Они не хотели ничего. Не интересовались ничем. На уроки литературы приходили просто отсидеться, занимались своими делами, переговаривались вслух, хохотали, могли запросто встать и выйти из класса. О чём бы она ни рассказывала — её попросту не слушали.
Поначалу Аллочка ещё пыталась увлечь их, но тщетно. Эти «золотые детки» ставили свою классную буквально в ноль: не слушали, не замечали, игнорировали все её попытки достучаться до них.
Все они были «хороши», даже девочки. Сплошные фанаберии и апломб. Но самый несносный — Явницкий. Губернаторский сынок, вот уж настоящий чёрт. Распущенный, циничный, жестокий. От него, считала Аллочка, всё зло. Он задавал тон, и остальные подхватывали этот его настрой. Вёл он себя всегда развязно, а когда она, отчаявшись, стала срываться и повышать голос, Явницкий и вовсе преступил все границы дозволенного. Говорил ей при всех совершенно немыслимые вещи. Пошлые, дикие, которые нормальный человек никогда не скажет женщине, учителю… А его сочинения! Это же откровения извращенца.
Сколько слёз из-за него она выплакала за минувший год! Сколько ночей без сна провела! Сколько раз жаловалась директору, просила вызвать отца, повлиять, посодействовать. Всё без толку. И отец у него вечно занят, не до сына ему. А у директора позиция одна: ищите подход. А какой тут подход, если Явницкий злонамеренно изводил её? Причём учился, подонок, хорошо, даже отлично, не прицепишься, и любые выходки ему прощались.
Алла Геннадьевна раньше даже не подозревала, что способна кого-либо так ненавидеть. И в этом году всеми силами открещивалась от классного руководства в объединённом одиннадцатом, но кто бы её спрашивал? Навязали, как самой молодой, неопытной и потому бесправной.
А теперь, с этим слиянием, ещё хуже стало. Ученики как с цепи сорвались, и каждый урок неизменно превращался в балаган. Разнузданный словесный баттл. И вместо того, чтобы рассказывать о поэтах Серебряного века, Аллочка все сорок минут взывала к порядку.
Она могла просить, могла кричать до хрипоты, могла требовать, чтобы разборки отложили хотя бы до перемены — её слова тонули никем не услышанными. И когда сегодня она вошла в класс и уже по обыкновению прикрикнула: «Тихо!», то неожиданно растерялась, потому что действительно вдруг стало тихо. Даже ненавистный Явницкий замолк, припечатав её мрачным взглядом. Точнее будет сказать — он замолчал, и все замолчали, что только подтверждало её мысль — вот кто паршивая овца, портящая всё стадо.
Впервые Аллочка провела урок в тишине. Слушали её, конечно, с кислыми минами, зевали, будто шли на стендап шоу, а по недоразумению попали на скучную лекцию, но всё же слушали и молча.
После урока Алла Геннадьевна попросила Явницкого задержаться.
— Максим, ты почему вчера на занятия не пришёл?
— Не захотел и не пришёл, — запальчиво ответил Явницкий и взглянул так, что стало ясно: если она сейчас продолжит, нарвётся на очередное хамство.
И что вот ей делать? Так не хотелось выслушивать новую гадость, но с этим мерзавцем невозможно по-другому. Все попытки поговорить с ним неизбежно заканчивались её слезами в учительской. Ну а с другой стороны, нельзя же просто закрыть глаза? Он ведь тогда совсем обнаглеет. Хотя куда уж больше?
— Ну как так можно? А если бы я не захотела идти на работу и не пришла? — Аллочка и сама услышала, как жалко и неубедительно прозвучала её реплика.
— Никто бы этого не заметил, — хмыкнул ненавистный Явницкий. — А если б и заметил, то не огорчился.
На колкость она не отреагировала, знала, что нельзя вестись на его провокации. Надо оставаться спокойной, ибо с ним только начни нервничать — и он тут же с азартом доведёт тебя до истерики. Подлец же!
— Но так нельзя, — крепилась она. — Ты же знаешь наши правила: без уважительной причины никаких пропусков…
— Ну, считайте, что у меня есть уважительная причина, — лениво протянул он.
— Какая? — живо поинтересовалась Алла Геннадьевна.
— Не ваше дело.
— Так у него ж сестра приехала вчера, — раздался за спиной насмешливый голос Стаса Шилова. — Он, видать, ждал сестрёнку, волновался, готовился к встрече, не до уроков было…
Явницкий резко развернулся.
