– …С-СУКА! Да он же просто бросил ее там, на станции! Как котенка! Неужели Кудрявцев этого не понял?!
– Разумеется, понял.
– Тварь! Ну какая же тварь!.. Вот тетю Люсю – ту безумно жаль. Вот она как раз настоящим человеком была. Не «советским» и не «женщиной» а просто – Человеком! А этот шкурник… У-уу! «Брался переправить до ближайшей»! И как у него только рука не отсохла такое писать? Ты даже не представляешь, дед Степан, СКОЛЬКО я этому упырю заплатил за то, чтобы он согласился забрать Ольгу с собой. Тетя Люся, покойница, ни копеечки брать не желала. А этот подонок – за милую душу умял, не побрезговал!
– Ты заплатил? Самарину? За Ольгу? Мерзость какая. Но откуда у вас, у тебя?..
– Потом. После, – отмахнулся Барон от сейчас несущественного. – И что Кудрявцев? Надеюсь, наш лубянский деятель обеспечил этому мерзавцу достойные хлопоты?
– По возвращении к месту своей тогдашней службы, в Петрозаводск, Володя изыскал возможность командировать в Галич своего сотрудника с целью разузнать про Ольгу Но… слишком много воды утекло. Почти десять лет – не шутка.
– А Самарин? Как он в итоге поступил с ним?
– Ты же понимаешь, доказать по факту, что Евгений намеренно оставил Оленьку на станции, практически нереально.
– В былые времена и не такие вещи на раз-два доказывали! – запальчиво огрызнулся Барон.
– А еще Володя честно признался, что банально пожалел Евгения. Ведь у того к тому времени новая семья сложилась, двое ребятишек мал мала.
– Да не пошел бы он в таком разе куда подальше?! Со своей жалостью! Жалостливый, блин, комитетчик! Это еще почище, чем палач с чувством юмора! Последнюю в роду Алексеевых – Кашубских кровиночку на землю выдавил, носком ботинка растоптал и – ничего?! Пожалеть его за это?
– Почему последнюю? А ты сам? – неуклюже взялся гасить страсти Гиль. – К слову, у тебя ведь еще родная тетка есть. Где-то в Швеции. Тетя Нелли.
– Что мне ТА тетка и где ТА Швеция?! Чегой-то мы с Ольгой и бабушкой не получали оттуда посылок? Зимой 1941-1942-го?!
Барон раздраженно плеснул водки. В одиночку запрокинул в себя.
И тут Степан Казимирович заговорил о том, чего весь вечер Юрий опасался более всего:
– Мальчик мой! А ведь ты до сих пор толком про себя так ничего и не рассказал? Что ты? Чем занимаешься? Кольца обручального, смотрю, нет. Неужто до сих пор не обзавелся зазнобой? Не поверю! Такой видный мужчина!
Не случись предыдущего нервного, на повышенных, диалога про Самарина, этим вечером Барон, скорее всего, сумел бы уйти от скользкой темы, отделался общими фразами, как-то отшутился.
Но теперь, пребывая в состоянии зашкаливающего нервного возбуждения, он уже не в силах был заморачиваться на политесы и «возвышающий обман». Посему, сжигая мосты и не щадя чувств старика, Барон обрушил на голову Тиля «тьму низких истин»:
– Вор я, дед Степан.
– КТО?!
– Вор. Рецидивист. Уголовник. Позор семьи. О котором она, по счастью и несчастью одновременно, теперь никогда не узнает.
Не желая окончательно добивать Тиля шокирующими подробностями, Барон показушно охлопал себя по карманам:
– А, черт! Папиросы закончились. Добреду до буфета, куплю…
Пройдя через благоухающий табачным дымом, «Красной Москвой» и взмокшими подмышками широко гуляющий ресторанный зал, Барон разыскал официанта, всучил ему четвертной и, отмахнувшись от дежурного вопроса о сдаче, которую никто и не собирался сдавать, спустился в гардеробную.
– Как там мой ридикюль, папаша? Ноги не приделали?
– Как можно? – возмутился дежурящий по вешалке ветеран кабацкого труда. – У нас заведение солидное.
Обменяв чемоданчик на купюру, Барон торопливо направился к выходу.
– Уже уходите? – угодливо распахнул дверь давешний швейцар.
– Увы.
– А что же ваш старший товарищ? Союзного значения?
– Ему так у вас понравилось, что он решил посидеть еще немного.
– Понимаю. Одобряю.
Барон вышел было на улицу, но, осененный мелькнувшей мыслишкой, почти сразу вернулся:
– Листка бумаги не сыщется?
– Могу предложить бумажную салфетку. Устроит?
– Вполне. И заодно карандашик.
– Один секунд.
Предвкушая на-ход-ноги-чаевые, швейцар метнулся за канцпринадлежностями, а Барон, косясь на ведущую в зал лестницу, положил на стойку чемодан и раскрыл его…
* * *
– …Гога, у тебя ведь в магазине на Арбате барыга знакомый служит? Который ювелир?
– Типа того. Только он не ювелир – антиквар.
– Да какая, на хрен, разница?
– Кому как.
– Скатайся завтра.
– Никак решил Катьке подарок к аменинам замастырить?
– Это что, как бы юмор сейчас такой?
– Да куды нам с юмором? Куда ни плюнь – сплошь трагедь.
– Короче, балагур, смотайся до него и узнай: может он браслетку по-быстрому загнать? Казанец нынче расстарался, у интуристочки в Сокольниках подрезал.
Гога лениво скосил глаза на засвеченный Шаландой обруч и, даже не взяв в руки, вынес авторитетное суждение:
– Не смешите людей. Это рондоль [45].
– Да брось! – заволновался Казанец.
– Хошь брось, хошь подыми. Фуфло. Недавно в центре снова появилось. Уже десятка два, что характерно поляков, попалось. Видать, та твоя интуристочка как раз ляхских кровей будет.
– Молодца, Гога, поляну сечешь, – нервно рассмеялся Шаланда. И, сохраняя лицо, добавил: – Мы как бы в курсе. Проверяли тебя в шутку.
Меньше всего в этой жизни Шаланде импонировал застиранный-залатанный плащ неудачника.
– Шутники, блин! Лучше бы какое серьезное дело надыбали. Третью неделю гасимся, как мыши.
– Погодите, детки, вот настанет срок, будет вам и белка, будет и свисток.
– Типун на язык! – болезненно среагировал на «срок» всего месяц как откинувшийся Ёршик.
Казанец отложил вилку с наколотым на зубья соленым огурчиком, прислушался к ощущениям и… выразительно пустил газы.
– Блин! Хоть ты-то не порть обедни, засранец?!
– Пирожки, – виновато констатировал Казанец, ослабляя ремень на брюках.
Это он побаловал себя все в тех же Сокольниках. На радостях, после удачного, как тогда казалось, щипка. А теперь вот, неприятно оказалось, что показалось.
– А я ведь предупреждал, что с крысиными хвостиками!
– Да ладно? Раньше всегда у этой бабы брал – и полный нурмуль… Вот зараза! По ходу, рецептуру поменяла.
Сей, не особо, надо признать, великосветский, разговор проистекал в интерьерах небольшой, в две комнатушки, хазы на Оленьем Валу [46], где этим вечером собрались за трапезой ватажники Шаланды. Меню изобилием и роскошью не баловало – картошка в мундире, огурцы, перья зеленого лука, консервы, хлеб. Ну и водка, разумеется, куда без нее? В общем, отнюдь не на пустом месте делал свои выводы старый Халид, предупреждая Барона, что «нэ тот нынчэ стал Шаланда». Похоже, в самом деле растерял фарт некогда гроза Сокольников, коли от всей его команды остались лишь трое заслуженно засиженных рыл. Да и те поистрепались настолько, что не брезгуют сомнительного происхождения пирожками.
Настойчивый, но при этом словно бы свойский стук в дверь застигнул сотоварищей врасплох: званых гостей сегодня не ждали.
А незваных не ждали в принципе.
– Кому это не могется? – насторожился Гога.
– А шут его знает.
– Может, Катька твоя приперлась? Вокзальная проститутка Катька была марухой Шаланды.
– Дык вроде рановато для Катьки? У нее сейчас самое рабочее время, – засомневался Шаланда, выходя из комнаты в прихожую.
Воспользовавшись отлучкой пахана, Гога тотчас взял быка за рога:
– Не, братва, я хошь и не крыса, но чую: валить надо с этой… шаланды. Иначе – либо мусора окончательно затопят, либо с голодухи подохнем.
– Такой, значится, оборот? – Казанец недвусмысленно сощурился на внушительных размеров брюхо Гоги. – Ты у нас, оказывается, не жирный, а с голоду распухший?
– Пасть закрой, ботало!
– На самом деле Гога дело базланит, – подтявкнул Ёршик. – Да я в лагере здоровее питался, чем нонче на воле. Рвать надо отседова, пока не поздно. Оно, конечно: бег не красен, зато здоров.
– Уж чья бы корова мычала, а твоя… Али запамятовал, из какого дерьма тебя Шаланда в последний раз вытащил? Так я могу напомнить!
– Не надо.
– Вот тогда сиди и не задирайся, – презрительно осклабился Казанец. – Выше ватерлинии. Вот Гога, тот еще может иметь и голос, и мнение. Ему по чину положено. А тебе, Ёршик, рановато покамест. Скромнее будь.
В следующую секунду в комнату возвратился довольный (рот до ушей) Шаланда и возвестил с порога, представляя зашагнувшего следом незнакомца:
– Зырьте, какого гостя дорогого из Питера намело! Барон, собственною персоною!
– Хоть сами в благородных званиях не состоим, но гостям, коли взаправду дорогие, завсегда рады, – радушно обозначился Казанец.
А вот Гога, напротив, набычился. И, не разделяя восторгов, сварливо усомнился:
– Пятый десяток землю топчу, а чегой-то не слыхал за пЭрсону с таким погонялом.
– Да ты чё, Гога?! Да я Барона, почитай, годков пятнадцать как знаю. Еще с устьцилемской зоны. Которую мы с ним да с прочими ворами правильными от солдат Рокоссовского обороняли. Ух и лютое, я вам доложу, было времечко!
– Ну-у понеслась вода в хату! Опять завел волынку за героиЦькое урка?нское прошлое, – изобразил досадливое Ёршик.
– Не любо – не слушай! – цыкнул на него Шаланда. – А за Барона я тебе, Гога, так скажу: поезжай в Питер и тормозни первого встречного блатного. Всякий подтвердит, что Барон – в авторитете человек.
– Ага, щас! Вот тока дожую и метнусь. За плацкартой. Да мне при нынешних доходах скоро на трамвай хватать перестанет!
– Никшни! Последнее дело – промеж своих, да еще при госте, кусалово устраивать. Присаживайся, Барон. Как говорится, чем богаты. Картошечка, лучок.
– Токма с колбаской – йок, – докончил о наболевшем Ёршик.
– Сыт я, бродяги. Но за предложение – спасибо, – вежливо кивнул Барон, подсаживаясь к столу.
– Оне благородной кровяни, – не замедлил откомментировать Гога. – Пролетарскою пищею брезгують.
– Напраслину возводишь, мил-человек. Просто аккурат из-за стола я. Впрочем, коли водки плеснете – не откажусь.
– А что, в Питере новые порядки завелися? В гости с пустыми руками?
Глаза Барона нехорошо блеснули:
– Вот гляжу я на тебя, Гога, и гадаю: то ли чувство юмора у тебя такое, своеобразное, то ли ты по жизни в самом себе сомневаешься?
– Чего-ооо?!
– Я говорю, похоже, тебя терзают маленькие злые импульсы? Как некогда гражданина Корейко.
– Слышь, ты, гость дорогой! – осклабился Гога, воспринявший «корейку» в качестве недвусмысленного намека на свою заплывшую салом фигуру– Может, ты там, у себя в Питере, и бугор, в чем лично я опасения имею. Но за корейку и огрести недолга!
И тут настал черед показать клыки Шаланде:
– Обмякни, Гога! А то ты и в самом деле вознесся не по-хорошему! – И, опережая неминуемые возражения, повышая градус, добавил: – Я сказал – на хлебало щеколду накинь! У меня ведь терпелка – не из железа выструганная!.. Вот так оно лучше. А теперь, братва, давайте дернем за знакомство. А потом послушаем слово Барона. Потому как он не с пустыми руками, а с сытым набоем заявился.
– Эвона! Неужто в Питере свои «целочки» закончились? Приходится чужих ехать щупать?
– Казанец! Тебя тоже касается. Метнись под лавку! – Шаланда махом опустошил стакан и недобро обвел взглядом свою кодлу: – Говори, Барон. А ежели какая сявка еще раз встрянет, я ТАК утихомирю!..
– В общем, так, люди добрые, – степенно выпив свое, приступил к делу Барон. – Есть вариант завтра поставить хату. Богатую. В Столешниковом переулке. Особых проблем возникнуть не должно. Единственная сложность – на вечер потребуется машина.
– Планируешь стока товару поднять, что на руках не донести? – не то съерничал, не то восхитился Ёжик.
– Реплика уместна. И хотя на записки из зала я собирался отвечать после основного доклада, поясняю: машина потребна для иных целей. Но, с другой стороны, прокатиться по завершении дела, да с ветерком, да с барахлом – лишним не будет. К слову, здесь поблизости телефонная будка имеется? Это важно.
