тело Элейн. Во дворе слышались и другие голоса — со стороны спортивного общежития Тилли, — но лишь голос Киттреджа явственно выделялся среди них.
— Я же тебе говорила, что он не будет смотреть конец вестерна — вот ублюдок, — прошептала мне Элейн.
— О Неаполь, мне ли предназначен быть маяком твой синий огонек? — продолжал Киттредж. — Дева ли ты еще, Неаполь, или уж нет?
(Однажды я вдруг понял, что Киттредж по самой своей сути был насмешкой над Шекспиром — чем-то вроде поддельного Шекспира.)
Элейн, всхлипывая, потянулась к выключателю своего синего ночника. Когда она снова прижалась ко мне, ее всхлипы стали громче; она терлась об меня, постанывая. Всхлипы и стоны странным образом смешивались, напоминая повизгивания спящей собаки.
— Не поддавайся ему, Элейн — он же такой мудак, — прошептал я ей в ухо.
— Ш-ш-ш! — шикнула она на меня. — Не надо говорить, — запыхавшись, выговорила она между полузадушенными стонами.
— Ты ли это, Неаполь? — снова позвал Киттредж. — Так скоро гасишь свет? Увы, снова в одинокую постель!
Моя рубашка выбилась из брюк; наверное, из-за непрекращающегося ерзания. Рубашка была синей — как боксеры Киттреджа, подумал я. Элейн начала стонать громче.
— Не останавливайся! Сильнее! — простонала она. — Да! Вот так — господи, еще! — закричала она.
Я видел пар от ее дыхания в ледяном потоке воздуха из открытого окна; я терся об нее, как мне показалось, очень долго, прежде чем осознал, что повторяю: «Вот так? — спрашивал я ее. — Так?» (Никаких разговоров, как и просила Элейн, и все же наши голоса разносились по двору — до самого спортзала и Тилли, где все еще выгружались из автобусов вернувшиеся спортсмены.)
Мерцающий свет проектора уже погас; в окнах спортзала зала было темно. Вестерн кончился; дым от выстрелов рассеялся, и ученики Фейворит-Ривер тоже рассеялись по общежитиям — все, кроме Киттреджа.
— Прекращай, Неаполь! — крикнул Киттредж. — Нимфа, ты тоже там? — позвал он меня.
Элейн начала протяжный вопль оргазма. Позже она сказала: «Больше было похоже на схватки, чем на оргазм, по крайней мере, мне так кажется — детей я не собираюсь заводить. Видел, какого размера у младенцев головы?» — спросила она меня.
Так или иначе, для ушей Киттреджа этот кошачий концерт прозвучал как оргазм. Мы с Элейн еще расправляли покрывало на кровати, когда в дверь квартиры постучали.
— Господи, где мой лифчик? — спросила Элейн. Она пыталась найти его в складках одеяла, но все равно времени надеть его у нее не оставалось. (Ей нужно было открыть дверь.)
— Это он, — предупредил я.
— Кто же еще, — сказала она. Элейн вышла в гостиную; перед тем, как открыть дверь, она осмотрела себя в зеркале в прихожей.
Я нашел ее лифчик на кровати — он затерялся в складках измятого одеяла — и быстро запихал его себе в трусы. Моя эрекция уже полностью исчезла; для лифчика Элейн в трусах нашлось больше места, чем для моего вставшего члена.
— Хотел убедиться, что ты в порядке, — услышал я голос Киттреджа. — Я боялся, что у тебя тут пожар или типа того.
— Еще какой пожар, но со мной все хорошо, — сказала ему Элейн.
Я вышел из спальни Элейн. Она не пригласила Киттреджа войти; он стоял в проеме двери. Обитатели Бэнкрофта сновали по коридору, стараясь заглянуть в прихожую.
— Значит, ты тоже здесь, Нимфа, — сказал мне Киттредж.
Я заметил свежий ожог от мата у него на щеке, но самоуверенности у него не убавилось ни на йоту.
