— А можно узнать, почему такой переполох? — спросил Моршанцев. — Ушел, и ладно… Баба с возу — кобыле легче.
— Это был платный пациент, — объяснил Капанадзе.
Он встал, шагнул к столу Микешина, взял историю болезни, показал Моршанцеву титульный лист и вместе с историей вернулся на свое место.
— Вот, написано — гражданин Украины, постоянно проживает в Харькове.
— А по нашим правилам, — вмешалась Довжик, которой непременно надо было находиться в центре внимания, — при госпитализации вносится авансовый платеж из расчета среднего количества койко-дней, а в договоре указывается, что окончательный расчет пациент обязуется произвести при выписке.
— А кардиостимулятор?
— Кардиостимулятор, естественно, покупает пациент, мы только говорим, какой нужен. Но ведь кроме этого проводится обследование, назначаются какие-то препараты, вот за это надо доплачивать по факту.
— Лучше было бы брать при госпитализации с запасом, а потом возвращать неиспользованные деньги, — сказал Капанадзе. — Одно время Кирилловна проталкивала эту идею, но бухгалтерия ее зарубила на корню. Сказали, что это очень сложно, что…
— Короче — не захотели заморачиваться с возвратами! — На лице у Довжик было написано: «Вот, одни мы работаем, а все остальные только дурака валяют». — А мы отдуваемся. Выписки не отдаем, пока не оплатят, но нужны им эти выписки? Отари, а с чем этот Мишин фрукт лег?
— Три эс у.
Термином «три эс у» в отделении обозначали синдром слабости синусового узла, предпочитая его не вполне бонтонной аббревиатуре СССУ.
— И давно?
— Девять дней, считая сегодняшний.
— Тысяч двадцать, если не тридцать, он сэкономил, — со знанием дела сказала Довжик.
— Но ведь можно сообщить в милицию, то есть — в полицию, — Моршанцев не совсем еще привык к новому названию стражей порядка. — Если есть договор, есть свидетели…
— Ах оставьте вы свои идеалистические замашки! — Довжик пренебрежительно махнула рукой. — Кто этим будет заниматься? Что, думаете, потребуют его выдачи у Украины? Был бы он москвичом — еще можно было бы что-то сделать, но москвичи предпочитают лечиться условно-бесплатно…
«Условно-бесплатно» следовало понимать как «на бумаге — бесплатно, а на деле — платно».
— Так что теперь будет всем причастным не только на орехи, но и на сухофрукты тоже, — Капанадзе выпятил нижнюю губу и покачал головой, давая понять, что достанется этим самым причастным крепко. — Вот увидите — премии со всех поснимают в три раза больше ущерба, а то и в четыре.
— А причастные — это кто? — спросил Моршанцев.
— Постовые сестры — раз! — Капанадзе поднял вверх правую руку и начал загибать пальцы. — Они за порядком должны следить. Алла Анатольевна — два! Она за сестрами должна следить. Михаил Яковлевич, как лечащий врач, всегда виноват — это три! Ирина Николаевна, как заведующая, отвечает за все, что происходит в отделении — это четыре! Ну и охраннику на выходе из корпуса тоже влетит — это пять! Он же не только впускать без пропуска не должен, но и выпускать. Зачем мы тем, кому разрешены прогулки, отдельные бумажки пишем? Для охранника…
— Кому показываете кулак, Отари Автандилович?
В ординаторскую вошла заведующая отделением. Судя по всему, она уже узнала плохую новость, потому что выражение лица ее было сердитым.
— Никому, Ирина Николаевна, — Капанадзе опустил руку, — просто…
— Радуетесь, что не вас завтра будут чихвостить? — понимающе прищурилась Ирина Николаевна и села на диван. — Ну-ну…
— Чему тут можно радоваться? — начала оправдываться Довжик. — Как тут можно радоваться? Разве чужой беде можно радоваться? Вот когда у меня сбежал этот поганец Бобриков, чтобы он заживо сгнил, скотина бессовестная, разве кто-то этому радовался?..
— Не заводитесь, Маргарита Семеновна, — попросила заведующая. — Без вас тошно. Никакого порядка в отделении…
— А почему мы должны следить за больными? — Капанадзе явно настроился на дискуссию. — Администрация института заключает договор с пациентом, а мы всего лишь исполнители. Нельзя же вешать на медперсонал несвойственные ему обязанности! Нет, Ирина Николаевна, если бы мы с вами работали в отделении острых психозов, где на дверях замки, на окнах — решетки и порядки совсем другие, то я бы еще понял. Но у нас лежат свободные люди, которые имеют право свободного передвижения не только в пределах отделения, но и вообще! Мы же не вправе ограничивать их свободу, мы можем только просить или рекомендовать! Думаете, мне не обидно, когда из-за какого-то сбежавшего урода я три месяца премии не получаю?
— А с другой стороны, вы просто деретесь за платных больных, потому что за них доплачивают, — парировала Ирина Николаевна. — Маргарита Семеновна даже подсчет ведет в блокнотике, чтобы ненароком ее не обидели. Так какие могут быть вопросы? Любите кататься, любите и саночки возить.
— Да мне, если хотите знать, Ирина Николаевна, эти платные совсем не нужны! — возмутилась Довжик. — Я лучше с бесплатного получу, и больше получу…
— Вы, Маргарита Семеновна, и с платного получите столько же, сколько и с бесплатного, — усмехнулась Ирина Николаевна. — Вы же корифей, маэстро, вы кого угодно раскрутите на деньги.
— Разве я виновата, что работаю так хорошо, что людям непременно хочется меня отблагодарить? — скромно потупилась Довжик. — Мне много не надо. Курочка, как известно, по зернышку клюет…
— А ты продолжение этой поговорки знаешь? — спросил Капанадзе и, не дожидаясь ответа, выдал: —…а весь двор в дерьме.
— Отарик, не надо этих пошлых намеков, — попросила Довжик.
Дверь открылась, пропуская поникшего раскрасневшегося Микешина.
— Одна у меня мечта, — глядя в потолок, начал он, — заветная, другой не будет никогда, — чтобы у этого паразита стимулятор сломался! Прямо сейчас…
— У моей тещи сестра есть, двоюродная, — начал Капанадзе, — в Кобулети живет, это недалеко от Батуми. Настоящая ведьма, куда там теще до нее. Теща перед ней — одуванчик. Про таких говорят — непонятно, что у нее чернее, язык или душа. Какую гадость ни скажет — все сбывается. До мелочей. Скажет «чтоб тебе ногу сломать» — ногу сломаешь, скажет «чтоб тебе шею свернуть» — шею свернешь…
Микешин недоуменно уставился на коллегу, даже сесть забыл.
— Давай позвоним ей, — продолжил Капанадзе, — объясним ситуацию. Пошлешь долларов двести, и она так проклянет этого твоего Елонова, что у него не только стимулятор сломается, но и сердце остановится! Нет, лучше так проклясть, чтобы он спать-есть не мог, пока не заплатит все по договору и тебе магарыч не поставит.
— Что же ты сам не прибегаешь к ее услугам? — поинтересовался Микешин.
— Лишний раз напоминать о себе не хочу! — рассмеялся Капанадзе. — Но для тебя, Миша, я готов на любые жертвы, ты же знаешь!
— Если бы я не была заведующей, то я бы, наверное, тоже устраивала балаган по любому поводу, — Ирина Николаевна встала. — Что вы стоите, Михаил Яковлевич? Оформляйте историю, доложите Валерии Кирилловне, напишите объяснительную. Не в первый же раз замужем. А вас, Дмитрий Константинович, прошу ко мне! Я, собственно, за вами и пришла.
Моршанцев был чист, как стеклышко, и не чувствовал за собой никакой вины, поэтому решил, что разговор с глазу на глаз будет носить познавательно-образовательный характер. Однако он ошибся, потому что если человек сам не знает за собой никакой вины, то это еще не означает, что точно так же думает и его начальство.
— Дмитрий Константинович, вы постоянно торчите в ординаторской! — как-то укоризненно констатировала заведующая отделением и тут же умолкла в ожидании ответа.
Сказать, что начало разговора обескуражило Моршанцева, — значило не сказать ничего. Где еще быть врачу, как не в ординаторской? Там его рабочее место. У постели больного врач собирает данные, в операционной он оперирует, в манипуляционной производит манипуляции (ничего общего с манипуляцией сознанием, так в медицине называют действия с какими-то предметами, постановка клизмы есть не что иное, как манипуляция, плевральная пункция — тоже манипуляция), а в ординаторской врач мыслит, консультируется с коллегами, заполняет различную документацию от историй болезни до выписок… Упрекнуть врача в том, что он слишком много времени проводит в ординаторской, — все равно что упрекнуть водителя в том, что он слишком много времени проводит за рулем. Странно, по меньшей мере странно…
Закралось на миг подозрение, что заведующая отделением шутит, но тут же улетучилось. Не первое апреля сегодня, да и характер у начальницы не такой, чтобы шутить попусту. Поддеть мимоходом, между делом, — вот это она умеет, а приглашать к себе, чтобы шутить, не станет.
— Торчу, — согласился Моршанцев и натянуто пошутил: — А где же мне еще торчать, Ирина Николаевна, отдельного кабинета у меня нет.
Шутка заведующей не понравилась и была проигнорирована.
— Вы не ходите к знакомым в другие отделения, не пропадаете в буфете, вас вообще не надо искать. Где доктор Моршанцев? Да вот он — в ординаторской, где же ему еще быть?
— Это плохо, Ирина Николаевна?
— Это как-то необычно, — Ирина Николаевна покрутила рукой в воздухе, словно изображая нечто замысловатое. — Во всяком случае — меня это наводит на размышления, а размышления приводят к выводам.
— К каким же, позвольте узнать?
— Позволю, для того и пригласила. Вывод такой — вам очень интересно слушать разговоры других докторов, причем, насколько я заметила, сами вы почти ничего не говорите, только слушаете, слушаете и слушаете. Что — не так?
— Так, — не стал спорить Моршанцев. — Я — человек новый, и мне интересно слушать более опытных коллег. И полезно. Вот, например, сегодня сколько было сказано по поводу сбежавшего больного Михаила Яковлевича. Я, честно говоря, до сегодняшнего дня не только не представлял всех нюансов оформления платных пациентов, но и вообще не думал, что кто-то может сбежать, чтобы не платить…
— O, sancta simplicitas! — с иронией, достойной Яна Гуса, воскликнула заведующая отделением. [11]
— Мне интересно общаться с коллегами, — продолжил Моршанцев, — я вообще человек общительный, как вы уже, наверное, успели заметить…
— Я многое успела заметить, — туманно и в то же время многозначительно сказала Ирина Николаевна. — И, признаюсь честно, начала подозревать, что вы, Дмитрий Константинович, просиживаете в ординаторской неспроста.
— Вы хотите сказать… — Моршанцев наконец-то сообразил, к чему клонит заведующая, и от изумления чуть было язык не проглотил. — Что я… Типа стукач, да?
— Скажем так — чей-то информатор, — холодно улыбнулась Ирина Николаевна. — Может, признаетесь по-свойски, кто вас завербовал? Валерия Кирилловна или кто другой? А может, Инна Всеволодовна интересуется нашими грешными делишками? Она же всем интересуется, готовится директорствовать… Ну, что же вы? Я жду.
Вот оно — классическое идиотское положение, в которое так любят ставить своих героев классические драматурги. Если театр начинается с вешалки, то спектакль — с того, что герой попадает в идиотское положение, желательно безвыходное. Ну, главный герой пьесы к концу спектакля из этого положения непременно выберется, на то он и главный герой, а вот как можно в реальной жизни доказать, что ты не верблюд, когда тебя совершенно беспочвенно и безосновательно обвинили в принадлежности к семейству верблюдовых и ждут от тебя не оправданий, а информации к размышлению. На кого работать изволите, господин Моршанцев?
— Я понимаю, что вы мне вряд ли поверите, — начал Моршанцев, тщательно взвешивая каждое слово, — но я ни с кем никакой информацией не делюсь. Нет у меня склонности к стукачеству и никому я не стучу, но доказать это я не могу никак и ничем.
Повисла тягостная душная пауза. Моршанцев смотрел в глаза заведующей отделением, пытаясь понять, о чем, то есть — что именно, она думает. Заведующая, в свою очередь, скорее всего хотела того же — прочесть мысли Моршанцева. Поединок умов, ментальная дуэль.
— Искренне хочется вам верить, Дмитрий Константинович, — нарушила молчание начальница.
