В глазах у неё стояли слёзы, отчего синева казалась ещё более яркой, насыщенной, даже какой-то пронзительной. Максим аж смутился — не перегнул ли палку? Но тотчас взял себя в руки. Ничего, от пары «ласковых» ещё никто не умирал, а вот если всё же она заявится в их гимназию, тогда ей действительно придётся туго.
«Будем надеяться, что у неё хватит ума отговорить отца», — сказал он себе.
* * *
На следующий день, сразу после уроков, Максим поехал к Ренату Мансурову. Туда чуть позже обещали подтянуться и остальные из их компании: Никита Лужин — попросту Ник, Кирилл Ладейщиков и неразлучное трио — подружки Вика, Кристина, Диана.
— Максим! Ты куда? Ты разве домой не едешь? — окликнул его Тёма, когда тот прошёл мимо отцовского Кадиллака, поджидавшего братьев у ворот гимназии. — Ну ты к семи-то вернёшься? Отец просил…
— Отвали, малой, — отмахнулся от него Максим и направился к серебристому Таурусу Мансуровых.
Отец просил! Пошёл он со своими просьбами! Пусть Тёмочка радует его присутствием и безупречным поведением, а Максим участвовать в этом фарсе не собирается. С какой стати? Он даже и деньги-то его, так невзначай подсунутые, не взял. Оставил утром так же, невзначай, на столе в отцовском кабинете. Так что пусть в свой театр играют без него.
Мансуровы — отец и сын — жили в том же коттеджном посёлке, только через две улицы. После смерти жены отец Рената так и не женился, предпочёл с головой уйти в бизнес — он владел сетью супермаркетов. Сколько помнил Максим, тот вечно жаловался на всё подряд: на нерадивых поставщиков, на маленькую прибыль, на всякие проверки, на налоги. Не просто жаловался, а с горечью заверял, что работает в убыток и вот-вот разорится, открывая тем временем по всему городу новые точки.
Дома хозяин семейства появлялся ближе к ночи, оставляя сына на попечение домработницы, но той обычно тоже не доищешься.
Ренат, может, и маялся с тоски в огромном пустом доме, но зато у них никогда не возникало вопросов, где бы устроить вечеринку, а то и оргию, ну или просто тихо-мирно посидеть, расслабиться.
— У меня, кстати, травка есть убойная. Афганская, — подмигнул он Максиму.
Тот пожал плечами — сам он не особо разделял увлечение друга, но относился с пониманием. Считал — пусть, если нравится. Во-первых, живём один раз. Во-вторых, свободу выбора никто не отменял. Ну а иной раз, когда совсем уж становилось тоскливо, даже присоединялся.
Время от времени Ренат дегустировал разные вещества, расслабляющие или, наоборот, стимулирующие, понимал в них толк, знал, где ими разжиться в любое время дня и ночи. Но особенно нежно любил кокс. От него, если не курить и не колоть, а только нюхать, уверял он, никакого привыкания. А лишь хорошее настроение, любовь ко всему миру и непреодолимое желание заниматься сексом. Канабис же Ренат и за наркотик не считал. [4]
Считал или не считал, а Максим после первого же напаса ощутил, как голову заволокло густым и вязким туманом. Он даже не заметил, как появились Кирилл с Ником, когда подошли девочки.
Вроде вот они вдвоём, он лишь затянулся пару раз, прикрыл отяжелевшие веки, и тут же откуда ни возьмись рядом оказалась Кристина, приобняла, прильнула.
— Нафиг вы эту вонючую шнягу курите? Как какие-то гопники, — фыркнула она. — Уж лучше кокс…
— Блин, сушняк давит, — облизнул Максим пересохшие губы. — Есть вода?
— Я принесу, — вызвалась Кристина.
Через пару минут она вернулась с бутылкой ледяной минералки.
Максим жадно припал к горлышку и в два глотка выпил почти половину.
— Не кури больше, — попросила она, и он тут же перехватил самокрутку у Кирилла и снова затянулся.
Постепенно тяжёлый дурман стал отпускать, а в теле напротив появилась странная лёгкость, почти невесомость. Хотелось действовать, творить, блистать, ну хоть что-нибудь делать, только б не сидеть на месте, от прилива энергии аж кожа зудела.
— Ну что? — спросил Ренат. — Она точно будет учиться у нас?
— Кто? — встрепенулась Кристина Фадеева.
