Он стоит, вытаращив глаза и разинув рот. Я жду, что он закричит и начнет поносить меня последними словами. Но он лишь произносит ледяным голосом:
– Вот как?
– Да, – не унимаюсь я. – Если приспичило, полезай в гардероб и развлекайся сам с собой.
Моя плиту, я слышу, как захлопывается входная дверь. Спустя несколько минут я выхожу в гостиную и вижу, что он садится в машину. Меня это не трогает. Мужчины часто так делают, когда выходят из себя. Мы можем начать швырять вещи, заплакать или что-нибудь сломать. Иногда, чтобы снять напряжение, мы можем сделать что-нибудь полезное, например вскопать клумбу или вымыть окна. Мужчины в подобном состоянии садятся за руль. Они жмут на газ с такой силой, точно набрасываются на злейшего врага. Они переключают передачу так, точно хотят вырвать рычаг из гнезда. Бац! Получай! На первую, резко нажать на педаль, с визгом вырулить на шоссе, в гущу машин, в последнюю секунду нажать на тормоз, рывком дать задний ход, нажать на клаксон – прочь с дороги, идиоты! Я первый, это моя дорога, не попадайтесь мне под горячую руку, дайте проехать, я не в духе!
Пусть срывает свой гнев на ни в чем не повинных водителях, меня это не касается. Я потихоньку продолжаю делать свое дело, а когда он вернется, мы, возможно, мирно выпьем кофе и обо всем забудем, ведь теперь он знает, что я о нем думаю, и непременно прекратит свои штучки, позволив спокойно работать.
У меня просто гора с плеч свалилась. Слава богу, что я позволила своему языку забыть про здравый смысл. Порой это именно то, что нужно. Дать волю чувствам, высказать все, что у тебя на душе, как в борьбе, когда разрешены все захваты. Теперь я буду с Оливером полюбезнее. Может быть, мы даже подружимся.
С этими благостными мыслями я принимаюсь чистить унитаз – даже мытье унитаза, которым пользовались в течение недели двое мужчин, не портит мне настроение – и представляю, какой гармонией и согласием будут дышать отныне наши отношения с Оливером, как вдруг входная дверь со стуком распахивается. Оливер вернулся. Стоя на коленях перед унитазом со щеткой в одной руке и средством для мытья в другой, я слышу, что он приближается к туалету. Я оборачиваюсь.
– Привет, Оливер, – дружелюбно говорю я, надеясь на понимание.
– Ты уволена, – заявляет он. – Я был в агентстве и нанял другую уборщицу. – Я роняю щетку, жидкость для мытья туалета капает на пол. – Так что проваливай. Да побыстрее.
– Подожди!
В подобной ситуации в тебе говорит либо отчаяние, либо чувство собственного достоинства.
Чувство собственного достоинства выпрямляется, снимает фартук и резиновые перчатки, отставляет бутыль с чистящим средством и, не теряя самообладания, идет прочь, не глядя на Оливера.
Отчаяние бежит следом за Оливером, роняет бутыль, спотыкается об нее, шлепается на пол, вскакивает, догоняет его, хватает за руку, точно он пытается сбежать, и упрашивает:
– Оливер, подожди! Не делай этого! Ты не можешь меня уволить!
Я умоляю его.
У меня не осталось чувства собственного достоинства. Эта работа нужна мне позарез. Он не может так поступить.
– Могу, – отвечает он холодно, отстраняя меня. – Я это уже сделал. И я прошу тебя уйти.
– У тебя нет оснований! Тебе не к чему придраться!
– Ты плохо работала, – говорит он. – Посмотри, что творится в туалете.
– Чушь! Мы оба знаем, почему там такой беспорядок…
– Вот как? – Он смотрит на меня. Час назад его глаза сверкали от вожделения. Теперь они холодны как лед. Я чувствую, как покрываюсь гусиной кожей.
– Да, я оскорбила тебя. Я понимаю, и я сожалею, но, черт возьми, ты вынудил меня это сделать, Оливер, ты это прекрасно знаешь, ты столько времени донимал меня…
– Я старался быть приветливым. Это были безобидные шутки…
– Приветливым? Безобидные? – у меня перехватывает дыхание. – Это было сексуальное домогательство.
– Домогательство? – фыркает он. – Не обольщайся.
