— Да, — на этот раз решился заговорить Йонне.
Мартину этот факт очень не понравился, но лучше бы первокурсникам не знать ни о недовольстве преподавателя, ни о вызвавших его причинах.
— Констебль, конечно, был неправ, — как мог жестко сказал он. — Ему следовало прибегнуть к этому методу по отношению ко всем троим.
Первокурсники принялись со старанием изучать рисунок пола. Хоть кому-то Мартин еще казался страшным, это немного утешало. Бояться щуплого, болезненного, как престарелая старая дева, преподавателя классической литературы могли только первокурсники, и только в состоянии шока.
— Отведите его к доктору, — бросил он и пошел прочь. — А потом отправляйтесь на свои занятия.
Давно пора было начинать семинар у заждавшихся третьекурсников.
Мартин никак не мог отделаться от беспокойства, которое еще утром заронил в него Сорьонен со своими разговорами об эпидемии, а теперь эта странная стычка только усилила. Но лучше было думать об эпидемии, чем о том, что ночью к нему в гости вполне может пожаловать Ян Дворжак, и не открыть ему дверь не получится.
Третьекурсники выглядели неплохо, в основном двадцатилетние, уже привыкшие и к затяжным дождям острова, и к не слишком здоровому климату, закаленные ночевками в плохо протопленных спальнях и, несомненно, здоровой, но недостаточно питательной кухней академической столовой.
Некоторые кашляли.
Или Мартину так только казалось. Сам он предпочитал во время занятий не выдавать своей слабости, но это было, пожалуй, единственное его волевое решение. На большее не хватало, и даже всерьез взяться за лечение бронхита Мартин все никак не решался, хотя Сорьонен не раз говорил, что болезнь можно было остановить. Правда, твердил об этом доктор еще года два назад, но Мартину до сих пор верилось, что опасности нет, а если она вдруг возникнет, никогда не поздно будет начать.
В коридоре топали, кто-то носился. Дверь в аудиторию открылась со скрипом, петли успевали отсыревать быстрее, чем их смазывали. Мартин, да и прерванный на середине доклада третьекурсник посмотрели на часы, висевшие аккурат над дверью. Стрелки показывали двадцать минут по полудню, то есть до перемены оставалось еще сорок минут. Чуть ниже часов, в щели приоткрытой двери торчала рыжая голова раскрасневшегося Франтишека. Что понадобилось первокурснику на его занятии, Мартин даже думать не хотел.
— Прошу прощения, — рыжий опустил голову.
Дышал тяжело, словно пробежал половину академии как минимум.
— Ну, проходите же, — пригласил Мартин. — Посидите с нами, раз ваши занятия…
— Мистер Мартин, — Франтишек, похоже, пришел вовсе не посидеть на чужом семинаре. — Профессор Ричард умер. Меня просили передать. Вот.
Рыжая голова из двери тут же убралась, а Мартин почувствовал неприятный укол в районе сердца. Приступ кашля сдержать в этот раз не удалось, но все равно, студенты на него не смотрели.
Старый профессор Ричард, работавший в академии, кажется, еще с тех времен, когда и сам Мартин был студентом. Или отец Мартина. Скорее даже отец. Ричард умер. Некстати подумалось, что накануне ночью они с Дворжаком поминали старого профессора недобрым словом. А он, может быть, тогда уже умер. Мартин произнес наспех, словно спохватившись, несколько слов молитвы.
В аудитории, наконец-то, загалдели.
— Господа, не вижу причины для паники, — громко сказал Мартин. — Похороны еще не прямо сейчас, продолжим занятие.
Прерванный доклад продолжился, хотя иллюзий по поводу того, что третьекурсники хотя бы краем уха слушают своего товарища, Мартин не строил. Главное, что все шло своим чередом, правильно, по накатанной, и будет идти так дальше.
По широкому, составному окну стекали целые ручейки чистой воды. Все правильно, с неба она падала прозрачной, а смешавшись с землей и всем, что было под ней, становилась опасной.
— Кари, чтоб тебя… — это он даже не сказал, а подумал вслух, одними губами.