— Колхозница Макса, — захохотал Мансуров.
— Фууу, — протянули девочки.
— Ну, я её вчера малость прессанул, может, одумается… — Максим пересадил Кристину к себе на колени.
— А если нет — устроим ей тёплый приём, — ухмыльнулся Ренат.
— Горячий! — подхватил Кирилл, вызвав дружный хохот.
— И не жалко тебе будет бедняжку? — промурлыкала Кристина Максиму, эротично выгнув спину.
— Жалко, жалко, — ответил тот бездумно, увлечённый совсем другими ощущениями.
Запустив руки под кофточку Кристины, он оглаживал её плоский живот, тонкую талию.
Затем, не сговариваясь, оба вышли из комнаты Рената под понимающие, многозначительные смешки и напутствия. Уединились в соседней комнате…
Домой Максим вернулся лишь в десятом часу. Обнаружил, что территория перед домом сплошь запружена чужими машинами. Ясно — званный ужин в честь новоявленной дочери в полном разгаре.
И правда из гостиной доносилось монотонное журчание голосов, позвякивание посуды, тихие смешки.
Сначала Максим думал подняться к себе, но в последний момент поддался внезапному порыву, шальной, случайно залетевшей мысли и, широко распахнув двустворчатые двери гостиной, шагнул в ярко-освещенный зал с громким возгласом: «А вот и я!».
Гости, навскидку человек двадцать, тотчас смолкли и все как один уставились на него с неприкрытым изумлением.
Глава 4
Никто Алёне не рассказывал о том, как трудно вливаться в чужую семью.
Да, отец ей родной, но ощущение, что она здесь чужая, лишняя, никому не нужная, не ослабевало, а наоборот лишь крепло.
Даже с отцом, к которому Алёна тянулась всей душой, общение давалось нелегко. Причём обоим. Но он во всяком случае ни разу не выказал к ней недоброго отношения, напротив — подарки делал, старался узнать её поближе, время уделял, пытался ввести в свой круг. И самое главное — беспокоился о ней. А ведь раньше о ней никто не беспокоился, ну если не считать бабушку с дедом, но тех уже давным-давно нет на свете.
И вот теперь отец, её папа, такой красивый, умный, важный и занятой, заботится о ней. Спрашивает постоянно, не надо ли чего, что бы её хотелось и готов, очевидно, купить всё, что она ни пожелает.
Алёна отнекивалась, неудобно ведь. Да и вообще не в вещах дело. Но отец всё равно одаривал и одаривал. Вот так, неожиданно, у неё появилось всё, о чём она и не мечтала: красивая одежда, модный телефон, планшет, компьютер. Это трогало до слёз. И хотелось непременно сделать ему в ответ что-нибудь очень хорошее, но что — она не знала.
На следующий день после её приезда, Нина, ассистентка отца, по его поручению отвезла Алёну в салон. Там было так красиво и дорого, что она лишний раз выдохнуть боялась.
Однако её приняли как британскую королеву — постригли, что-то сделали с бровями, отчего, густые и чёрные от природы, они теперь выглядели изящно, точно нарисованные. Маникюр она пережила спокойно, но педикюр её здорово смутил. Ну а во время манипуляций с лицом Алёна чуть не уснула.
После салона всё та же ассистентка покормила её в ресторане. Правда, от цен в меню пропал аппетит, да и еда, если уж честно, не слишком впечатлила.
— Как тебе салат с рукколой? — спросила Нина.
Алёна пожала плечами, постеснявшись ответить, что салат и всё остальное — так себе. Хотя подмывало вставить, что сама бы она приготовила вкуснее.
После обеда Нина неожиданно привезла её к обычному многоквартирному дому сталинской постройки.
— Мы тут зачем? — удивилась Алёна, оглядывая двор колодцем.
— Дмитрий Николаевич велел отвезти тебя к Лилии Генриховне.
— Кто это? Зачем мне к Лилии Генриховне?
— О-о, — протянула Нина, — эта старая ведьма всю жизнь проработала диктором на радио, ещё в советское время. Старая школа. Потом уже учила других дикции и орфоэпии, ну это как правильно ставить ударение в словах. Слышала, у неё даже безграмотный за три месяца начинает говорить, как выходец из высшего общества.
Алёна покраснела, уловив посыл.
— Я так плохо говорю, да?
