Я готов к своему Крестному пути. Укажи мне дорогу, Спаситель!»
Санкт-Петербург. Июль 1836 года
Кучер проворно соскочил с козел, открыл дверцу и, поддерживая владыку под руку, помог ему спуститься на землю. Митрополит Серафим был стар и немощен, да ещё простудился во время крестного хода, потому кое-как передвигал ноги. Из калитки к нему поспешили монахи.
Но вдруг из толпы неприкаянных бродяг, отиравшихся у лавры целыми днями в ожидании подаяний, выскочил грязный оборванец и упал на колени прямо перед митрополитом.
Монахи бросились поднимать наглеца, чтобы он не досаждал владыке своими проблемами.
Но нищий успел схватить отца Серафима за руку, посмотрел на него своими небесно-голубыми глазами и произнёс:
— Благословите моё возвращение!
Митрополит замер. Он властным жестом ладони остановил ретивых монахов и сам поднял бродягу с колен. Взял его за руку и повёл в лавру как дорогого гостя.
— Уж не чаял увидеть вас живым, — сказал митрополит, оставшись с гостем наедине. — Клейнмихель [32] сказывал, будто бы вы погибли во время шторма.
— Я уже столько раз погибал, что сбился со счёта. Сам не знаю, почему меня смерть не берёт. Видно, такие тяжкие мои грехи, что до сих пор не могу искупить их сполна. Не судьба мне умереть на чужбине. За этим и вернулся на Родину, чтобы прах мой покоился на родной земле, — тяжело вздохнув, признался бродяга.
Митрополит покачал головой:
— Я-то вас понимаю. Но поймёт ли ваш поступок император Николай Павлович? Он уже так свыкся с верховной властью, что никого рядом не потерпит.
— Я знаю, владыка. Потому и пришёл вперёд к вам, а не к брату. Хочу, чтоб вы передали ему мою нижайшую просьбу. Мне не нужна власть, не нужны деньги. Я готов отправиться в самую далёкую ссылку, в самую глушь. Обо мне никто никогда не услышит. Я уже давно не царь Александр и даже не таинственный вельможа, путешествующий по свету. Эти господа умерли, и мир их праху. Я просто бродяга, не помнящий родства, который хочет дожить остаток своих дней среди соплеменников. Вот о том молю вас похлопотать перед императором.
Серафим подошёл вплотную к гостю и крепко обнял его, не боясь испачкаться о лохмотья:
— Всё сделаю для вас, сын мой, что в моих силах. Жаль, что граф Аракчеев не дожил до светлого дня вашего возвращения. Как бы он обрадовался, увидев вас. И матушка ваша тоже. Царство ей небесное! И Константин Павлович, братец ваш, преставился от холеры. Да упокоит Господь его душу. У нынешнего государя теперь другой первый советчик — генерал-адъютант Клейнмихель. Пошлю-ка я ему весточку, пусть заедет ко мне. С ним и потолкуем. А пока располагайтесь здесь, в лавре. Отец настоятель выделит вам келью. Отдохнёте, приведёте себя в порядок. Вид у вас неважный. А потом и поведаете о странствиях.
Клейнмихель приехал через два дня. Владыка уже почти поправился и встретил царедворца на монастырском дворе в отдалённой беседке.
— Сын мой, хочу представить вам человека, вернувшегося из далёкого путешествия. Может быть, он покажется вам знакомым, но это ровным счётом ничего не значит. Это просто бродяга, не помнящий родства, — сказал митрополит и приказал служке позвать гостя.
Вскоре на тропинке появился высокий худой человек с окладистой седой бородой. Одет он был просто: в длинную холщовую рубаху, подпоясанную шнурком, доходящую ему до колен и такие же полотняные штаны. Но обут был в дорогие сапоги из мягкой кожи, и походка у него была явно не крестьянская. Клейнмихель готов был поспорить с кем угодно: незнакомец немало времени провёл в седле и служил в гвардии.
Странник подошёл ближе, и генерал-адъютант так резко вскочил со скамейки, что опрокинул на скатерть чашку с горячим чаем.
— Вы?! — воскликнул он. — Но как? Откуда? Этого не может быть!
