– Ничего, – печально ответил он. – Не знаю, зачем я это сделал. Наверное, хотел произвести на тебя впечатление.
– Честность произвела бы на меня большее впечатление, – лицемерно возразила Мнимая Сценаристка.
– Я работаю медбратом в кардиологическом отделении, – сказал он. – Это лишь небольшое преувеличение…
– Что ты еще наврал? – беззастенчиво продолжала я. – Может быть, ты женат и у тебя трое детей…
– Нет. Конечно нет. Все остальное – правда. Я всю неделю ломал голову, как тебе это сказать.
– Ну что ж. Вот и сказал.
– Ты разочарована? Больше не захочешь меня видеть?
– Мне нужно подумать, Мартин. Ты соврал, чтобы произвести впечатление, но это не значит, что я больше не считаю тебя за человека.
– Ясно, – кисло сказал он. – Можно я позвоню через пару дней?
– Если хочешь.
Что на меня нашло? Кем я себя возомнила? Я вела себя как кошка, которая вонзает когти в полуживую мышь, играет с ней и смотрит, как та, беспомощная и истекающая кровью, извивается на земле.
Я потратила четыре дня и уйму нервов, мучаясь, почему этот тип мне не звонит, и вот, как только он проявился, отдавшись на мою милость, я устраиваю ему выволочку. Временами кажется, что мне нужен психотерапевт.
Мой сценарий постепенно начинает обретать форму. Я уже знаю, как будет развиваться его сюжет. У меня постоянно возникают новые идеи, порой я вскакиваю ночью, хватаю ручку и бумагу и быстро записываю кое-какие мысли. В магазине, на кухне, за работой я придумываю реплики своих героев. Правда, работы у меня теперь немного. Все, что у меня осталось, – это один день у Дотти, где я скорее помогаю по хозяйству, чем убираю, да еще день у Алекса Чапмэна, где убирать нечего. От отчаяния я даже поинтересовалась, нет ли вакансий в садике. Пэт посмотрела на меня оценивающим взглядом, словно определяя серьезность моих намерений, и коротко спросила:
– Какой у вас опыт?
– Четыре года, – ответила я, кивнув на Элли.
– Вы работали в садике или в яслях?
– Нет.
– У вас есть специальное образование?
– Простите?
– Курсы для работников детских учреждений?
– Я и не знала, что такие бывают. Но я бы с удовольствием их закончила… – поспешно добавила я.
– Где вы учились? – спросила она, вздохнув.
Я почувствовала, что я ей не нравлюсь. И поняла, что я не хочу здесь работать.
– У меня есть аттестат о среднем образовании, – желчно сказала я. – Три экзамена на повышенном уровне. И диплом по социологическим исследованиям средств массовой информации. Этого мало?
Выражение ее лица не изменилось.
– Пока предложить ничего не могу, – сказала она. – Но если кто-нибудь уволится, я буду иметь вас в виду.
Меня не берут на работу даже в детский сад. Нужно что-то делать. Я сохраняю файл со сценарием и печатаю объявление с предложением своих услуг. Я называю себя «опытной и надежной», умалчивая, что один из моих работодателей уволил меня, а другого я систематически обманываю, в том числе и печатая это объявление. «Могу представить рекомендации», – набравшись наглости, добавляю я. Надо не забыть попросить Луизу и Дотти написать обо мне что-нибудь хорошее. Я указываю почасовую ставку, чуть выше той, что я получаю сейчас, распечатываю объявление и убираю его в сумку. Я повешу его на доске объявлений на почте, а может быть, позвоню в местную газету, чтобы его опубликовали и там.
Наверное, это единственное, на что я гожусь, уныло думаю я, обрабатывая квартиру Алекса Чапмэна пылесосом и смахивая щеткой несуществующую пыль. Что бы подумали мои университетские преподаватели, увидев, как я пишу объявление, предлагая услуги уборщицы? Ради чего я так усердно училась?
Но мне нужно оплачивать счета и покупать еду.
Элли доела свой ланч и теперь бродит по квартире, берет в руки разные вещи, разглядывает их и ставит на место.
– Не трогай! – строго говорю я, видя, что она вертит в руках фарфоровую мыльницу в форме утки. – Если ты ее разобьешь…
– Не разобью! – обиженно возражает она и со стуком ставит мыльницу на место.