— Ну… с ударениями у тебя кошмар, это точно. Вот что это за слово — звонит? Звонит же! Ну и говор какой-то… странный, в общем. Да и в целом, она тебя подтянет по русскому.
Лилия Генриховна оказалась суровой на вид старухой, передвигающейся по тёмной, захламлённой квартире в инвалидном кресле.
Встретила она Алёну без особой радости, но и неприязнь тоже не выказывала. Сухо позвала за собой в гостиную, а Нине велела заехать часа через три.
Занимались они за круглым столом, прикрытым тяжёлой тканевой скатертью, отороченной бахромой.
Вообще, Алёна теперь поняла, почему Нина назвала старуху ведьмой. Та была совершенно нетерпима к ошибкам, раздражалась чуть что, гневно сверкая глазами, ну и с выражениями не церемонилась. Ещё и кот у неё водился, чёрный, без единого пятнышка. Разлёгся рядом на стуле и смотрел надменно и злобно.
Так что после трёхчасового занятия Алёна чувствовала себя буквально выжатой.
Зато вознаграждением стал ужин с отцом, наедине.
Заведение было таким же помпезным, как и то, куда днём возила её Нина, но еда вкуснее, во всяком случае, ничего экстравагантного — мясо на углях, свежие овощи. И хотя то и дело за тсолом повисало неловкое молчание, этот вечер всё равно запомнился ей как самый прекрасный за всю её недолгую жизнь.
Отец сначала задавал дежурные вопросы, не смотрел в глаза и держался напряжённо.
Она же наоборот, несмотря на чувство неловкости, вовсю старалась разрядить обстановку, сблизиться с ним, рассказывала про всё подряд, что в голову взбредёт. Особенно разошлась, когда делилась впечатлениями о старухе-дикторше. Отцу, видать, были знакомы её ощущения, потому что он ожил, заулыбался.
А потом случился конфуз — она нечаянно опрокинула бокал вина и багровые капли попали на его брюки.
Алёна ужасно расстроилась и, пытаясь промокнуть салфеткой пятна, запричитала:
— Ой, папа, папочка, прости! Я такая неуклюжая…
Он вдруг не рассердился, наоборот — улыбнулся даже. После этого инцидента напряжение его как будто спало, и взгляд он больше не отводил, и разговор пошёл как по маслу. Они и смеялись, и болтали. Пока не вернулись домой…
Дома папа сразу стал неуловимо другим. Замкнутым, отстранённым.
Жанна Валерьевна и вовсе, как показалось Алёне, посмотрела на неё с ненавистью. Папина жена её, в общем-то, не обижала, но обращалась свысока. Практически с ней не разговаривала, а когда и случалось такое — буквально цедила сквозь зубы. Алёна кожей чувствовала неприязнь мачехи и не знала, как себя с ней вести, чтобы не раздражать ещё больше.
Да и Артём хоть и спросил довольно миролюбиво, как прошёл её день, всё равно неосознанно чувствовалось — относился к ней тоже плохо.
Но хуже всего дела обстояли, конечно, с Максимом. Они, Жанна Валерьевна и Артём, хотя бы старались делать вид, что терпят её. Максим же открыто высказывал всё, что на уме.
А самое обидное — ей-то он почему-то нравился. Необъяснимо. Вопреки. Вот нравился и всё тут. Она даже рисовала его! Но устыдившись, спрятала скетчбук подальше.
Если бы он не был её братом, она бы, наверное, грезила о нём. Хотя влюбиться в такого — это беда. Это катастрофа. Ясно сразу.
В любом случае, его ненависть ранила больнее, чем презрение Жанны Валерьевны и неприязнь Артёма. Почему-то очень сильно, прямо до боли не хотелось, чтобы он так к ней относился. Хотя, понимала сама, иначе и быть не могло. И на то есть тысячи причин. Начиная с того, что папа изменил его матери с её матерью, и теперь Алёна — живое тому напоминание. И заканчивая простой, но жестокой правдой — кто он, и кто она. Небо и земля. Принц и нищая. Красавец и страшилище.
Ну, нет. Страшилищем она всё же не была. В детдоме, например, за ней ухлёстывал Чусов и утверждал, что в жизни не видал таких, как она. Но… рядом с Максимом она почему-то чувствовала себя совсем невзрачной.