— Успокойтесь, Пётр Андреевич, — молвил подошедший ласковым голосом. — Я вовсе не привидение. Владыка Серафим может подтвердить.
— Но вы же пропали!
— Вы, наверное, имеете в виду того графа, на содержание которого посылались деньги, — продолжил странник. — Не переживайте, он действительно больше не вернётся. Мне же от вас никаких денег не нужно. Я уже давно научился сам заботиться о себе.
Царедворец недоумённо спросил:
— А что же вам тогда угодно, уважаемый…
— Фёдор Кузьмич, — подсказал старик. — Я с радостью буду отзываться на это имя. Я лишь хотел бы просить вас об одной услуге. У меня в Петербурге когда-то жила родня. Матушка уже умерла, и один брат тоже, но двое других ещё живы. Не могли бы вы, Пётр Андреевич, устроить мне с ними встречу. Я буду вам очень признателен за это.
— Не знаю, — растерянно пробормотал придворный. — Всё так неожиданно. Согласятся ли они встретиться с вами? Я должен вначале узнать их мнение.
— Вот и узнайте, пожалуйста. А я пока подожду их ответа здесь, в лавре, в гостях у митрополита, — сказал Фёдор Кузьмич, поклонился и пошёл прочь.
— Государь обрадовался, узнав о вашем возвращении! Он тут же велел мне привезти вас в мой дом. Я уже отослал жену с детьми и с Варенькой в Царское Село. Всем слугам тоже дал выходной. Ни одна живая душа не узнает о вашей встрече с императором, — тараторил Клейнмихель, пока они ехали в закрытой карете по столице.
— Спасибо, — тихо ответил Фёдор Кузьмич.
Доверенное лицо императора было не очень-то симпатично страннику, но разговор всё равно надо было поддерживать, хотя бы ради приличия, поэтому он спросил:
— А кто такая Варенька? Ваша дочь?
Клейнмихель засмеялся и, подмигнув попутчику, развязно заметил:
— Вы же совсем не в курсе дворцовых интриг! Варенька Нелидова — это моя протеже и новая фаворитка государя. Николай Павлович от неё без ума. Она живёт в моём доме. Государь с ней встречается у меня. Он же образцовый семьянин и не хочет расстраивать царицу разными непотребными сплетнями. У нас сложилась своя тесная мужская компания. Мы устраиваем совместные вылазки на охоту за прелестницами. Матушка одного нашего товарища — начальница Смольного института, мы иногда при её содействии ищем приключений с очаровательными воспитанницами. А чаще закатываем в театр к другому нашему другу. Императору особенно нравится подглядывать в дырочку, как хорошенькие актрисы переодеваются в своих уборных. У этих похождений, правда, бывают непредвиденные последствия. Но мне очень повезло с женой. Она понимает мужскую природу и даже помогает скрыть от общественного осуждения незаконнорожденных детей государя, выдавая их за плоды нашей с ней супружеской любви.
Фёдор Кузьмич отвернулся. Ему захотелось выйти из коляски.
Царь стоял у окна в шитом золотом генеральском мундире и смотрел на улицу, где проезжали в вечерних сумерках экипажи. Скрипнула дверь. Он обернулся. Свет из окна падал сбоку, поэтому вошедший мог созерцать лишь тёмный царственный профиль с длинными бакенбардами.
— Ты привёз его? — спросил император.
— Да, Ваше Величество. Он внизу. Прикажете пригласить?
— Конечно, зови… Нет, постой. Как он выглядит? Сильно изменился?
— Постарел. Поседел. Отрастил бороду. Стал молчаливым. Но это, без сомнения, он.
— Что ж, приглашай брата. И, пожалуйста, принеси нам водки и чего-нибудь закусить.
Дверь открылась снова, и в комнату вошёл высокий человек с плешивой головой и длинной седой бородой.
Какое-то время они безмолвно стояли друг против друга: царь нынешний — у окна и бывший — у двери. Брат изучал глазами брата. О чём думал каждый? Опасался ли Николай конкурента в лице воскресшего Александра? Допускал ли победитель Наполеона, что эта семейная встреча может стать последней в его жизни? Может быть, за дверью его уже поджидают убийцы с кинжалами? Но ни тот, ни другой не подал виду, что чего-то боится.
Первым сделал шаг навстречу Николай. Он подошёл вплотную к брату, посмотрел в его небесно-голубые глаза и быстро обнял его, чтобы Александр не увидел его слёз.
— Оказывается, не только Христос воскрес из мёртвых, — проговорил он, уткнувшись в мягкую бороду.
— Не богохульствуйте! — строго сказал Александр. — Хотя я и прошёл Дорогой скорби, по которой нёс свой крест Спаситель, но в царстве мёртвых, в отличие от него, не был. Правда, не раз уже готовился отправиться туда.
— Но почему ты не писал мне? — с обидой спросил император.
— Извините, у меня не было возможности писать.
— Но где ты был все эти годы?
— Скитался по свету. Жил в монастырях, у простых людей, много молился. Много где был, Ваше Величество, всего и не упомнишь.
Император прошёлся по комнате и снова встал возле окна.
— А я вот царствую, несу бремя власти. Иногда завидую твоей бесшабашной удали. Вот так взять бы и бросить всё, и уплыть, куда глаза глядят. Путешествовать по разным странам и морям. Это ли не счастье? Но я так не могу. Чувство долга, ответственность за страну не дают мне сделать это. В отличие от тебя, я не мистик и не романтик. Я не люблю философии. Мне нравятся инженеры. Надо заниматься не любомудрием и поиском смысла жизни, а строить крепости, мосты и дороги. Во всём должен быть точный расчёт и порядок. А для этого нужны сильная власть и закон. Я есть их олицетворение в Российской империи. Знаешь, как меня называют придворные? Весьма поэтично — «Дон-Кихот самодержавия». В моём царствовании нет твоего блеска. Я не расширил, как ты, границы империи. За эти одиннадцать лет я присоединил только два кавказских ханства. Хотя мог бы поддержать восстания балканских народов против османов и осуществить вековую мечту нашей династии — завладеть Константинополем. Но я этого не сделал. И даже вопреки имперской логике, когда нашему заклятому врагу турецкому султану пришлось совсем туго, я пришёл ему на помощь и послал наш десант на берега Босфора. Никто — ни англичане, ни французы, ни австрийцы — не поверил в моё бескорыстие. А зря. Я и поныне убеждён, что народы должны быть покорны своим верховным правителям, какую бы веру они ни исповедовали: христианскую или магометанскую. Без этой покорности невозможна никакая империя.
Николай Павлович подошёл к столику, на котором стоял принесённый Клейнмихелем графин с водкой.
— Выпьем за встречу? — предложил он брату.
Александр отрицательно покачал головой.
— Я никогда не любил водку. А сейчас вообще не пью.
— Как хочешь, — сказал император, налил себе рюмку и выпил её одним глотком.
Потом спросил:
— Зачем ты только дал этим полякам конституцию?
Александр промолчал.
— Ты же знал, что я всегда буду чтить законы, какими бы они ни были. Это вы с Константином, потакая во всём полякам, спровоцировали их на восстание. Не было бы вашей конституции, не пролились бы реки крови. Вы меня подставили в очередной раз. Белоручки и чистоплюи! Наворотили дел, расплодили вольнодумцев, а расхлебывать заваренную вами кашу пришлось мне. Я удивляюсь, как меня не убили на Сенатской площади в первый день моего царствования. Я взял на себя грех и вздёрнул на виселице главарей бунта, а остальных отправил в Сибирь и на Кавказ. Зато империя цела! И в том моя заслуга, а не твоя. Это моё царство!
— Я знаю, — тихо произнёс старший брат.
— Зачем ты тогда вернулся?
— Хочу умереть на Родине.
— Это можно устроить быстро.
— И это знаю.
Николай ещё налил водки, но пить не стал.
— И как ты себе представляешь свою жизнь здесь? — спросил он Александра.
— Я очень виноват перед вами и Отечеством, — тихо начал странник. — Мне нет прощения, и я готов понести любое, самое тяжкое, наказание. Вы правильно считаете меня соучастником декабристов и польской смуты. Я готов разделить участь этих людей.
— Виселица или каторга?
— Вам решать.