– Мне очень жаль, если ты не в состоянии пережить отказ. – Я чувствую, что меня начинает трясти от злости. – Но это было самое натуральное домогательство, и я в два счета могу привлечь тебя к суду!
В этом я не уверена, но я так взбешена, что готова попробовать.
– Думаешь, кто-то тебе поверит? – спокойно говорит он. – Поверит, что я, – он произносит это «я» таким тоном, точно он как минимум принц Уэльский или кинозвезда, – я заглядывался на уборщицу? На особу, что носит старые, грязные свитера и фартук, что не может найти приличную работу, и при этом старше меня лет на десять? Не смеши меня, Бет. Давай-ка проваливай.
Он поворачивается ко мне спиной.
Я пла?чу.
И как только я заплакала, я проиграла эту битву.
Я медленно выхожу на улицу, чувствуя себя сплошным недоразумением в грязном, старом свитере и фартуке. Падшее создание, которое не может найти приличную работу. Уборщица, которой померещилось, что ее домогается тот, кто даже вида ее не выносит.
И знаете, что самое обидное?
Он считает, что я старше его на десять лет.
А на самом деле всего лишь на шесть.
Элли спрашивает, почему мы не идем после садика домой к Одному Дяде, как я обещала.
Почему, взяв с собой ланч, питье и новый мультфильм из коробки Луизы мы не идем к Дяде, Который Рисует Сады? Ведь утром я обещала, что она увидит, как он это делает?
Потому что этот дядя – извращенец, детка, он пытался уговорить твою мамочку заняться сексом в платяном шкафу, а потом уволил ее за то, что она сказала ему все, что о нем думает.
Этот дядя оказался самым невероятным мерзавцем из всех известных мне мерзавцев.
– Потому что не идем, – отвечаю я, провоцируя дальнейшие расспросы.
– Но почему?
– Потому что я сказала: нет! – сердито говорю я и злюсь на саму себя.
– Так нечестно! – хнычет дочка, и я целиком и полностью с ней согласна. Это нечестно, и мне хочется кричать, плакать, топать ногами и махать кулаками. Мне хочется рыдать, пока меня не стошнит. Но я взрослая. К сожалению.
Мы идем в парк. Элли качается на качелях. Потом мы сидим на скамейке у пруда, где плавают утки, и она ест свой ланч. Я покупаю ей мороженое, хотя еще только середина марта и дует пронизывающий ветер, холодный, как на ледяных пустошах Аляски.
Теперь хотя бы у одной из нас улучшилось настроение.
Днем мы отправляемся навестить Дотти. От предстоящей встречи с Тоссером моя дочь приходит в восторг, забыв, что ее бессердечная мать не дала ей увидеть человека, который рисует сады, и не позволяет проводить время с лучшей подругой. Элли ведет себя так, словно за четыре с лишним года, прожитых на свете, с ней не случалось никаких неприятностей. Всю дорогу она без умолку щебечет, как бы ей хотелось иметь такого песика, как Тоссер. Он был бы ее лучшим другом, а она кормила бы его обедом, гуляла и играла с ним. Когда мы звоним в дверь, она дрожит от радостного возбуждения.
За дверью захлебывается лаем Тоссер и слышится крик:
– Замолчи! Закрой пасть, глупая псина! Безмозглая тварь!
Элли смотрит на меня округлившимися глазами.
– Я никогда не кричу на собачек, правда, мамочка? – самодовольно говорит она.
– Да, но у тебя нет своей собаки. Если она постоянно лает, это действует на нервы.
Не говоря о том, что встречаются собаки, которые беспрерывно скалят зубы и норовят вцепиться в ногу.
Дотти открывает дверь и придерживает ее, пока мы заходим. Элли тревожно поглядывает на нее и смущенно прячется за меня, ухватившись за мои брюки.
– Не бойся, милая, – ободряюще говорит Дотти. – Он не злой, просто любит пошуметь.
– Я не боюсь собак, – отвечает Элли. – Я боюсь вас.
– Дети! – виновато говорю я. – При каждом удобном случае они вгоняют нас в краску.
Дотти смеется и ласково гладит Элли по голове.
– Она сказала то, что думает, чистая душа! Должно быть, она никогда не видела никого страшнее меня, правда, деточка?
– Ну, вообще-то, – говорит Элли более уверенно, задумчиво разглядывая Дотти, – злая колдунья тоже страшная.
– Она только что посмотрела Белоснежку, – смущенно поясняю я, но Дотти хохочет еще громче.
Элли тоже смеется и, чувствуя, что теперь она в центре внимания, заявляет:
– Или Страшный Серый Волк!
Дотти вытирает выступившие от смеха слезы, берет Элли за руку и ведет ее на кухню, где стоит жестяная коробка с печеньем.
– Или Капитан Крюк, – не унимается Элли, вспоминая очередного героя мультфильма.
– Элли, хватит, – строго предупреждаю я.
– Или…
– Я сказала, перестань!
Тоссер злобно рычит на меня. В глазах Элли тоже вспыхивает недобрый огонек.
– Или Круэлла, – произносит она чуть слышно.
– Тебе нравится эта история? – как ни в чем не бывало спрашивает ее Дотти. – Про далматинцев?
– Да! Я так люблю собачек!
Она садится на диван рядом с не-такой-уж-страшной Дотти и слизывает с печенья заварной крем.
– Мне очень нравится ваша собачка, – добавляет она, протягивая обмусоленное печенье Тоссеру, который, к моему изумлению, машет хвостом, бочком подсаживается к ней и, сев у самых ее ног, кротко принимает подношение из ее маленьких нежных пальчиков. – Ого, Тоссер, какой у тебя щекотный язычок! – смеется Элли, наблюдая, как пес неряшливо пожирает печенье.
Щекотный язычок? Да эта зверюга в два счета может отхватить руку до локтя.
– Ты ему понравилась, милая, – тепло говорит Дотти. – Собаки разбираются в людях. Они знают, кто их друг, я всегда так считала.
Едва ли это говорит в мою пользу.
– Мамочка не разрешает мне завести собачку, – печально сообщает Элли. – Она говорит, что у нас нет денег. Я обещала отдать все, что у меня в копилке, но она все равно говорит «нет».
Уф! Кажется, на сцену опять выходит злая колдунья.
– Ничего, – утешает ее Дотти. – Хочешь, Тоссер будет твоим другом?
У Элли загораются глаза.
– Да! Он правда будет моим другом? И я смогу гулять с ним? И кормить его обедом? И играть с ним? – Она с надеждой смотрит на меня. – Можно, мамочка?
– Когда мы приходим навестить Дотти, да, – соглашаюсь я. – Теперь, Элли, посиди тихо минут пять, хорошо? Мне нужно поговорить с Дотти.
Элли сползает на пол и становится на четвереньки. Она рассказывает Тоссеру, что теперь он станет ее другом и она будет играть с ним и кормить его. Каждый раз, когда она произносит слово «обед», его уши встают торчком, как две небольшие антенны, и он начинает озираться, несколько сбитый с толку, не понимая, где обед и почему никто и не думает его готовить.
– Как ваши дела? – тихо спрашиваю я Дотти. – Как вы себя чувствуете?
– Да ты знаешь, – неопределенно говорит она, – не так уж плохо.
Я вижу, что у нее на коленях и ниже выступили черно-багровые синяки и, даже чтобы доковылять до двери, ей приходится держаться за мебель.
– Эди и Нора приходят вам помочь?
– Похоже, им это поднадоело! – посмеивается она. – Бедные старухи! Силенки у них уже не те, ты же понимаешь…
– И как вы справляетесь?
– Разве я прикована к постели? – отвечает она прежним воинственным тоном. – Я вполне в состоянии сварить яйцо, приготовить тосты и открыть консервную банку, чтобы покормить Тоссера.
Услышав слово «покормить», Тоссер вновь поднимает уши и, облизываясь, смотрит на Дотти.
– А девочки из школы вчера приходили?
– Нет. Наверное, у них экзамены. Думаю, на следующей неделе они непременно придут.
– А вы… – нерешительно начинаю я, – вы давно разговаривали с дочкой? Или с сыном?
– И не спрашивай, оба звонили, – она досадливо машет рукой. – Пилили меня, как обычно.
– За что? – невинно спрашиваю я.
– У них всегда одно и то же. Хотят, чтобы я переехала в Австралию. Что я там забыла? Они все там буйно помешанные, я говорю тебе, Бет. Несколько лет назад я ездила туда на Рождество, так представь, рождественский ужин они устроили на пляже. Настоящие сумасшедшие. Мне там страшно не понравилось.
Я прячу улыбку:
– Может быть, так им будет спокойнее. Если вы будете рядом с сыном. Они бы заботились о вас.
Она бросает на меня уничтожающий взгляд:
– Ты считаешь, что обо мне нужно заботиться?
– Хм. Когда вы здоровы – нет. – Помолчав, я спрашиваю: – Вы рассказали им о том, что упали?
– Зачем? Чтобы они подняли еще бо?льшую суматоху? Я уже говорила, оставьте меня в покое, займитесь собственными детьми. Все мои внуки – безмозглые болваны, как на подбор. Один бросает школу, чтобы заниматься лошадьми, другой изучает английский в университете. Впрочем, им там, в Австралии, не мешает подучить нормальный английский.
Я смеюсь и осторожно говорю:
– Может быть, не стоит окончательно отказываться от этой мысли? Подумайте об этом.
– Я уже подумала, – хмуро говорит она. – И решила, что никуда не поеду. Не желаю жить черт знает где. Хочу остаться здесь.
Она демонстративно поджимает губы и смотрит прямо перед собой. Тема закрыта.
– Ваше право, – говорю я.
– Хочешь погулять с Тоссером? – спрашивает она, обращаясь к Элли, которая не знает, чем заняться.
Элли вскакивает и радостно кивает.
– Пойдем, мамочка! А куда мы пойдем? Можно отвести его в парк и показать ему уточек?
Я надеваю пальто и пристегиваю к ошейнику Тоссера поводок.
– Купить что-нибудь?
– Нет, – суховато отвечает Дотти. – Я справлюсь. Через день-два я смогу дойти до магазина сама.
Я не решаюсь спорить.
Когда я готовлю обед, звонит моя мать. Я даю Элли поговорить с ней.
– Я ела ланч в парке! Мы смотрели на уточек! И еще я ела мороженое! – возбужденно рассказывает она.
– Не холодновато для мороженого? – неодобрительно спрашивает мать, когда я беру трубку.
– Нет. Сегодня был прекрасный день, – устало отвечаю я. – Холодно только в графстве Суррей.
– Как дела с работой? – спрашивает она.
Я вздрагиваю, лихорадочно соображая, как сменить тему. Не рассказывать же ей, что я только что лишилась трети своих доходов, назвав своего работодателя ничтожеством.
– Да пока ничего нового, – уклончиво отвечаю я.
– Ты начала подыскивать нормальную работу? Смотрела объявления, которые я тебе посылала?..
– Видишь ли…
– Позвонила хотя бы в одно агентство? Составила резюме?
– Мама! Я еще раз повторяю, я не стану этим заниматься, пока Элли не пойдет в школу.
Далее следует все, что обычно: не забывай, как много времени нужно, чтобы найти нормальную работу, вспомни, что было тогда, вспомни, как быстро ты сдалась, подумай, как тебе будет трудно с ребенком, начать можно уже сейчас, ты должна оставить свои данные хотя бы в паре агентств, ты должна подготовить резюме… Внезапно меня охватывает такая тоска, что мне хочется просто положить трубку, положить, не говоря ни слова, чтобы не продолжать этот разговор и не возвращаться к нему даже мысленно.
Ведь, сказать по правде, у меня не только нет нормальной работы, теперь у меня не осталось даже уборок, и если я не хочу питаться хлебными корками или остаться на улице, мне нужно хорошенько пошевелиться, чтобы найти новых клиентов, которые дадут мне возможность зарабатывать самой черной работой. Где уж тут думать о поисках чего-то «приличного». И что толку говорить о приличной работе, когда Элли пойдет в школу, если у меня нет няни? И мне не хватит никаких денег, если мне не будет помогать Фэй.
– Мама, не переживай за меня, – говорю я, перебивая ее на полуслове. Она рассказывает мне про сайт, где можно заказать резюме на пяти языках. – Позволь мне решать свои проблемы так, как я считаю нужным.
И каким же образом я это сделаю?
– Но я волнуюсь за тебя, Бет, – не унимается она. – У твоего брата все в порядке, у твоей сестры все в порядке…
Непременно надо ткнуть меня носом.
– А у тебя…
А у меня нет.
– Мы переживаем за тебя, Бет. Мы все за тебя волнуемся.
Как это согревает душу! Я представляю, как, усевшись за стол со своими благополучными семьями, мои родные обсуждают свои успехи на работе, а потом, печально переглядываясь и сокрушенно качая головами, переживают за Бет.