А ещё, несмотря на его злость, грубость и ершистый нрав, она не ощущала в нём настоящей, продуманной жестокости, от которой истинный циник получает садистское удовольствие. Он просто казался человеком, который с чего-то вдруг решил, что терять ему нечего, а потому готов очертя голову лететь вместе со всем миром в тартарары.
Однако лучше не думать о нём, говорила она себе. Хотя не так-то легко это давалось. Даже совсем нелегко. Мысли лезли сами собой. Поэтому надо как-то отвлечься, решила она.
Старуха-дикторша спрашивала её, какие книги Алёна читала и читает. Вот где стыд-то!
Вообще, она читала, конечно, в прошлом году кое-что из программы. Тургенева… Достоевского… Куприна… ну и всё. Школьные учителя её всегда жалели и особо не спрашивали.
А вот Лилия Генриховна разразилась такой уничижительной речью, что Алёна готова была сползти под стол. В общем, старуха велела ей читать. Много и постоянно. А ещё слушать аудиокниги. А лучше всего — одновременно читать и слушать. Накидала ей длиннющий перечень книг, обязательных к прочтению. «Буду, — сказала, — спрашивать».
Алёна достала из сумки список «маст-рид» и отправилась в отцовскую библиотеку.
Начать Алёна решила с Цвейга, благо папина библиотека оказалась на редкость богатой.
И неожиданно увлеклась. Нет, увлеклась совсем не то слово. Никогда прежде книга не действовала на неё так, что внутри всё болело, что от эмоций в груди камнем стоял ком. Глотая новеллу за новеллой, она совершенно потеряла счёт времени.
А потом пришёл он. Максим. Она с утра, с самого завтрака его не видела. Думать-то о нём она думала, но встречаться боялась. Особенно наедине. И, очевидно, не зря.
Какие он гадости ей говорил! Как больно ранил! Ещё и угрожал.
Однако пусть она тысячу раз будет дурой, но глядя в его глаза, всё равно видела совсем другое. Отчаяние, злость, даже ярость. Но вот такие похабные, жестокие слова говорят ведь с другими глазами. С холодными, самодовольными, безнаказанными…
Хотя откуда ей знать наверняка? Всё равно ясно одно: он её ненавидит и презирает. Даже неважно почему. Главное, что так есть и это надо как-то принять, как-то с этим свыкнуться. Только вот как?
* * *
На следующий день Лилия Генриховна снова терзала её, да ещё и не три часа, а почти четыре. Нина встала в пробке и приехала за ней на сорок минут позже.
Обессиленную Алёну — старуха будто выкачала из неё все соки — Нина снова завезла в знакомый уже салон. На вечернее мероприятие следовало явиться при полном параде. И девочки из салона постарались на совесть. Казалось бы, макияж, укладка и всё… А себя Алёна едва узнала.
— Ты поменьше говори, побольше улыбайся, — напутствовала её Нина. — Если спросят — отвечай да, нет, не знаю. В разъяснения не вдавайся — опозоришься. И Дмитрия Николаевича опозоришь. А улыбка у тебя красивая. Так что ею и сверкай. И вообще, народную мудрость знаешь? Молчи — за умного сойдёшь. Реально так и есть.
Алёна и молчала. Очень не хотелось папу позорить. На вопросы и реплики кивала, ну, от силы отвечала «да» или «нет», если уж совсем не отвертеться. Ну и улыбалась во весь рот, как присоветовала Нина.
Стол изобиловал яствами, но Алёна поначалу не могла себя заставить и кусочка проглотить. Переволновалась очень. Столько внимания!
Правда, журналисты её уже одолевали раньше, но тогда всё иначе было. Над ней не висел страх опозорить отца. А тут эти вилки… Как в них разобраться? Потом сообразила наблюдать за Жанной Валерьевной и копировать за ней — та сидела справа. Вроде худо-бедно справлялась. Хотя, конечно, напрягал её этот вечер неимоверно. Вопросы, вроде и доброжелательные, а с каверзным подтекстом. Улыбки фальшивые. Взгляды эти вокруг любопытные, острые и ждущие, как будто все так и выискивали в ней изъян или надеялись на какой-нибудь прокол.
На ум неотвязно лез фильм «Собачье сердце», а конкретно — момент, где старик-профессор представлял на суд зрителей Шарикова. Вот этим Шариковым она себя и ощущала.
Затем какой-то парень в очках, молодой ещё, но с глубокими залысинами, подсел к ней. Улыбнулся широко, затем поинтересовался: