У царя глаза вылезли на лоб.
— Карта всего мира? — сказал он. — А не лжёшь?
— Не лгу, царю-батюшко, — сказал я. — Мы на нашем железном корабле пришли из наших земель — тут я показал на Калифорнию — вот так — и я показал, как мы шли в Финский залив. — Долго шли, пять месяцев.
— Врешь, собака! — закричал все тот же боярин. — Не может быть никаких железных кораблей.
— Царю-батюшко, изволь спросить у твоего боярина Богдана Хорошева, — сказал я.
— Богданко, а не врёт пришелец? — спросил Борис Годунов у Хорошева.
— Правду он говорит, государю, — сказал Хорошев. — Я сам видел сей корабль, и люди мои тоже, и даже трапезничали мы на нем. Большой корабль, быстрый, и без парусов.
— А не колдовскими ли он чарами управляется? — спросил все тот же боярин.
— Нет, — сказал Хорошев — наш отец Пафнутий признал, что не дьявольский это корабль, да и церковь у них есть на корабле православная.
Царь подумал, посмотрел на нас, и сказал:
— Царь трапезничать желает с пришельцами в приватном покое.
Все тот же боярин сказал:
— Государю, дозволь и нам тебя охранить от сих людишек, а вдруг они злое замышляют?
— Богдане, уймись, — сказал Борис.
Тут я понял, что это за боярин. Богдан Яковлевич Бельский, племянник Малюты Скуратова и двоюродный брат царицы Марии. В будущем он станет одним из самых рьяных сторонников Лжедмитрия. Меня это несколько удивило — его весной отозвали из Царёва-Борисова, где он был воеводой, и он якобы попал в опалу. Значит, эти сведения были преувеличены — скорее всего, самим Бельским после смерти Бориса. Нас он, похоже, невзлюбил с первого взгляда, и я почувствовал, что с ним нужно будет держать ухо востро.
Другие же смотрели на нас более дружелюбно. Я решил ковать железо, пока горячо:
— Царю-батюшко, позволь принести недостойные дары, которые мы привезли из далёких земель американских.
По нашему сигналу, наши люди начали вносить сундуки. Каждый раз, мы их открывали и показывали царю — в них было серебро, золото, шелк, бархат… Затем царю принесли охотничье ружье, купленное нами в Испании и немного переделанное нашими умельцами под современный затвор, а также наручные часы «Сейко» с ручным заводом. А трем боярам мы подарили дешевые часы и объяснили, как их заводить и переставлять, и предупредили, что у каждого часа, который они показывают, одинаковая длина. Ведь в те времена день и ночь делились на двенадцать равных часов каждый, и дневной час летом был длиннее ночного, а зимой наоборот. Двое других бояр засияли, увидев такое чудо, и даже взгляд Богдана чуть-чуть потеплел.
Разница в долготе между Россом и Александровым составляла около ста двадцати градусов, что соответствовало десяти часам, а каждый часовой пояс соответствует пятнадцати градусам. Москва находится на семь градусов восточнее, но мы решили оставить её в том же часовом поясе. И, так как официального времени на Руси не было, мы просто взяли калифорнийское время и добавили к нему десять часов. Это время мы и поставили загодя на всех часах, в надежде, что это станет новым стандартом.
— Благодарю вас, странники. Зело вы обрадовали нас.
— Царю-батюшко, а вот мы привезли письма от короля гишпанского Филиппа, от короля датского Кристиана, и от регента шведского Столарма.
И я передал царю все три запечатанных письма. Он вскрыл одно за другим, два прочитал сам, а письмо от Филиппа пришлось переводить мне, ибо переводчика с испанского у него в Вязёмах не было. Богдан попытался вякнуть, что, мол, неправильно переведёт сей пришелец, но Борис оборвал его на полуслове и приказал мне переводить дальше. Написано там было про то, что он благодарен людям Бориса — имелись в виду, конечно, мы — за то, что спасли Её Величество аж два раза, и что нужно двум христианским державам дружить и вместе бороться с протестантской заразой. Впрочем, именно этого я решил не переводить — мало ли…
Борис посмотрел на единственного из бояр, чья борода была довольно-таки коротко обстрижена:
— Василию, подойди.
Тот взял у него письма и просмотрел их, после чего посмотрел на меня намного более строгим взором:
— Всё-то ты правильно перетолмачил, да не пведал государю, что кафолик желает с лютерцами воевати и нас к тому призывает. То не потребно нам, аки мы и с кафоликами, и с лютерцами дружить хотим, пусть и те, и иные еретики.
"Кто же это, кто знает и немецкий, и шведский, и испанский?" — подумал я. И вдруг меня осенило. Это же Василий Яковлевич Щелкалов, думный дьяк и глава Посольского приказа и один из виднейших дипломатов допетровской Руси… Я лишь чуть поклонился:
— Не думал, что это так важно, Василию Яковлевичу.
— Ты меня знаешь? — удивлённый его взгляд стал чуть менее строгим.
— Слава твоя дошла даже до нашей Русской Америки, — ответил я смиренно.
— После потолкуете, — вмешался Борис. — Благодарю тебя и людишек твоих, странниче. Василий, возьми грамоты и распорядись, чтобы дары сии унесли.
— Сделаю, государю, — поклонился тот.
Борис дал нам знак следовать за ним, а сам в сопровождении четырех рынд пошел по коридору.
3. Отведай ты из моего кубка…
Когда я готовился к миссии, я много читал про времена Бориса Годунова. Пиры при нем были невиданного в Западной Европе размаха — однажды в Серпухове, например, пригласили десяти тысяч человек, еду и питье возили возами, и никто не ушел голодным. А царь сидел на золотом кресле во главе пиршества.
Покой же, куда нас привели, был, такое у меня сложилось впечатление, для трапез в кругу самых близких друзей и сподвижников. Декораций здесь практически не было, бревенчатые стены, и красный уголок с иконами, перед которыми теплилась лампадка. Из мебели здесь были стол человек на двадцать, не больше, и маленький отдельный столик для царя — с вышитой золотом скатертью. Наша же была льняной, но тоже с искусной вышивкой, с фантастическими птицами — сирины, алконосты и ещё какие-то, не знаю даже, как они называются.
Я попросил у царя разрешения принести "заморских" калифорнийских вин, показав стольнику, как пользоваться привезенным нам в дар штопором.
— А отведай ты своего вина, — сказал мне царь.
Стольник мне налил полный кубок зинфанделя, отчего бутыль опорожнилась почти на треть, и я отпил большой глоток. Потом стольник налил царю, Ринату и Саше. Другие приносили закуски — соленые и жареные грибы, перепелок и холодное мясо с хреном, осетрину и другие копченья… Маленькие золотые тарелочки ставили на царский столик, а серебряные побольше — на наш. Каждое из блюд на царском столе попробовал один из слуг, после чего мы помолились, перекрестились, и начали есть, "что Бог послал". Было необыкновенно вкусно — царские повара знали свое дело.
Затем царь хлопнул в ладоши, и все стольники, споро собрав тарелки, удалились — оставались лишь те самые четверо рынд с топориками. Царь посмотрел на меня тяжелым взглядом и промолвил:
— А теперь поведай мне, княже, кто вы такие и откуда на самом деле пришли. А то все у вас не так — и одежда и твоих людей другая, и механические дары у вас зело чудные, но таких нигде в мире нет, и даже вино у вас совсем иное, чем у гишпанцев, волохов и французов. А еще мне человечек донес про ваши подвиги в Ревеле. Верю я, что вы люди русские, и верю я, что вы православные, хоть и креститесь, как греки, тремя пальцами. Но если бы были такие русские земли в Америке, то узнал бы я об этом давным-давно, а не только сейчас. Так что расскажи мне правду. Потому я и услал всех бояр — неча им про это знать. А охрана моя — люди верные, умеют держать язык за зубами.
К такому обороту я готов не был. Времени думать у меня не было, и я начал:
— Не вели казнить, царю-батюшко, вели миловать.
Борис отмахнулся.
— Княже, велю тебе рассказывать прямо, как на духу. И не называй меня «царь-батюшка», ты же дворянин, а не крестьянин. Зови просто «государь».
— Царю-батюшко… государю, мы родились все в другое время, через много-много лет, и Русь постигли за это время страшные беды. И Господу было угодно перенести нас во время твоего царствования и в земли американские, чтобы помочь Руси преодолеть несчастья и лишения. Мы хотим, чтобы Русь была сильной, и чтобы все люди жили богато и счастливо.
Царь вдруг сказал:
— А ну перекрестись!
Я перекрестился, подошел к висевшим тут иконам, поклонился каждой земным поклоном и поцеловал ее. Ринат и Саша сделали то же самое.
Борис посмотрел на нас и сказал:
— И что будет с Русью в дни моего царствования?
Я ответил:
— Народ будет тебя поначалу любить, но большие беды будут. В следующем году земля родить не будет — вместо лета будут токмо холода, дожди, а потом зело ранние заморозки, и весь хлеб погибнет. И в последующее лето не будет урожая — все запасы съедят, и нечего будет сажать, а то, что посадят, принесет очень мало, ведь холод продолжится. Да и монастыри с помещиками оставят зерно в амбарах, понадеясь продать его подороже. Много людей умрет, очень много, почти половина. Потом в Польшу придет монах-расстрига, Гришка Отрепьев, и скажет, что он — царевич Димитрий, который не умер в Угличе, а чудом выжил.
— Не убивал я Димитрия, не убивал! Блаженный он был — Божий человек, как такого можно убить?
— Знаю, государю. Но многие в это поверят — кто на самом деле, а кто сделает вид, что поверил. И пойдет сей Лжедмитрий — так его называют наши истории — войной на Русь вместе с ляхами. И токмо изменой сможет дойти до Москвы. А шведы захватят устье Невы и города рядом с ним, и торговать Руси можно будет только через Архангельск и Астрахань, на Балтику пути не будет.
— Наказал меня Господь, окаянного, — сказал Борис. — Слишком зело я хотел шапки Мономаха, стал царем вперед места, пред более родовитыми боярами. Наказал меня и весь народ. И все по моей вине…
— Нет, государю, не так, — сказал я. — Холод и голод будет во многих странах. Ничего с ним не поделаешь.
Борис посмотрел на меня, в глазах появилась крупица надежды. И я продолжил:
— Но есть вещи, которые надлежит сделать, чтобы Русь осталась сильна, чтобы народ ее не умирал тысячами и тысячами, чтобы ляхи впоследствии не дерзали идти на землю Русскую, чтобы шведы побоялись даже думать о том, чтобы напасть на русских купцов. Именно для этого Господь и привел нас к вам.
Годунов задумался, потом хлопнул дважды в ладоши, и принесли супы: грибной, уху тройную, похлебку мясную, окрошку холодную. Я про себя отметил, что не соблюдают здесь Петров пост; впрочем, вспомнилось, что его действительно ранее блюли только лица духовного звания. Поев, Борис посмотрел на меня и сказал: