Мы с Полом переглядываемся, и у нас на лицах написано: «Они просто ничего не понимают!» Пол посылает мне воздушный поцелуй, я посылаю такой же в ответ, и тут кто-то сильно бьет его мячом в живот. Все игроки громко, отрывисто смеются.
Они просто ничего не понимают.
Хотя…
Всю дорогу домой у меня в горле как будто лопаются пузырьки, словно я выпила слишком много газировки. Мне иногда нравится, когда меня принимают за девушку Пола. И это правда странно. Он, конечно, не встречается ни с кем с тех пор, как расстался со Стефани Кру, но я точно знаю, в каком именно смысле он хочет быть с кем-то, и в этом наши интересы не пересекаются.
Но это не значит, что пузырьки из моего горла просто возьмут и исчезнут.
«Слушай, Таш, они просто ничего не понимают!»
Я достаю телефон, чтобы отключить себе мозг сидением в социальных сетях. У меня новое сообщение. От Фома. Мы обсуждаем последнюю серию «Бурь Таффдора», нового шоу на кабельном телевидении, о котором в последнее время судачили все мои знакомые ботаники в сети. Фом пишет:
«ЭТИ ЧУВСТВА ПОРАБОТИЛИ МЕНЯ».
Вот так вот - раз! - и у меня прекрасное настроение. Я улыбаюсь, останавливаюсь и пишу ответ.
12
Умнейший из людей, Лев Толстой, говорил, что человек по-настоящему живет только тогда, когда в его жизни происходят маленькие перемены. Знаю, звучит банально, хоть вышивай цитату на подушках и продавай. Но эта мысль становится куда глубже, если добавить в нее парочку отрицаний: «Если в вашей жизни ничего не меняется, вы почти что и не живете». Это значит, что не надо бояться перемен: они напоминают нам, что мы живы и в нашей жизни что-то происходит.
Иногда мне кажется, что летом я живу по минимуму. Недели наполнены рутинным перемещением из моей спальни в спальню Джек, оттуда - в их подвал, потом - в Old Navy на работу, и снова в спальню.
Интересно, неужели всем на роду написано всю жизнь носиться из одного привычного места в другое, пока они не сольются в большое мутное пятно? Я где-то читала, что средний американец тратит шесть месяцев своей жизни на то, чтобы стоять на светофоре. Интересно, сколько лет большинство проводит у себя в спальне? Какая часть жизни протекает в этих четырех стенах? Кажется, я думаю об этом дольше, чем полезно для здоровья - и обычно я размышляю именно в спальне.
Июнь становится все жарче и жарче, а потом передает горящий факел одуряющей жары июлю. Три дня в неделю я работаю, два дня мы снимаем, а оставшиеся два я сижу у себя в комнате и думаю о всяком.
В целом съемки проходят хорошо. Как и Джек, большая часть команды отказывается от идеи поехать на церемонию, потому что это слишком дорого им обойдется или отнимет слишком много времени. В итоге ехать собираемся только мы с Джорджем. Но это ничуть не отравляет общей радости: выдвижение на премию - огромное событие, подтверждение, что мы делаем что-то настоящее.
Дома все не так гладко. На следующий день после того, как родители обещали подарить нам на рождество ребенка, они разрешили мне съездить в Орландо. Это точно была попытка вновь завоевать мое расположение, но если мне должно быть стыдно за то, что я заглотила приманку, пусть лучше мне будет стыдно.
Я, конечно, разговариваю с родителями, но не как прежде. Тогда, в парке, я чувствовала себя сбитой с толку, и это чувство все еще со мной, изредка дает о себе знать не слишком радужными картинами будущего. Вот я заканчиваю «Кэлхаун-хай», а на трибунах ревет какой-то крошечный член моей семьи. Вот я по скайпу звоню родителям из колледжа, а мама уже устала приглядывать за ребенком и ушла спать. Конечно, это все только предположения, галлюцинаций у меня пока еще нет. И я знаю, что не в моей власти помешать тому, что в положенный срок у меня появится младший брат или сестра. Это случится. Сверлить родителей злобным взглядом, когда мы вместе смотрим телевизор, не имеет смысла. Но все-таки чем они думали, когда решали добавить в нашу адскую семейную смесь еще одного ребенка? Не то чтобы я сержусь, но мне неприятно, и я ничего не могу с этим поделать. Наверно, тут может помочь только время.