— Я полагаю, ты выиграл матч, — сказал я ему.
— Совершенно верно, Нимфа, — ответил он, не отрывая глаз от Элейн. Ее рубашка была белой, и сквозь ткань виднелись соски, а темные кольца вокруг — эти непроизносимые ареолы — на ее бледной коже выглядели как пятна от вина.
— Нехорошо, Неаполь. Где твой лифчик? — спросил ее Киттредж.
Элейн улыбнулась мне.
— Ты его нашел? — спросила она меня.
— Да я не особенно-то искал, — соврал я.
— Неаполь, тебе следует подумать о своей репутации, — сказал ей Киттредж. Это был неожиданный поворот, и он застал нас с Элейн врасплох.
— Все нормально с моей репутацией, — начала защищаться Элейн.
— Нимфа, и тебе тоже следовало бы подумать о ее репутации, — обратился ко мне Киттредж. — Однажды потерянную репутацию девушке уже не вернуть, если ты понимаешь, о чем я.
— Не знала, что ты такой ханжа, — сказала ему Элейн, но я видел, что слово «репутация» — или то, что подразумевал под ним Киттредж — действительно ее расстроило.
— Я не ханжа, Неаполь, — сказал он, улыбнувшись ей. Такую улыбку дарят девушке, оставшись с ней наедине; я видел, что ему удалось задеть ее.
— Я просто притворялась, Киттредж! — заорала она на него. — Я — мы — просто разыгрывали тебя!
— Звучало непохоже на притворство — по крайней мере, не совсем, — сказал он ей. — Лучше тебе понимать, кем ты прикидываешься, Нимфа, — сказал мне Киттредж, но он все еще смотрел на Элейн — так, как будто, кроме них двоих, вокруг никого не было.
— Прошу простить меня, Киттредж, мне нужно отыскать и надеть лифчик, пока родители не вернулись. Билли, тебе тоже пора, — сказала мне Элейн, не отрывая глаз от Киттреджа. Оба и не взглянули в мою сторону.
Еще не было одиннадцати, когда мы с Киттреджем вышли в коридор общежития; обитатели Бэнкрофта, слонявшиеся по коридору или торчавшие в дверях своих спален, явно не ожидали увидеть его здесь.
— Ты опять победил? — спросил его один из мальчишек. Киттредж молча кивнул.
— Я слышал, борцовская команда проиграла, — сказал другой.
— Я не команда, — сообщил ему Киттредж. — Я могу победить только в своем весе.
Мы спустились до лестничной клетки третьего этажа, где я и распрощался с Киттреджем. Отбой в общежитиях — даже для старшеклассников в субботний вечер — был в одиннадцать часов.
— Я так понимаю, твоя мама и Ричард уехали вместе с Хедли, — как бы между прочим сказал Киттредж.
— Да, в Эзра-Фоллс идет иностранный фильм, — ответил я.
— Потрах на французском, итальянском или шведском, — сказал Киттредж. Я рассмеялся, но он вовсе не шутил. — Знаешь, Нимфа, ты-то не в Италии и не в Швеции. Тебе нужно быть поосторожнее с этой девчонкой, которую ты трахаешь или не трахаешь.
В тот момент я засомневался — а вдруг Киттреджа и правда искренне заботит «репутация» Элейн, но с ним нельзя было ничего сказать наверняка; часто вообще невозможно было понять, куда он клонит.
— Я никогда не сделаю ничего, что причинило бы боль Элейн, — сказал я.
— Слушай, Нимфа, — сказал он мне, — человеку можно причинить боль как занимаясь с ним сексом, так и не занимаясь.
— Наверное, так и есть, — осторожно сказал я.
— Твоя мама спит голой или что-то на себя надевает? — как ни в чем не бывало спросил Киттредж, словно в продолжение разговора.
— Надевает, — сказал я ему.
— Да, такие они, матери, — сказал он. — Большая их часть, по крайней мере.
— Уже почти одиннадцать, — предупредил его я. — Не опоздай на поверку.