— Гляжу, Шило, она тебя самого как-то уж очень сильно разволновала. Вон как завёлся.
— Да кто завёлся-то? Мне вот просто интересно, с чего твоего батю на колхозницу-то потянуло?
— Так ты у него и спроси, — рявкнул Явницкий и подхватил сумку. А выходя из кабинета, намеренно толкнул Шилова плечом.
— Максим! Мы ещё не закончили! — окликнула его Алла Геннадьевна, но тот даже не оглянулся.
* * *
Ужинали они втроём — отец с новоиспечённой дочерью укатил в ресторан. Решил пообщаться наедине. Максима такой расклад вполне устраивал, он бы с удовольствием не видел обоих хоть каждый вечер. А вот мать и Артём заметно расстроились.
— Это всё Глушко, — сердилась мать. — Весь этот дурацкий спектакль — его идея. И ужин в ресторане тоже он придумал.
— Да и пусть, — пожал плечами Максим, — я хоть поем нормально, а то при этой чухонке кусок в горле застревает.
Парочка вернулась поздно, около десяти.
Максим наблюдал из окна, как она выпорхнула из машины, в два шага догнала отца — тот вышел первым, — и подхватила его под руку. Надо же! Видимо, ужин провели душевно.
А спустя полчаса отец собственной персоной пожаловал к нему. Такое случалось крайне редко. Оба, не сговариваясь, старались избегать лишних контактов, тем более тет-а-тет.
— Как в школе дела? — спросил он, пристально разглядывая стены комнаты, будто тут впервые, затем кивнул на гитару. — Музыку свою забросил, что ли? Не играл давно… Чего так? Хорошо же получалось…
— Да ты уж прямо говори, что надо, — хмыкнул Максим, вольготно откинувшись в кресле.
— Эти вопросы меня тоже волнуют, — раздражённо отозвался Дмитрий Николаевич, но, помолчав, добавил: — Ладно. У меня к тебе небольшая просьба. Будь завтра дома к семи вечера.
— А что будет завтра в семь вечера? — насторожился Максим.
— Ничего особенного. Просто ужин в кругу друзей и близких. Я собираюсь представить Алёну…
— А я тут причём? — вскипел Максим.
— Но ты ведь тоже часть семьи… Кроме того, будет кое-кто из репортёров, так что… надо показать, какая у нас дружная, культурная семья, как мы все хорошо приняли Алёну, как рады ей…
— Но я ей нихрена не рад! Меня тошнит от неё. Почему я должен притворяться?
— Знаешь что, — отец наконец взглянул ему в глаза, — меня тоже многое не радует и очень многое не устраивает, я же терплю. А вот эти все твои шмотки, прибамбасы модные, фендер [3] твой, айфоны-айпады тебя радуют?
— Ааа, шантаж? — ухмыльнулся Максим и, закинув ногу на ногу, выжидающе уставился на отца, мол, что тот скажет дальше.
— Называй как хочешь, но ты не маленький и должен понимать, что всё в жизни имеет свою цену. И потом, не так уж часто я тебя о чём-то прошу.
Отец снова отвёл глаза, поджал губы.
— Я не понимаю — это что, так сложно? Просто прийти вовремя на семейный ужин, спокойно, без сюрпризов посидеть от силы час…?
— Лааадно, приду, посижу.
— Без сюрпризов? — уточнил отец.
— Да какие сюрпризы? Я что, фокусник?
Отец пытливо взглянул на него, словно пытаясь распознать подвох. Затем напряжение в глазах спало. Он достал из кармана портмоне, вынул несколько купюр, положил на край стола. Спрятал портмоне, молча развернулся, но у порога вдруг остановился и сказал:
— Кстати, с понедельника Алёна будет учиться с вами.
— Что?! — Максим аж невольно дёрнулся.
— А я что, по-твоему, должен был отправить её в обычную школу? Чтобы все потом сказали, мол, сыновей-то устроил в престижную гимназия, а…
— Да плевать мне, что и кто скажет! — взвился Максим. — Но в моём классе это чучело учиться не будет.
— Потом об этом поговорим… посмотрим… — нахмурился отец и вышел из комнаты.
Поговорим? Посмотрим? Эти словечки рассчитаны на доверчивых идиотов, которыми отец привык считать почти всех вокруг. И Максим бы ему, может, поверил. И стал бы готовить убедительную речь, почему этой замарашке не место в его гимназии. Объяснил бы, какой это будет для него позор, какой удар по репутации. Да и ей самой, если уж на то пошло, несладко там придётся. Её ведь там все брезговать будут.