Кстати, я еще ангелочек в сравнении с Клавдией. Она и так проводила большую часть времени вне дома, а теперь я вижу ее максимум раз в неделю. Она совершенно забила на все договоренности с папой и больше не смотрит с ним бейсбол. Те пару раз, когда она все же обедала с нами, она почти все время молчала, быстро съедала еду и сразу же уходила.
— Кажется, кто-то созрел для колледжа, — заметил папа как-то раз после особенно неудачного семейного ужина. Это глупость, потому что Клавдия за год все уши нам прожужжала о том, как она хочет в колледж, и все мы знаем, что она перестала с нами разговаривать не поэтому.
***
В первую пятницу после Дня Независимости я обхожу примерочные и вдруг замечаю в отделе клетчатых рубашек Джея Прасада. С самыми зловредными намерениями я подкрадываюсь к нему со спины и тыкаю его в бок. Джей подскакивает на месте и резко разворачивается ко мне.
— Таш! — смеется он. — Черт, я думал, ты обвинишь меня в краже.
Я окидываю взглядом зеленую в белую клетку рубашку, которая уже на нем:
— Думаю, если ты вынесешь на себе одну из наших рубашек, никто и не заметит.
— Ты же сотрудник, тебе нельзя говорить такие вещи!
— Я работаю тут третье лето и могу делать все, что захочу.
Джей смеется в ответ и спрашивает:
— Ты скоро заканчиваешь?
Я смотрю на часы, хотя могла бы этого не делать. Я и так знаю, сколько времени. Посетителей сегодня мало, так что я проверяю время каждые пару минут, как будто от этого секундная стрелка решит ускориться. Мама бы сказала, что я излишне суечусь и не стремлюсь к просветлению.
— Пара часов осталась, но начальник не будет злиться, если мы поболтаем. Сам видишь, тут почти пусто, — я обвожу рукой пустое помещение, на заднем плане в миллионный раз играет Walking on Sunshine.
— Ищешь что-нибудь конкретное? — спрашиваю я, стараясь не выходить из образа продавца. — А тебе идут клетчатые рубашки.
— Как же без них? — отвечает Джей. — Как синие джинсы. Они идут всем и вся.
Я с ним не согласна, но улыбаюсь, как нас научили перед приемом на работу, - как бы говоря: «Да, скупи-ка весь ассортимент!»
— Не знал, что ты здесь работаешь, — добавляет друг. — Как я умудрился? Казалось бы, должен был уже знать.
Я пожимаю плечами:
— Похоже, мы последнее время говорим только про сериал.
— Ага. Кстати, я тебе говорил уже, что получил несколько писем от продюсеров веб-сериалов? Ничего сверхъестественного, просто просьбы выслать резюме и фотографии. Они все, конечно, живут где-то далеко, один из Онтарио, другой где-то в окрестностях Лос-Анджелеса. Оба написали, что согласны провести прослушивание в формате видео, если я вдруг захочу переехать. Ну и я такой: «Эй, ребят, я что, профессиональный актер с бездонным кошельком?» Кажется, они не понимают, что большая часть из нас еще даже школу не закончила. Но мне польстило.
— Ничего себе. — Я только пытаюсь переварить тот факт, что команда какого-то крутого сериала из самого Лос-Анджелеса попросила у Джея фотографию. А он уже меняет тему:
— В Орландо правда поедете только вы с Джорджем?
— Да, — при этом я стараюсь сохранить спокойное лицо и не выдать своего недовольства. Недовольство - это непрофессионально.
— Понятно. Как собираетесь экономить? Может, возьмете один номер на двоих?
— Джей!
— Что? — невинно спрашивает он. — Ты же знаешь, от ненависти до любви один шаг. Противоположности притягиваются, все дела. Он же красавчик, а теперь к тому же еще и знаменитый.
— Я сама сделала его знаменитым, — надменным тоном произношу я. Как бы побыстрее сменить тему?
Иногда мне кажется, что Джею можно рассказать всю правду и он нормально ее воспримет. Он знает, каково не оправдывать всеобщих надежд и ожиданий. Но чаще всего думаю, что признаться ему будет хуже, чем наступить на больную мозоль. Как можно выставлять напоказ свою незаинтересованность в сексе, когда Джею приходится отстаивать право на любые проявления своей ориентации? Это будет не слишком деликатно. В конце концов, мне-то никто не говорит, что мне нельзя вступать в брак и что я буду гореть в аду.