Николай Павлович задумался, затем поднял рюмку и сказал короткий тост:
— За твоё здоровье, брат!
А потом спросил:
— Почему бы тебе не удалиться в монастырь и там замаливать свои грехи? Ты же ради этого оставил трон?
— Мои устремления сильно изменились с той поры. Бог всегда пребудет в моей душе, но монашеское послушание — не для меня. Всё равно я был и останусь светским человеком, и грех гордыни мне вряд ли удастся в себе преодолеть. К тому же я уже отпет. Мне не нужно никакое богатство. Я готов к самой жалкой жизни. Роскоши материальной я предпочту богатство духа. Но всё же я хотел бы жить в миру, среди людей.
Император внимательно выслушал брата и решил его судьбу:
— Сибирь большая. В ней места хватит. Я организую так, что тебя сошлют на поселение.
— Спасибо, Ваше Величество! Ваша милость безгранична.
До Перми ехали в карете. Странника вызвался сопровождать великий князь Михаил Павлович. Всю дорогу он расспрашивал старшего брата о неведомых странах и народах и всё не переставал удивляться диковинным обычаям.
— Как я завидую вам, брат! Вы так много повидали! — в сердцах восклицал Михаил.
Своей эмоциональностью он напоминал Александру Константина. Между младшими братьями — Николаем и Михаилом — была почти такая же разница в возрасте, как между старшими — Александром и Константином. Но разделяла эти две пары потомков Павла I целая пропасть — почти двадцать лет. Поэтому старшие братья никогда не воспринимали младших всерьёз. Они больше годились им в сыновья, а не в братья, поэтому и общения между ними особого не было.
И только сейчас Александр понял, что его и Николая, ставших впоследствии императорами, при всей их непохожести объединяло нечто общее. Стремление быть первыми. А Константина и Михаила, наоборот, — желание всегда оставаться на вторых ролях. Каким верным другом был Константин Александру, такой же верной тенью стал Михаил для Николая.
За месяц жизни в лавре Александр Павлович заметно изменился. Исчезла болезненная худоба и вселенская усталость. На его здоровье благоприятно сказались возвращение на Родину и радушный приём, который он встретил здесь. Да и пища в монастыре была гораздо лучше той, к какой он привык за годы скитаний.
Он не взял ничего с собой из Петербурга, что могло бы изобличить его: ни портретов, ни документов, ни фамильных драгоценностей. Дорогие его сердцу предметы он заранее передал Михаилу, договорившись, что брат перешлёт их ему в Сибирь, когда он устроится на поселении. Даже денег у него не было. Карманы его холщовых штанов были пусты.
Погода уже установилась прохладная, особенно по вечерам. На Урале их встретила настоящая осень. Листья на берёзах пожелтели. Шли затяжные дожди. Поэтому карета на последнем отрезке пути двигалась очень медленно, часто застревая в дорожной грязи.
— Всё, брат! Спасибо, что проводил меня. Но дальше я должен идти сам, — сказал странник великому князю, когда они приехали в Пермь.
— Но отчего же! — воскликнул Михаил. — Мне совсем не трудно. Напротив, очень приятно ваше общество! Давайте хоть до Екатеринбурга доедем вместе. Меньше придётся идти по этапу в арестантской партии.
— Нет. Мы расстанемся здесь. Лучше подыщите мне хорошего коня. Да такого, чтобы каждому встречному бросался в глаза.
Инспекция полицейских постов, которую провёл напоследок бывший император, удалась на славу. Двести вёрст проскакал он на своей красивой лошади, но ни один жандарм не спросил у него документов. Представление надоело, и он остановился на окраине города Красноуфимска у кузницы, попросив мастера подковать лошадь.
Одет всадник был просто, в обыкновенный крестьянский кафтан, зато лошадь у него была знатная, орловской породы, и стоила целое состояние.
Кузнец поинтересовался: откуда он и куда путь держит, но приезжий ничего вразумительного не ответил. Тем временем возле кузницы стал собираться народ, и некоторые особо бдительные сограждане заподозрили, что дело нечисто. Крестьянский наряд никак не сочетался с благородными манерами незнакомца. Староста из ближней деревни поинтересовался документами путника. Но никаких бумаг при нём не оказалось.