Но Максим знал отца как облупленного, и все его манёвры уяснил давным-давно.
«Посмотрим» — это всего лишь попытка увернуться от разговора прямо сейчас, потому что на кону стоит завтрашний вечер, а отцу нужно, чтобы всё прошло гладко, чтобы Максим не выкинул очередной фортель. Ну а после ужина он заявит что-нибудь в своём духе: «Кто ты такой, чтобы мне указывать? Как я сказал, так и будет». И плевать он хотел и на Максима, и на эту девку. Лишь бы в масс-медиа предстать в нужном свете.
Именно так всё и будет, тут даже без вариантов, сотни раз повторялось подобное.
С изворотливостью отца, с его шаганием по головам Максим уже почти свыкся, но вот от одной лишь мысли, что эта девка придёт в их класс, ему становилось дурно.
Мало того, что она, растрепав всему свету про себя, и без того его опозорила на всю школу — вон как сегодня изгалялся Шило, да и остальные «бэшки», — так теперь она ещё и учиться с ним в одном классе вознамерилась. А он ведь на дух её не переносит. Смотреть в её сторону без отвращения не может. Даже вон не видя её, лишь зная, что она где-то рядом, в доме, внутри всё аж клокочет. Пятнадцать минут за завтраком еле выдерживает. А тут — находиться с ней в одном помещении постоянно? Нет, нет, нет, не бывать этому!
Максима бесило в ней всё: как она ходила тенью — скромницу из себя изображала; как хлопала глазами — прямо сама невинность; как улыбалась во весь рот, притворяясь простодушной; и вообще, как выглядела. Особенно — как выглядела, невзирая на то, что отец провёз её, видать, вчера по салонам, где замухрышку постригли, приодели, в общем, привели более или менее в божеский вид.
А эта её отвратная услужливость! Мать с отцом аж поперхнулись, когда эта дура деревенская кинулась помогать Вере убирать посуду со стола после завтрака. А как у Тёмочки вытянулась физиономия, когда она вызвалась помочь ему с черчением! У того типа никак не получалось изобразить болт в поперечном сечении.
На самом деле, и Максим это явственно видел, Артём просто пытался привлечь внимание отца. Видел, как младший тоже бесится в душе от того, что папашу его ненаглядного приходится делить с чужой девкой, хоть и старается сохранить при этом благостную мину. Привык ведь малыш быть пупом Вселенной. А эта дура ни черта не поняла, но угодить, конечно, рада:
— Давай я тебе помогу? У меня с черчением никаких проблем.
Максим бы её послал, конечно, но Тёма вежливый — выдавил кислую улыбку и пробубнил, что, пожалуй, справится сам.
— Хорошо, но если что — обращайся. Буду рада помочь!
Это да, она уже и не знает, кому ещё свою помощь предложить, всем рвётся услужить, всем желает понравиться. Аж противно.
* * *
Разговор с отцом всё-таки выбил у Максима почву из-под ног.
Хотелось срочно, немедленно выговориться. Благо Ренат Мансуров был в сети.
«Прикинь, отец заявил, что это чучело деревенское с понедельника будет учиться с нами!»
«Я в шоке!»
«Я там же»
«Что делать будешь?»
«Пойду убью её. Вариантов мне не оставили»
«А с батей поговорить не пробовал?»
«Ему пофиг»
«Хреново»
«Не то слово! У меня от неё стабильно позывы. Вообще терпеть её не могу. Ну и сам понимаешь, какой это зашквар. Уже вижу, как у бэшек говно из всех щелей лезет»
«Не парься насчёт бэшек. Придёт твоя сестра — встретим её, как полагается»
«Она мне не сестра»
«Ок. Придёт эта девка — будем её гнобить в лучших традициях. Все вместе. Если ты с ней общаться не будешь, никто и троллить тебя ею не сможет. Это раз. А два — загнобим её так, что она сама от нас вскоре свалит».
Загнобим… Это мысль, конечно. И Ренат прав. Если он от неё сразу же и публично открестится, позор от её появления можно свести к минимуму. Только вот… почему-то было не по себе. Почему — Максим и сам толком понять не мог.
Просто возникло внутри неуютное ощущение тяжести. Оно давило, раздражало, мешало чертовски. И ведь не жалость это. Какая тут жалость? Он же не выносит её, ненавидит даже. Нельзя же жалеть того, кого ненавидишь?