В девятом классе я вступила в школьный альянс геев и гетеросексуалов. Тогда я представилась «союзником». На одном из прошлогодних собраний Тара Роудс заметила: «Союзники это важно. Без них альянс не был бы альянсом, а значит, не было бы буквы “А” во всех наших аббревиатурах!» (прим. пер.: сокращение LGBTQIA включает слово “asexual”, но многие считают, что это значит “ally” — союзник). Мне тогда захотелось встать и закричать: «Эта буква расшифровывается иначе! Я здесь, я существую, и запуталась во всем не меньше вашего!» Но я, конечно, промолчала, потому что мне не хотелось раскрывать свою тайну в школьном классе, который пах средством для мытья доски. А неосторожная фраза Тары беспокоила меня еще много месяцев. Из-за нее мне казалось, что никто не признает существования людей вроде меня. Что мы как бы не в счет. А если нас даже в этом чертовом альянсе не принимают всерьез, куда мне с этим пойти?
— Таш? — я молчала так долго, что Джей перестал улыбаться. — Прости, не хотел тебя смутить.
— Все в порядке, я просто думала, что было бы и правда гораздо дешевле делить с кем-нибудь комнату. Только… ну, не с Джорджем. Знаешь, Тони одно время тоже хотел поехать, но, похоже, предпочел купить новый синтезатор.
— Да, он любит музыку, — Джей внимательно рассматривает стойку с шарфами, стоящую прямо у меня за плечом.
— Дже-е-ей, — неуверенно тяну я, — слушай, это, конечно, совершенно не мое дело, но…
Джей кривится:
— Я не хочу говорить… о… ну, об этом.
Я быстро киваю:
— Хорошо.
— Просто… ты - подруга Джек, а он - ее бывший, так что мне неудобно обсуждать это с тобой.
Он совершенно прав. Не знаю, зачем я вообще подняла эту тему. Вернее, вот зачем: каждый раз, когда Джей и Тони играют в одной сцене, Джей становится похож на маленького большеглазого щеночка, который ждет, что Тони погладит его по голове и назовет хорошим мальчиком. Даже на записях, как бы Алекс и Вронский ни наседали друг на друга, в глазах Джея плещется капелька тоски. Может быть, ее видно только мне. Так или иначе, смотреть больно.
— В смысле, он мне правда очень нравится, — продолжает Джей, хотя мы, вроде, уже договорились этого не обсуждать. — И, думаю, все, кроме него, давно все поняли. Но я не хочу испортить нам съемки. Я обожаю Джек, она реально крутая. У нас и так та еще путаница творится со всей этой сетевой шумихой, уходом Клавдии и Джорджем… ну, с Джорджем всегда сложно.
Он очень точно перечислил все мои поводы для бессонницы.
— Знаю, знаю, — продолжает Джей, хотя я его за язык не тяну. — Еще я просто боюсь, что Джек меня убьет. Мне иногда кажется, что она из тех, кто способен совершить убийство и не попасть под подозрение.
— Она может, — не подумав, соглашаюсь я.
Лицо Джея перекашивает почти до неузнаваемости.
— Слушай, ты прав, — добавляю я. — Это правда слишком странно.
Джей запихивает рубашку обратно на полку.
— У них с Тони все было всерьез?
Я вспоминаю все наши с Джек долгие телефонные разговоры за месяцы, пока они встречались, все ее слезы и восторги. Я вспоминаю всю музыку, которую Тони кидал ей, а она, соответственно, кидала мне. Все песни о любви, которые Тони посвятил ей, и все песни о расставании, которые она написала о нем. Вспоминаю тот декабрьский вечер, когда Джек поздно-поздно зашла ко мне, заползла в постель и рассказала, что они с Тони впервые спали вместе. Через два месяца они расстались.
— Ну, ты видел их, когда они встречались, — отвечаю я наконец.
— Это все-таки другое. Вы никогда не теряете делового настроя во время съемки.
Отрадно это слышать. Мы всегда стремились к профессионализму. Все эти месяцы после расставания Джек и Тони, как правило, просто игнорировали друг друга, а не ругались на глазах у всей команды.
— Тогда да, я бы сказала, что у них все было всерьез. Почти дело жизни и смерти.
— Может, вопрос?
— В смысле?
— Кажется, правильно говорить «вопрос жизни и смерти».
— Плевать.
— Не совсем.