— Если получится — верьте, — ответил Моршанцев, постепенно напитываясь агрессивным чувством несправедливой обиды. — Если не получится — скажите, и я начну искать новое место работы.
— Прямо так сразу? — удивилась Ирина Николаевна. — Не попытавшись оправдаться? Сразу сдаться и начать поиски новой работы?
— Разве оправдания помогут? — в свою очередь удивился Моршанцев. — Если устроить театр, начать рвать на груди халат, стенать, заламывать руки — это что-то изменит? Или принести справку из районной поликлиники, что я не стукач? Боюсь, что не выдают там таких справок…
— В кардиохирургии небогато с вакансиями, Дмитрий Константинович. Это маленький узкий мирок…
— Я представляю, — кивнул Моршанцев. — Но вы же не дадите мне спокойно работать, если останетесь при своих подозрениях, Ирина Николаевна. Так что выхода у меня нет. Да и вряд ли возможно работать в подчинении у человека, который…
Не найдя нужных слов, Моршанцев замолчал.
— Который выдвигает надуманные, ничем не подкрепленные обвинения? — подсказала Ирина Николаевна.
— Примерно так.
Последовала еще одна пауза, оказавшаяся наиболее продолжительной. Заведующая отделением немного побарабанила пальцами по столу (классический признак нетерпения и нетерпимости, между прочим), порассматривала Моршанцева, зачем-то оглядела обстановку своего кабинета (стол, несколько стульев, книжный шкаф для бумаг, шкаф для одежды, узкий диванчик, керамическая напольная ваза для цветов) и вынесла приговор:
— Работайте, пока работается, Дмитрий Константинович. Если я ошиблась — прошу прощения. Если вы меня обманули, то это ненадолго и так вам с рук не сойдет. Будем считать, что этого разговора не было.
«Во всяком случае, у меня теперь есть хороший повод для отлучек из отделения», — подумал Моршанцев, закрыв за собой дверь начальственного кабинета.
Шутка не помогла, настроение было безнадежно испорчено. Ну, не совсем уж чтобы безнадежно, но на ближайшие два-три часа точно.
Основы корпоративной этики
— Смотреть невозможно, во что превратился наш институт! Сердце разрывается!
Довжик постоянно была чем-то недовольна. Ну а уж ее многострадальное сердце разрывалось или готово было разорваться по семь раз на дню, если не по двенадцать.
Микешин, искусно притворяясь глухим, печатал выписку, ожесточенно колотя по клавиатуре. Полчаса назад Микешину влетело за забывчивость (задержал пациента в отделении на день сверх положенного) от заведующей отделением, и теперь он вымещал зло на ни в чем не повинной клавиатуре.
Моршанцев имел неосторожность встретиться взглядом с Довжик, поэтому ему пришлось из вежливости спросить:
— В чем дело, Маргарита Семеновна?
— В кадрах! Дело во всем, но прежде всего в кадрах! Разбазарили кадры, упустили уникальных специалистов, и теперь приходится вместо них набирать вахтовиков по всей России!..
Иногородних сотрудников в институте хватало. Моршанцев не высчитывал процент, незачем было, но уж точно не меньше половины от общего количества. А то и больше. Правда, в отделении интервенционной аритмологии все врачи и большинство сестер были москвичами или жителями Подмосковья.
— Как может реаниматолог работать двое суток подряд! — Довжик, если уж «завелась», то должна была выговориться до конца, до последнего слова. — Если хотите знать мое мнение, то в таких ответственных отделениях, как реанимация, врачи должны дежурить по двенадцать часов, не больше…
— По тринадцать, — неожиданно сказал Микешин, не переставая печатать и не отрывая взгляда от экрана монитора.
— Почему по тринадцать?! — недовольно поинтересовалась Довжик, не любившая, чтобы ей возражали или чтобы ее перебивали.
— По полчаса перехлест в начале и конце смены, чтобы больные ни на минуту не оставались без наблюдения.
Микешин был педантом, правда, в работе его педантизм проявлялся не всегда. Или просто у него была особая разновидность забывчивого педантизма.
— Пусть тринадцать, но не сутки и не двое суток подряд! Мне же самой приходится дежурить, и я прекрасно знаю, как соображает голова и как работают руки на следующие сутки после дежурства!
— А разве у нас дежурят по двое суток? — удивился Моршанцев.