— А Элейн спит голой? — спросил Киттредж.
Конечно, нужно было заявить ему, что нежелание причинять боль Элейн не позволяет мне рассказывать ему подобным, спит Элейн голой или нет, но я и правда не знал, в каком виде она спит. Я решил, что следующий ответ прозвучит достаточно таинственно:
— Когда Элейн со мной, она не спит.
На что Киттредж просто сказал:
— А ты у нас загадка, а, Нимфа? Я тебя пока не раскусил, но когда-нибудь я все выясню — будь уверен.
— Опоздаешь на поверку, — сказал я.
— Я в медпункт — пусть посмотрят этот ожог, — сказал он, указывая на свою щеку.
По-моему, ничего серьезного там не было, но Киттредж объяснил:
— Мне нравится медсестричка, которая дежурит по выходным — это просто повод ее повидать. Почему бы не провести субботнюю ночь в лазарете, — сказал он мне.
С этой информацией он меня и оставил — в этом был весь Киттредж. Пусть он еще не раскусил меня — но и я пока не смог раскусить его. Действительно ли по выходным в медпункте Фейворит-Ривер дежурила медсестра? Правда ли у Киттреджа что-то было со взрослой женщиной? Может, он играл, как и мы с Элейн? Может, он просто притворялся?
Буквально через пару минут после того, как я вошел к себе в комнату, из кино вернулись мама и Ричард. Я едва успел вытащить из трусов лифчик Элейн. (И только-только сунул его под подушку, как раздался телефонный звонок.)
— Мой лифчик у тебя, да? — спросила Элейн.
— А что будет с уткой? — спросил я, но она не была настроена шутить.
— Билли, мой лифчик у тебя?
— Да, — сказал я. — Как-то само собой получилось.
— Ничего страшного, — сказала она. — Оставь его себе.
Я не стал говорить ей, что Киттредж интересовался, спит ли она голой.
Потом Ричард с мамой вернулись домой, и я спросил их, как им понравился фильм.
— Отвратительно, — сказала мама.
— Не знал, что ты такая ханжа, — сказал я ей.
— Полегче, Билл, — сказал Ричард.
— Я не ханжа! — ответила мама. Похоже, мои слова неожиданно расстроили ее. А я просто пошутил. Всего лишь повторил то, что Элейн сказала Киттреджу.
— Золотко, я не знал, о чем будет фильм, — сказал ей Ричард. — Извини.
— Посмотри на себя! — сказала мне мама. — Весь измятый, как будто спал в одежде. По-моему, тебе пора поговорить с Билли, Ричард.
Мама ушла в спальню и закрыла дверь.
— Поговорить о чем? — спросил я Ричарда.
— О том, чтобы ты был поосторожнее с Элейн, — сказал Ричард. — Она младше тебя, мы хотели убедиться, что ты бережешь ее.
— Ты о резинках, что ли? — спросил я. — Если что, их можно купить только в Эзра-Фоллс, и этот мудак аптекарь не продает презервативы подросткам.
— Не надо говорить «мудак», Билл, — сказал Ричард. — По крайней мере, при матери. Тебе нужны резинки? Я тебе куплю.
— Элейн ничто не угрожает, — сообщил я ему.
— Это Киттреджа я видел на выходе из Бэнкрофта, когда мы возвращались? — спросил Ричард.
— Не знаю, — ответил я. — А ты его видел?
— Билл, ты сейчас в… переломном возрасте, — сказал мне Ричард. — Мы просто просим, чтобы ты был поосторожнее с Элейн.
— Я и так с ней осторожен, — ответил я.
— Лучше следи, чтобы Киттредж держался подальше от нее, — сказал Ричард.
— И каким же образом? — спросил я.
— Ну, Билл… — начал Ричард, и тут из спальни вышла мама. Помнится, я подумал, что Киттредж был бы разочарован — на ней была фланелевая пижама без всякого намека на эротику.
— Вы все еще о сексе, да? — спросила мама нас с Ричардом. Она явно злилась. — Я знаю, что вы об этом говорите. Так вот, ничего смешного тут нет.
— Мы не смеялись, Золотко, — попытался ответить Ричард, но она не дала ему договорить.
— Держи свой конец в штанах, Билли! — велела мне мама. — Поосторожнее с Элейн, и передай ей, чтобы опасалась Жака Киттреджа — пусть держит ухо востро! Таким, как Киттредж, мало просто соблазнить женщину — они хотят, чтобы женщины им подчинялись! — сказала моя мать.