4
Когда закончились послеобеденные занятия, Мартин хотел двух вещей — упасть и уснуть прямо в аудитории, подложив под голову одну из этих бесконечных стопок сочинений, и выпить бренди, початая бутылка которого дожидалась своего часа в стылой мансардной комнате. Вместо того, чтобы осуществить хоть одно из заветных желаний, он смотрел в окно, за которым зимний день тонул в море.
Море было и на небе, и вокруг. Благородный Фольке Сингер, наверное, был человеком обеспеченным, раз смог откупить землю на целом полуострове, выступавшем на добрых два десятка миль из континента. И в то же время, благородный Фольке Сингер прескверно разбирался в географии, даже хуже, чем преподаватель классической литературы, задумчиво наблюдавший за тем, как ртутно перекатывается море на том месте, где раньше находился вполне благонадежного вида укрепленный дамбой перешеек.
Продукты привозили на лодке, и, хотя на материке дела обстояли не многим лучше, поставки пока не прекращались. На судне, что пришло в обед, увезли тело профессора Генри Ричарда. Доктор Сорьонен, с которым Мартину очень хотелось побеседовать, вызвался проследить за тем, чтобы покойный благополучно достиг деревенского кладбища. Живых родственников у профессора давно не осталось, а последняя воля, обнаруженная в архивах академической канцелярии, гласила, что именно там он желает быть похороненным.
Мартин, который во время коллективных поисков профессорского завещания ставил на то, что оно затонуло в подвалах вместе с запасным фондом библиотеки, почему-то больше всех и радовался, когда преподаватель философии добыл двадцатилетней давности бумагу. Ричард написал завещание в пятьдесят, а прожил после этого еще два десятка лет. Мартин был уверен, что если он хочет уподобиться историку, время браться за составление последней воли немедленно. Дожить до пятидесяти — неплохая очередная цель, которая будет позабыта и списана в архив, к сотням ей подобных.
Зимой темнота наступает слишком быстро, да и день трудно назвать светлым. Мартин скоро обнаружил, что старательно выведенные буквы студенческой работы сливаются, наползают друг на друга и целыми строчками исчезают в темноте. Он потянулся к лампе, чтобы зажечь, но остановился, обняв подставку пальцами.
В аудитории кто-то был. На сто человек, очень большая, с огромными окнами аудитория и днем не вызывала ничего, кроме желания разбить посередине палатку и спрятаться. Теперь, окутанная темнотой, она превращала это желание в навязчивую идею. Мартин сгреб в охапку несколько пачек сочинений и направился к выходу, рассчитывая закончить с проверкой уже в своей комнате.
Он не боялся темноты.
Это было просто скверное настроение, помноженное на плохое предчувствие и бесконечную усталость. Мартин убеждал себя, что за бокалом бренди, за родным столом, с гремящим от каждой капли ведром за спиной дела пойдут лучше.
Сквозь щель между дверью и косяком пробивался свет из коридора. Мартин шел по желтой дорожке, дразня себя видениями незамысловатого уюта своего логова.
— Это нервы, — громко сказал он, когда в очередной раз почудилось, будто с задних парт за ним наблюдают. — Если тут и были привидения, они все отсырели, как простыни.
Дверь тоскливо скрипнула и захлопнулась перед самым его носом. Мартин вздрогнул. Изрядная стопка сочинений вырвалась из рук и разлетелась по полу. Он замер, колеблясь — то лиположить остальное на смутно различимый в темноте стол, то ли броситься в коридор, очень уж хотелось. Сочинения можно собрать и в свете из открытой двери.
Сверху загрохотало, защелкали оконные рамы — на улице усилился ветер. Значит, в мансарде этот гул, слышный даже на четвертом этаже, такой, будто шторм приподнимает всю крышу здания, а потом резко обрушивает вниз. Как волны треплют корабль. Паруса оборваны, мачты зловеще скрипят, раскачиваясь в гнездах…
Когда из темноты появились руки и сильно сжали его плечи, заставляя рассыпать остатки студенческих работ по полу, Мартин едва подавил позорный, нервный вскрик. Нестерпимо хотелось выпить, и совсем не хотелось того, что уже происходило. Руки были слишком знакомыми — с широкими кистями и сильными, чуть мозолистыми пальцами. Руки умелого наездника, отличного фехтовальщика. Руки Яна Дворжака, который, пользуясь положением констебля, свободно перемещался по всей академии, и конечно, как только выдалась свободная минутка, примчался навестить своего любимого преподавателя.
Мартин даже не пытался отстраниться. Дверь в аудиторию надежно закрыта, безусловно, Дворжак об этом позаботился. Не зря ведь есть внутренняя защелка, предназначенная, вообще-то для того, чтобы опоздавшие не врывались на уже начавшееся занятие. Мартин никогда ее не замыкал. Ян запер наверняка.
— Ну что, Мартини…
Голос у Яна был странный, спокойная уверенность, которая была залогом того, что Мартин переживет очередное дополнительное занятие без травм, почти исчезла. Желание вывернуться, хоть как, выскочить в коридор и броситься на второй этаж, в преподавательскую, где еще хоть кто-то должен оставаться, стало почти нестерпимым. Но это было невозможно с самого начала, Мартин об этом знал.
Лучше всего было смириться. Ян прижимал его к полу, удобно разложив на россыпи сочинений первокурсников. Сам Дворжак в свое время осилил «Символику старшей Эдды» только с третьего раза, и то, исключительно потому, что Мартин тогда еще не знал, что спортивная гордость академии когда-нибудь будет насиловать его на ворохе этих самых сочинений.
Тянуло дурным голосом звать на помощь. Дворжак действовал еще бесцеремоннее, чем обычно, и куда грубее. Мартин закусил губу, но и этого ему не было позволено.
— Как тебе представление? — спросил Ян, слизнув со своих губ его кровь.
— Не поздно ли ты решил производить на меня впечатление?
Ответом стал удар, раза в три тяжелее, чем доставшийся первокурснику. Темнота у Мартина перед взором значительно загустела, просочилась ему в глаза, а оттуда потекла мозг. Грохот крыши сделался почти невыносимым, море обрушилось с потолка, а Мартин, удостоверившись, что утонул в нем, потерял сознание.
5
Мартин редко спал действительно крепко, поэтому сквозь сон всегда слышал, как переполняется ведро с водой, а раньше, еще до потопа, мог сосчитать толкущихся под скатом крыши голубей. В этот раз он проснулся, твердо уверенный в том, что последние часа четыре не слышал вообще ничего. Это было странно, и могло даже показаться приятным, если бы шея не болела так, словно кто-то пытался открутить ему голову.
Под головой была подушка, знакомая каждым комком отсыревших перьев. Пахло гнилыми досками, немножечко выгребной ямой и очень сильно — бренди. Мартин часто-часто заморгал, пытаясь поторопить отказывавшееся фокусироваться зрение. От этого затошнило, и он поспешно успокоился.
Перед лицом скользнул прохладный сквознячок, под голову протиснулась рука, приподняла, а к губам прижалось горлышко бутылки. Не имея иного выбора, Мартин проглотил сколько смог бренди, хотя его полагалось сначала подержать во рту, согревая. Горло обожгло, желудок, пустовавший с самого утра, брезгливо скорчился, но зато удалось открыть глаза. Вернее, вытаращить их.
От более эмоциональной реакции удалось сдержаться.
Мартин зажмурился — зрелище было то еще, и в то же время вовсе не то, на которое еще хотелось надеяться. Право же, не Сорьонен лечит такими варварскими методами. Дворжак сидел тут же, на кровати, и в руке крепко, как оружие, держал вчерашнюю бутылку с бренди.
— Наверное, я ударился затылком об порог, — предположил Мартин.
— Порог был дальше, — возразил Ян. — Вообще-то, ты ударился об мою руку, Мартини. Мало того, что утопленник, так еще и неловкий, как…
— Не трудись, со сравнениями у тебя никогда не ладилось.
— Заслуга моего учителя, — не растерялся Ян. — Еще будешь?
— Что именно — пить или ударяться?
— Пить.
— Буду, дай сюда.
Мартин выпростал руку, почти успешно, почти в цель. Пальцы обхватили бутылку, потянули. Бренди заметно потяжелел, хотя оставалось его от силы половина. Видимо, дежуря у постели собственноручно раненого преподавателя, Ян нарушил и этот, один из многих запретов академии. Студентам разрешался только пунш и только на праздниках.
— Значит, ты меня сюда принес и положил, — заключил Мартин, сделав глоток бренди по всем правилам. — Давно?
— Часа полтора, может два. Ужин закончился.