— Джей, может быть, тебя интересуют наши шарфы? Ты как-то подозрительно долго на них смотришь.
— Что? А, нет, прости, — Джей мотает головой и проводит рукой по лицу. — Прости, нам, наверное, действительно не надо это обсуждать.
Я тыкаю пальцем ему в щеку:
— Так и прекрати это обсуждать.
На лицо Джея возвращается долгожданная улыбка.
— Надо бы почаще видеться. В смысле, кроме съемок. Я так скучаю по временам, когда мы виделись просто так…
— Я тоже. Что-то мы совсем забегались с этим сериалом.
— Включи это в расписание съемок. Обязательные сеансы простого общения.
— Хм, как заманчиво...
Джей не обращает внимания на мой сарказм и с обаянием кандидата в президенты произносит:
— Если веселье не идет к тебе, иди к веселью!
— Надеюсь, однажды кто-то напишет это на огромной мраморной доске и подпишет твоим именем.
Джей берет одну-единственную клетчатую рубашку:
— Думаю, я готов расплатиться.
Я натягиваю деловое лицо и одобрительно киваю:
— Прекрасный выбор. Вам в ту сторону.
***
— Бабушка, ты нас слышишь?
Изображение на экране дрожит и пропадает, голос бабушки Янг вырывается из колонок хриплыми рваными порциями. Иногда ее слова сложно разобрать из-за новозеландского акцента, но сегодня всему виной чисто технические проблемы.
Мы проговорили по скайпу с дедушкой и бабушкой Янг уже около часа, и вдруг изображение замерло. Сегодня мы сидим перед компьютером втроем. Клавдия ушла из дома до ужина, никого не предупредив, и лично я страшно на нее зла. Клавдия знала, что мы собираемся им звонить. Знала и сознательно сбежала.
Я считаю, что дедушка с бабушкой это святое, потому что они старые и нельзя сказать наверняка, не станет ли этот разговор последним. Целуя бабушку Зеленку в щеку на парковке в «Олив-гарден», я не знала, что целую ее в щеку последний раз. Это был совершенно обычный вечер. Бабушка Зеленка обняла меня за талию и наказала мне быть хорошей девочкой, а потом они погибли в автокатастрофе по пути домой.
Так что этим самым вечером Клавдия может лишиться последнего разговора с бабушкой и дедушкой Янг. Я тоже не писаю кипятком от новостей про ребенка, но я не собираюсь отыгрываться на дедушке с бабушкой.
Я пытаюсь отбросить свою обиду: не то чтобы Клавдия этого не заслуживала, просто я не хочу, чтобы злость отражалась у меня на лице. Хотя, конечно, при таком соединении дедушке с бабушкой еще повезет, если они рассмотрят, где я стою.
— Мам? — кричит моя мама в сторону экрана. — Мам, если ты нас слышишь, мы сейчас отключимся и попробуем снова.
Когда она нажимает на отбой, папа молитвенно складывает руки и умоляет:
— Можно мы скажем, что у нас интернет вырубился?
В этом еще одно большое различие моих родителей. Мама обожает длинные разговоры. Она расспрашивает о всяких мелочах, вроде того, что дедушка с бабушкой сегодня делали и что они едят на завтрак. Она спрашивает, как они себя чувствуют, и что они об этом думают, и как относятся к этим мыслям. Папа тоже любит поговорить, но он предпочитает громкие, оживленные разговоры о спорте или политике. Когда мы созваниваемся с дедушкой и бабушкой, инициатива, понятно, принадлежит маме, так что мы говорим долго и с удовольствием, не говоря ни о чем конкретном и не приходя ни к каким выводам. Они уже знают про мамину беременность, так что минут двадцать разговор был довольно интересным - хотя я сидела и тихо закипала, потому что как они могут обсуждать нового внука так, будто это не страшное несчастье? Но после этого напряжение пошло на спад, и к тому моменту, как пропала связь, бабушка уже жаловалась на мозоль на левой пятке.
Я стойко переношу этот вынос мозга просто потому, что, опять же, дедушка с бабушкой это святое. Ну и еще чуточку ради мамы, потому что она все время повторяет, что это по ее вине мы так плохо знаем дедушку с бабушкой. Мы говорим с ними по скайпу и приезжаем на две недели каждые пять лет. Вот и все. И маму это беспокоит. Настолько, что по ночам она тихо плачет, сидя перед телевизором.