— Золотко, Золотко, успокойся, — уговаривал ее Ричард.
— Ты не знаешь всего, Ричард, — сказала ему мама.
— Не знаю, — согласился Ричард.
— А я знаю таких парней, как Киттредж, — сказала мама; она обращалась ко мне, а не к Ричарду — и все же покраснела.
Я сообразил, что мама сердится на меня из-за того, что видит во мне что-то от моего отца-женолюбца — возможно, я становился все больше похожим на него. (Как будто я мог с этим что-то поделать!)
Я подумал о лифчике Элейн, ждущем меня под подушкой. «Скорее вопрос облачения, чем физических признаков», — ответил Ричард на вопрос о поле Ариэля. (Если уж этот маленький лифчик с поролоном не подходил на роль облачения, то не знаю, что подходило.)
— О чем был фильм? — спросил я Ричарда.
— Тебе об этом знать не надо, — сказала мне мать. — Не смей ему рассказывать, Ричард.
— Извини, Билл, — покорно сказал Ричард.
— Готов поспорить, ничего такого, чего Шекспир бы не одобрил, — сказал я Ричарду, продолжая при этом смотреть на маму. Но мама не встретилась со мной глазами; она вернулась в спальню и закрыла дверь.
Я не был честен с Элейн Хедли, моим единственным настоящим другом, но в этом я определенно пошел в свою мать; я не мог рассказать Ричарду о своей влюбленности в Киттреджа или признаться в любви мисс Фрост, но я точно знал, откуда взялся этот недостаток откровенности. (Разумеется, я унаследовал его от матери, но, быть может, не обошлось и без моего отца-женолюбца. Возможно — меня только что осенило — тут были замешаны гены обоих моих родителей.)
— Спокойной ночи, Ричард. Я тебя люблю, — сказал я своему отчиму. Он быстро поцеловал меня в лоб.
— Спокойной ночи, Билл. И я тебя люблю, — ответил Ричард. Он виновато улыбнулся мне. Я действительно любил его, но одновременно мне приходилось бороться со своим разочарованием в нем.
Вдобавок я смертельно устал: очень утомительно быть семнадцатилетним и не знать, кто ты есть на самом деле; и лифчик Элейн звал меня в постель.
Глава 5. Прощание с Эсмеральдой
Вероятно, нужно, чтобы весь твой мир переменился, для того чтобы понять, зачем вообще писать эпилоги — а тем более для чего нужен пятый акт «Бури» и почему эпилог (который произносит Просперо) там тоже уместен. В тот день, когда я наивно раскритиковал финл «Бури», мой мир еще не успел перемениться.
«Теперь власть чар моих пропала», — начинает эпилог Просперо, вроде бы невзначай и без задней мысли, совершенно в манере Киттреджа.
Той зимой 1960 года мы с Элейн продолжали свой маскарад; мы стали держаться за руки даже на матчах Киттреджа, а Марта Хедли тем временем предприняла первые официальные попытки разобраться с возможной причиной (или причинами) моих проблем с произношением. Официальные — потому что теперь я записывался на занятия к миссис Хедли и приходил к ней в кабинет, находившийся в музыкальном корпусе академии.
В свои семнадцать лет я еще ни разу не был у психиатра; если бы у меня и возникло вдруг желание пообщаться с герром доктором Грау, уверен, что мой нежно любимый отчим Ричард Эбботт отговорил бы меня. Кроме того, старик Грау умер в ту же зиму, когда я начал свои занятия с миссис Хедли. Только следующей осенью академия нашла ему замену в лице более молодого (но не менее замшелого) психиатра.
Однако пока я занимался с Мартой Хедли, в психиатре не было нужды; миссис Хедли, которая терпеливо помогала мне выискивать многочисленные трудные для произношения слова и делала проницательные замечания о причине (или причинах) моего речевого расстройства, стала моим первым психиатром.
Поближе пообщавшись с миссис Хедли, я осознал причину своего влечения к ней. Марта Хедли была некрасива потому, что внешне напоминала мужчину; у нее были тонкие губы, но широкий рот и крупные зубы. Ее челюсть выдавалась вперед, как у Киттреджа, но шея была длинной и неожиданно женственной; как и у мисс Фрост, у нее были широкие плечи и большие руки. Волосы миссис Хедли были длиннее, чем у мисс Фрост, и она целомудренно собирала их в конский хвост. Ее плоская грудь неизменно напоминала мне о больших сосках Элейн и тех темных кружках — ареолах, которые, как я представлял себе, были одинаковыми у матери и дочери. Но, в отличие от Элейн, миссис Хедли выглядела очень сильной. И я начал понимать, насколько мне это нравится.