Я прикрываю глаза и вздыхаю. Как было хорошо, когда после садика она отправлялась к Фэй.
– Иди посмотри книжки, – предлагаю я, стараясь говорить веселым и бодрым голосом. – Я взяла с собой несколько новых, из тех, что отдали дети Луизы.
– Не хочу, – отвечает она, усаживаясь на пол в ванной.
Я обрабатываю пол вокруг дочери пылесосом, неодобрительно качая головой.
– Ой! – вскрикивает она, когда пылесос легонько касается ее попки. Она озабоченно потирает задетое место, словно ей нанесли тяжелую травму. Удивительно, как четырехлетний ребенок умеет вывести из себя взрослого.
– Я не сделала тебе больно, – говорю я и тем самым лью воду на ее мельницу.
– Сделала! Ты меня пылесосила! Знаешь, как это больно!
– Не говори глупостей, Элли. Я сейчас рассержусь. Иди в комнату и посмотри телевизор.
Господи, до чего я дошла! Когда у меня родилась дочь, я тысячу раз обещала себе, что она никогда не будет сидеть, прилипнув к телевизору, из-за того, что мне некогда подыскать для нее более достойное занятие.
– Я не хочу смотреть телевизор, – хнычет она, и я чувствую, что это хныканье вот-вот превратится в рев.
Она сидит на полу и машет на меня рукой, вяло пытаясь шлепнуть меня по ноге. Самое ужасное, что я готова схватить ее за руку и силой вытащить в комнату и усадить перед телевизором. Чтобы прийти в себя, я выключаю пылесос и ухожу на кухню, подальше от Элли.
Успокойся, успокойся, говорю я себе, глубоко и ровно дыша. Почему я так раздражена, ведь Элли абсолютно нормальный ребенок? Она умирает от скуки в чужой квартире, где ничего нельзя трогать и где и без всяких уборок царит безупречный порядок. Я смотрю на часы. Мое время истекает через десять минут.
– Идем, Элли, – говорю я.
Она в гордом одиночестве сидит на полу в ванной и плачет, продолжая потирать место воображаемого ушиба на попке.
– Идем. Надевай пальто. Пойдем в парк.
– В парк! – Она радостно вскакивает, все неприятности мгновенно забыты. – И мне можно будет покачаться на качелях?
– Ну конечно.
– И ты купишь мне мороженое?
У меня в кошельке осталось полтора фунта. Чтобы получить деньги за сегодняшнюю уборку, мне надо встретиться с Луизой и забрать у нее конверт, оставленный матерью Алекса.
– Посмотрим, – говорю я и тут же жалею об этом, потому что Элли явно считает это утвердительным ответом.
По дороге в парк мы заезжаем на почту. Я отдаю служащей объявление и прошу повесить его на доску на две недели.
– Три фунта, пожалуйста, – говорит леди за прилавком.
– Три фунта? – переспрашиваю я.
– Фунт пятьдесят в неделю.
Я еще раз пересчитываю деньги в кошельке и кладу их на прилавок:
– Тогда пока на неделю.
Я смотрю на свой пустой кошелек, потом – на личико Элли. Придется сказать ей, что у меня нет денег, а значит – никаких лакомств и развлечений до завтра, когда мне заплатит Дотти. Мороженое не растет на деревьях. Ей придется это понять.
Именно так мне следует поступить. Так поступила бы любая разумная мать, невзирая на неизбежную истерику.
Вместо этого я сажаю ее в машину, и мы едем домой.
– Ты же сказала, что мы поедем в парк… – Видя, что мы остановились у нашего дома, она начинает хныкать.
– Мы поедем. Обещаю. Просто я… кое-что забыла. Жди меня в машине, Элли, я вернусь через минуту.
Когда я снова останавливаюсь рядом с почтой, она недоверчиво косится в мою сторону. «Мы здесь уже были!» – говорит ее взгляд.
– Я кое-что забыла. Подожди минутку!
Протягивая служащей сберегательную книжку Элли, я чувствую легкие угрызения совести, но я привыкла к подобным ощущениям и, стараясь не замечать их, обращаюсь к кассирше:
– Я хочу снять сорок фунтов.
Не дрогнув, я беру у нее четыре хрустящие десятки.
Теперь Элли получит мороженое.
А я могу сходить в магазин.
Сорок фунтов – не бог весть какие деньги. Когда все наладится, когда я найду новые уборки, я положу их обратно. Элли даже не узнает. Разве она стала бы возражать, понимая, о чем речь? Ведь на эти деньги я куплю ей мороженое, ее любимые витые спагетти, кокосовые шарики и апельсиновый сок. Разве любой ребенок, что имеет деньги на сберегательном счете, не сказал бы своей матери: «Конечно, возьми, если нужно, они твои – бери и трать».
Во всяком случае, если бы мне позвонила моя мать и сказала, что у нее не осталось ни пенса, я бы поступила именно так. Если бы у меня были сбережения, разумеется.
На сберегательном счете Элли около 600 фунтов.
Бо?льшая часть этих денег – подарки от бабушки и дедушки. Когда она родилась, мои родители подарили мне 250 фунтов, чтобы я отложила их для нее, и потом на каждый день рождения помимо игрушек, сластей и других подарков они давали мне чек, обычно на 50 фунтов. В эту сумму внес свой вклад и Дэниел, и думать об этом мне неприятно.
Дэниел посылает ей деньги на дни рождения и на Рождество.
Это меня не радует. Уж лучше бы он приходил навестить ее. Я предпочла бы, чтобы он вел себя как отец, настоящий отец, который хоть немного скучает по дочке, хоть иногда хочет ее увидеть, пусть это случается всего пару раз в году.
Я не верю во всю эту чушь насчет того, что он не желает усложнять ей жизнь. На самом деле он не хочет проблем для себя. Ведь он живет всего в получасе езды от нас. Каждый месяц, по-видимому, для успокоения совести, он перечисляет мне немного денег. Помимо этого, два раза на Рождество и два раза в день рождения Элли он заставил себя взять ручку, выписать чек и вложить его в открытку «Моей дорогой малышке Элли с любовью от папочки», приписав внизу: «Купи ей что-нибудь на свой вкус».
И только.
«Купи ей что-нибудь на свой вкус».
Интересно, к кому он обращается?
Идет ли речь обо мне?
Идет ли речь о матери его ребенка, о женщине, которую он любил семь долгих лет, прежде чем увязался за другой юбкой?
Обратите внимание, он не называет меня по имени. Никаких «дорогая Бет», а тем более «Бет, как твои дела?». «Купи ей что-нибудь на свой вкус», и только. Он не желает напрягаться, вспоминая, кто я такая, как не желает утруждать себя покупкой подарка.
Но я тоже не собираюсь себя утруждать.
На эти деньги я ничего не покупаю. Я не собираюсь рыскать по магазинам в поисках симпатичного пушистого зайца или нарядной куклы, чтобы, вручив их Элли, сказать – это от папы. Я не хочу, чтобы она обнимала этого зайца и укладывала эту куклу с собой в постель, думая о папе, который помнит и любит свою дочь.
Потому что на самом деле это не так.
Он помнит ее день рождения – велика важность. Ведь ей всего четыре года.
Все эти чеки я положила на ее сберегательный счет, и она об этом пока не знает. Это ее деньги, и, став старше, она их получит.
Включая те 40 фунтов, которые я только что сняла. Я верну их до единого пенни.
Когда мы возвращаемся из парка, я даю Элли бумагу, цветные мелки и фломастеры.
– Нарисуй что-нибудь для Дотти, – прошу я. – А завтра я отнесу ей твои рисунки.
Элли немедленно принимается рисовать огромное черное чудище с четырьмя палочками вместо ног и жуткой красной пастью. Чудище улыбается, и я не сразу узнаю старого знакомого. Лишь когда она спрашивает: «Мамочка, как пишется „Тоссер“?» – я понимаю, кто это.
Пожалуй, таких творческих удач у нее не было даже на уроках рисования в садике. Безупречная Пэт упала бы в обморок.
– Там какой-то дядя! – кричит Элли.
Ей надоело рисовать, и я усадила ее в гостиной смотреть детскую передачу.
Тем временем я на кухне вытаскиваю белье из стиральной машины. Несколько полотенец и трусов переброшены у меня через руку.
– Где? – Я выглядываю из кухни и вижу, что Элли стоит у окна, показывая на улицу. Кто-то поднимается к нам на крыльцо. Кто-то, похожий на…
– Мартин! – бормочу я.
Раздается звонок в дверь.
Я лихорадочно вспоминаю, причесывалась ли я и не осталось ли в уголках рта крошек от завтрака. Успею ли я добежать до зеркала в ванной? А что, если у меня что-нибудь застряло между зубов?
В дверь снова звонят. Не успею.
– Кто это? – спрашивает Элли. Она идет к двери следом за мной.
– Мой друг, – отвечаю я. – Ты его не знаешь.
– Друг? – переспрашивает она с таким недоверием, что мне становится жаль себя.
– Да. Представь себе, у меня есть друзья.
Один-два, не больше.
Я открываю дверь и, изображая удивление, словно я не видела его из окна, восклицаю:
– Мартин! Какой сюрприз!
Он улыбается, подходит ко мне и протягивает букет цветов, который прятал за спиной.
– Это тебе, – потом перестает улыбаться и говорит: – Я не мог дождаться, когда тебя увижу. Ты не сердишься?
Я качаю головой, онемев от изумления.
– Очень красивые, – выдавливаю я, принимая цветы и роняя полотенца и трусы.
Он наклоняется и поднимает их.
В этот момент Элли, которая робко наблюдает за ним, спрятавшись за моими ногами, делает шаг вперед и сообщает:
– Это мамины трусы. Они большие. А мои трусики маленькие.
– Правда? – Мартин улыбается. – Наверное, потому, что ты сама еще маленькая.
– Извини, – говорю я и, не закрыв входную дверь, нервно выхватываю у него трусы и убегаю на кухню с трусами и цветами. – Элли, твоя передача еще не кончилась…
Следом за мной он входит на кухню, и я застываю в ужасе. На полу – груда только что выстиранного белья, раковина полна грязной посуды, а на столе…
– «Тоссер», – читает Мартин старательно выведенную печатными буквами подпись под картиной, на которой изображено черное чудище. Он с любопытством смотрит на меня, не обращая внимания на то, что творится вокруг.
– Это собака одной нашей знакомой, – невразумительно поясняю я, впопыхах пытаясь привести в порядок стол и найти, куда пристроить цветы. – Рисунок Элли.
– Понятно. Прекрасный рисунок. – Он улыбается, и я вижу, что он говорит искренне. – Она такая славная.
Что-то во всем этом – не знаю, что именно, – его теплое отношение к Элли, его неожиданное появление или то, что он принес мне цветы, чего раньше со мной не случалось (Дэниел обычно говорил, что цветам место на клумбе), – трогает меня до слез. Я отворачиваюсь, делая вид, что мне нужно срочно собрать с пола мокрую одежду.
Он садится на корточки, поднимает носок и полотенце и подает их мне.
– Что случилось? – тревожно спрашивает он. – Я сказал что-то не то?
– Нет! – Я мотаю головой, стараясь, чтобы он не заметил мой срывающийся голос. – Конечно нет! Цветы просто великолепные, и тебе не обязательно ползать по полу вместе со мной, собирая эти… носки… и все остальное, а я вела себя по-свински… И… извини меня! – Я смахиваю слезу, которая предательски ползет у меня по щеке.
– Тебе не за что извиняться! – Он улыбается. – Ты вела себя вполне нормально!
– Нет… – бессвязно бормочу я. – Я вела себя как мегера, когда узнала, что ты не кардиохирург… Ведь я сама еще хуже… Я сказала тебе, что я сценарист, а я никакой не сценарист, я только хочу им стать! Я пытаюсь написать сценарий во время работы, но теперь у меня почти нет работы, я ее потеряла, а когда я действительно работаю… – Я выпрямляюсь, вытираю глаза и набираю в грудь побольше воздуха. Похоже, мне пора распрощаться с Мартином, потому что теперь он не пожелает иметь со мной ничего общего. – Я уборщица.
К моему изумлению, он начинает смеяться.
Я стою перед ним с охапкой простыней, полотенец, трусов и носков, шмыгая носом и глотая слезы, которые почему-то льются ручьем, наверное что-то попало мне в глаз, и жду, когда он скажет: «Уборщица? Вот оно что! С какой стати я буду тратить время на уборщицу, которая к тому же прикидывается сценаристкой и устроила мне скандал, когда узнала, что я не кардиохирург! Отдай мне мои цветы, и я пойду своей дорогой».