– Возле метро. И у центрального входа в парк.
– Набросаете, как добрести? А то я эту местность не шибко хорошо знаю.
– На фига бумагу марать? Казанец тебя проводит. Верно?
– Почту за честь: провесть, донесть.
– Благодарю. Тогда погружаемся в детали…
Рассказывает Владимир Кудрявцев
Гиль позвонил мне на службу в начале одиннадцатого. Услышав, где и с кем старик проводил время нынешним вечером, я, естественно, не смог усидеть на месте и, навязавшись в гости, через двадцать минут примчался к нему на Покровку.
Выглядел Казимирыч неважно. Оно и понятно: столько событий в течение одного дня – это и для молодого организма нагрузка. А для человека, давно разменявшего восьмой десяток, и подавно.
– …Вот прямо так и сказал? Вор?
– Так и сказал, – безо всякого выражения подтвердил Гиль.
– Э-эх, Юрка-Юрка. Вот уж, чем только черт не шутит, пока Бог спит. А что еще рассказывал? Как он потом в одиночку в блокаду-то… сдюжил?
(На самом деле, о том, как именно сдюжил Алексеев-младший, я был осведомлен. Причем из первых уст. Но не спешил говорить Степану Казимировичу о нашей с Юркой встрече летом 1942-го, равно как и о предшествовавшей этой встрече попытке Алексеева-младшего самолично исполнить смертный приговор. Но вот понять, где и когда пролегла та роковая черта, перешагнув которую героический ленинградский хлопец переквалифицировался в уголовника, было дико интересно.)
– Да не успели мы толком и поговорить-то про него! Это я, старый дурак, виноват. Пасть раззявил, язык свой, без костей, вывалил: тра-ла-ла, бла-бла-бла… Тьфу! Идиота кусок! По большому счету, Юра всего-то и успел поведать, что Ядвига Станиславовна в феврале 42-го отмучилась. Да историю с Ольгой и с Самариными рассказал. И то в самых общих чертах. Нет! Никогда себе этого не прощу!
– Не терзайся, Казимирыч! Разыщем мы Юрку. Уж теперь-то, с его уголовными координатами!.. Да, а обо мне он ничего не?..
– Забавно. Вот так же, точно такими словами и он интересовался: не рассказывал ли ты о нем? С чего бы это? Вы ведь, я так понимаю, после трагических майских событий не встречались больше?
(Нет, Степан Казимирович, неправильно ты понимаешь. Но, опять-таки, не время пока об этом.)
– Хм… Что-то в горле пересохло…
– Так, может, чайку? – спохватился Гиль. – Или покрепче? У меня в загашнике коньячок имеется, от армянской делегации. Сам-то пить не стану, потому как сегодня свою месячную норму перевыполнил. Куда там стахановцам!
– Чайку и в самом деле неплохо. Да и от армянского, признаюсь, не отказался бы.
– Схожу на кухню, похлопочу. Думаю, не стоит Марфу будить, беспокоить. А то замучает нас своим брюзжанием.
– Я могу помочь.
– Сиди-сиди! – замахал руками Гиль. – Не стоит лишний раз напоминать мне о моей дряхлости. Отдыхай, ты ведь со службы. Кстати, можешь пока полистать тетрадку. Вон она, на столе лежит.
– Та самая? Которую швейцар в ресторане передал?
– Да. А вот и записка Юрина, к ней приложенная.
Я взял протянутую стариком сложенную вчетверо бумажную салфетку, развернул и прочитал:
«Дед Степан! Прости, что исчезаю столь же внезапно, сколь появился. Невыносимо стыдно смотреть в твои честные глаза. Думаю, требуется какое-то время, чтобы и тебе, и мне осмыслить случившееся. Осмыслить и немного успокоиться. Да, я – вор, но все-таки не убийца, не насильник и не прочая сволочь. Пускай это и слабое, разумеется, для тебя утешение. Я обязательно объявлюсь снова, благо твой нынешний адрес теперь имеется. Вот тогда сядем по-людски и обстоятельно обо всем побазланим поговорим. А пока, в качестве алаверды, оставляю на временное хранение бабушкину тетрадку – это дневник, который она вела с июля 1941 года вплоть до последнего дня жизни. Эти записи помогут понять, как выживали осколки семейства Алексеевых в страшную зиму 1941–1942 гг. Мне нелегко расставаться с этой тетрадкой, хотя бы и на время, но, при моем стрёмном специфическом образе жизни, боюсь как бы она случайно не затерялась. Еще раз прости за доставленную боль. Твой Юрка.