Просто… он-то знал своих одноклассников, знал, какую у них могут устраивать травлю… И это отнюдь не то же самое, что из спортивного интереса доводить пошлыми шуточками занудную училку-истеричку.
Это будет настоящая жесть. Издевательства высшей пробы. Над бедной дурой будут с азартом, всем скопом ежедневно измываться, методично ломать ей психику, унижать, сживать со свету.
Хотел он этого? Совсем нет. Ему просто надо одно: чтобы её не было в их классе.
И ведь сколько в городе ещё есть престижных гимназий и лицеев, если уж отец так печётся о своём новом амплуа заботливого папочки. Отправил бы её туда. Да куда угодно, только бы не к ним. Так будет лучше для всех.
Максим всё-таки не удержался — превозмогая себя, сунулся к ней. Его отец слушать, понятно, не станет. Но, может, хоть её послушает.
Она, сидя в кресле, читала книгу, просвещалась. Так увлеклась, что даже не услышала, как вошёл Максим. А увидела его в дверях — заметно вздрогнула, даже книжку из рук выронила.
Он лишь ухмыльнулся — хорошее начало.
Не спрашивая, прихватил стул и приставил к её креслу вплотную. Уселся сам задом наперёд, сложив руки на спинку стула, мазнул взглядом по книге, прочитав на обложке: Стефан Цвейг, затем вперился в неё изучающим взглядом.
Она ещё больше занервничала, опустила глаза на колени. Боится? Ну и отлично. Ему это только на руку. Лучше уж он её сейчас как следует запугает, чем эта дура познает на своей шкуре все прелести их травли «в лучших традициях».
— Что, раскрутила папашу? Прибарахлилась, смотрю… — начал он, беззастенчиво разглядывая её.
Положа руку на сердце, отметил вдруг он, не такая уж она, оказывается, и дурнушка. А если уж совсем честно, то очень даже ничего… Губы такие… Верхняя — чувственно изогнутая, нижняя — соблазнительно припухшая. Да, губы зачётные. Однако какого чёрта? Плевать на её губы и всё прочее, одёрнул он себя.
Она взмахнула длинными ресницами и уставилась на него в полнейшем изумлении:
— Почему ты так говоришь? Я ничего не просила. Он сам…
— Угу, невиноватая я, он сам пришёл, — хмыкнул Максим.
— Но это правда!
— Конечно! Папа же у нас — добрый самаритянин, обожает делать подарки бедным сироткам. Миленькая, кстати, маечка, — он нагло уставился на девичью грудь, самодовольно подмечая про себя, как порозовели её щёки. — Были б ещё формы… у тебя какой размер? Первый? Нулевой? У, как мы засмущались… Ещё скажи, что ты до сих пор девочка.
Теперь уж она густо покраснела, обхватила себя руками и потупила взгляд, но затем тихо промолвила:
— Это не твоё дело.
— Да, — вздохнул он, — тут ты права. Мне абсолютно пофиг, девочка ты или не девочка. И можешь не зажиматься. Было бы что там прятать. И было бы на что смотреть. Плоскодонки меня не интересуют, так что расслабься.
Здесь уж он кривил душой, и намеренно. Грудь у неё была вполне: небольшая, но аккуратная и упругая, как раз в его вкусе, но ей знать об этом не стоило.
Руки она не убрала, но голову вскинула. Посмотрела ему прямо в глаза и спросила с надрывом, будто вот-вот расплачется:
— За что ты меня так ненавидишь? Что я тебе плохого сделала?
— Ты? Мне? Плохого? Ты себя-то послушай. — Он вместе со стулом наклонился вперёд. Она инстинктивно вжалась в спинку кресла. — Ты кто такая? Дура. Что ты мне, в принципе, можешь сделать? А я вот могу очень легко жизнь твою жалкую превратить в кромешный ад. Ты ещё горько пожалеешь, что выползла из своего Задрищево, что растрезвонила всем про папочку-губернатора. Поверь, я так и сделаю, если ты только сунешься в мою школу. Даже не сомневайся. И не я один, кстати. Все до единого в школе будут тебя травить. Там с тобой даже разговаривать никто не станет, потому что западло. Ну разве что скажут, какая ты уродина, чмошница и всё в том же духе. Так что как угодно проси отца, чтобы он устроил тебя куда-нибудь в другое место. Но чтобы в моей школе ноги твоей не было, въехала?