Когда к длинному списку моих проблемных слов прибавились «ареола» и «ареолы», Марта Хедли спросила меня:
— Твои затруднения связаны с тем, что обозначают эти слова?
— Может быть, — ответил я ей. — К счастью, мне не каждый день приходится их произносить.
— Тогда как «библиотеку» и «библиотеки», не говоря уже о «пенисе»… — начала Марта Хедли.
— Проблема больше со множественным числом, — напомнил я ей.
— Полагаю, с «пенисами» ты сталкиваешься нечасто — я имею в виду форму множественного числа, — сказала Марта Хедли.
— Не каждый день, — сказал я. Я имел в виду, что необходимость произносить «пенисы» выпадала нечасто, а не то, что я не думал о них каждый день — что было бы неправдой. И вот — может быть, потому, что я не мог ничего рассказать ни Элейн, ни Ричарду Эбботту, ни дедушке Гарри, и, вероятно, потому, что не осмеливался открыться мисс Фрост — я поведал обо всем миссис Хедли. (Ну, почти обо всем.)
Я начал со своей влюбленности в Киттреджа.
— Как, и ты, и Элейн! — воскликнула миссис Хедли. (Элейн даже своей матери уже рассказала!)
Я сообщил миссис Хедли, что еще до того, как увидел Киттреджа, я испытывал сексуальное влечение к другим борцам и, разглядывая старые ежегодники в библиотеке академии, уделял особое внимание фотографиям борцовской команды, лишь мельком просматривая фотографии Клуба драмы. («Понятно», — сказала миссис Хедли.)
Я рассказал ей даже о моей постепенно угасающей влюбленности в Ричарда Эбботта; пик ее пришелся на то время, когда он еще не был моим отчимом. («О боже, — вот это, наверное, было неловко!» — воскликнула Марта Хедли.)
Но когда пришло время сознаться в любви к мисс Фрост, я остановился; из глаз у меня брызнули слезы.
— Билли, в чем дело? Мне ты можешь рассказать, — сказала миссис Хедли. Она взяла мои ладони в свои, более крупные и сильные. Длинная шея была, вероятно, единственной ее привлекательной чертой; не имея возможности проверить, я мог лишь предполагать, что маленькая грудь Марты Хедли похожа на грудь Элейн.
В кабинете миссис Хедли не было ничего, кроме пианино с табуретом, старого диванчика (на котором мы всегда и сидели) и письменного стола, возле которого стоял стул с прямой спинкой. Вид из окна кабинета, находившегося на третьем этаже, не радовал глаз — корявые стволы двух старых кленов, немного снега на кленовых ветвях, небо с бело-серыми полосками облаков. Фотография мистера Хедли (стоявшая на письменном столе) глаз тоже не особенно радовала.
Мистер Хедли — я даже забыл, как его по имени-то звали, если вообще когда-либо знал, — поначалу казался неприспособленным к жизни в интернате. Впоследствии этот неопрятный мужчина с растущей клоками бородой стал более активной фигурой в кампусе Фейворит-Ривер, когда применил свой опыт учителя истории к обсуждениям войны во Вьетнаме (позднее переросшим в протесты). По крайней мере, он стал более яркой личностью, чем в день мой исповеди в кабинете Марты Хедли; но в тот момент я сосредоточил все свое внимание на ее длинной шее.
— Что бы ты ни рассказал мне, Билли, это не выйдет за пределы моего кабинета — клянусь тебе, — сказала миссис Хедли.
В одном из кабинетов кто-то практиковался в игре на фортепьяно — получается у него не очень, подумал я; а может, это двое учеников играли на двух инструментах одновременно.
— Я рассматриваю мамины каталоги одежды, — сознался я миссис Хедли. — Я представляю вас, когда смотрю на моделей в тренировочных лифчиках, — сказал я. — Я мастурбирую, — признался я — этот глагол, один из немногих, иногда доставлял мне трудности, но не в этот раз.
— О, Билли, но это же не преступление! — весело сказала миссис Хедли. — Удивительно только, что ты думаешь обо мне — я ведь совсем не красавица, — и немного странно, что тебе так легко даются слова «тренировочный лифчик». Я не могу найти тут видимой закономерности, — сказала она, помахав все растущим списком слов, с которыми мне приходилось сражаться.
— Я не знаю, что мне нравится в вас, — признался я.
— А как насчет девушек твоего возраста? — спросила меня миссис Хедли. Я покачал головой. — И Элейн тоже? — спросила она. Я замялся, но Марта Хедли положила мне на плечи свои сильные руки и заглянула мне в лицо. — Билли, все в порядке, Элейн и сама не верит, что интересует тебя в этом смысле. И это все только между нами, не забывай. — Мои глаза снова наполнились слезами; миссис Хедли притянула мою голову к своей жесткой груди. — Билли, Билли, ты ни в чем не виноват! — воскликнула она.
Тот, кто в этот момент постучал в дверь кабинета, несомненно, успел расслышать последнее слово — виноват.
— Войдите! — крикнула миссис Хедли так пронзительно, что я понял, откуда у Элейн взялась иерихонская труба вместо голоса.
Это оказался Аткинс — общепризнанный неудачник; я и не знал, что он занимается музыкой. А может, у Аткинса были проблемы с голосом, или у него не получалось выговаривать какие-нибудь слова.
— Я могу зайти попозже, — сказал Аткинс Марте Хедли, при этом не переставая таращиться на меня; или, может, он не мог поднять глаза на нее — либо одно, либо другое. Любому дураку было ясно, что я только что плакал.
— Приходи через полчаса, — сказала ему миссис Хедли.
— Хорошо, только у меня нет часов, — ответил он, не сводя с меня глаз.
— Возьми мои, — сказала она. И вот когда она сняла с руки часы и отдала ему, я понял, что меня привлекает в ней. Марта Хедли не просто обладала мужеподобной внешностью — она вела себя доминантно, как мужчина, что бы она ни делала. Мне оставалось только воображать, что и в сексе она тоже доминирует — может заставить любого сделать то, что хочется ей, и противостоять ей будет нелегко. Но почему мне это нравилось? (Разумеется, я не включил эти размышления в свою избирательную исповедь.)
Аткинс молча таращился на часы. Я изумился, неужели он такой кретин и недотепа, что не может определить по ним время.
— Через полчаса, — напомнила ему Марта Хедли.
— Тут римские цифры, — уныло проговорил Аткинс.
— Просто следи за минутной стрелкой. Досчитай до тридцати минут. После этого возвращайся, — сказала ему миссис Хедли. Аткинс вышел, все еще глядя на часы; он оставил дверь кабинета открытой. Миссис Хедли встала с дивана и закрыла дверь.
— Билли, Билли, — сказала она, оборачиваясь ко мне. — То, что ты чувствуешь, это нормально — все в порядке.
— Я подумывал поговорить с Ричардом, — сообщил я ей.
— Хорошая мысль. Ты можешь обсудить с Ричардом что угодно, я в этом уверена, — ответила Марта Хедли.
— Но не с мамой, — сказал я.
— Твоя мама, Мэри… Моя дорогая подруга Мэри… — начала миссис Хедли и замолчала. — Нет, не с мамой, ей пока не говори, — сказала она.
— Почему? — спросил я. Кажется, я уже знал почему, но хотел услышать это от самой миссис Хедли. — Потому что она немножко травмирована? — спросил я. — Или потому что она, похоже, злится на меня — хотя не понимаю почему.
— Не знаю насчет травм, — сказала Марта Хедли, — но, похоже, твоя мать действительно сердита на тебя — я тоже не понимаю почему. Мне показалось, что ее довольно легко выбить из колеи — в некоторых отношениях, если затронуть определенные темы.
— В каких отношениях? — спросил я. — Какие темы?
— Некоторые вопросы сексуальности расстраивают ее, — сказала Марта Хедли. — Билли, я знаю, что она кое-что скрывает от тебя.
— А-а.
— Эта страсть к секретам — не самая любимая моя черта Новой Англии! — неожиданно воскликнула миссис Хедли; она взглянула на запястье, где раньше были часы, и рассмеялась. — Интересно, как там Аткинс управляется с римскими цифрами, — сказала она, и расхохотались уже мы оба. — Знаешь, ты ведь можешь рассказать Элейн, — сказала Марта Хедли. — Ей ты можешь рассказать все что угодно. И потом, я думаю, она уже и так знает.
Я и сам так думал, но не стал этого говорить. Я думал о том, что мою мать довольно легко выбить из колеи. Я жалел, что не проконсультировался с доктором Грау, пока тот был еще жив, — пусть это и означало бы знакомство с его доктриной о том, что гомосексуальность излечима. (Это притупило бы мою ярость в следующие годы, когда мне предстояло ближе познакомиться с этой идиотской карательной доктриной.)