Вот она же, гибкая, как лоза, со стройной фигурой и длинными ногами, которым бы позавидовала не одна фотомодель, идёт со мной на охоту. А потом лежит у меня на руках, приятной и нежной тяжестью.
Вот хмурится, видя меня с другими женщинами, обидчиво насупив брови, и сжимая сердито губы. А вот, выражение неописуемого счастья в глазах, после первой, условно, брачной ночи. Эти глаза, словно говорили мне — ты мой, ты только мой. А я… я… эх.
Сердце застонало, не в силах выдержать этих воспоминаний, глухо билось где-то там, в груди, сбрасывая железные оковы, до этого сжимавшие его.
— Аааа, не надо, гхрррррр. Суки…. ненавижу. И я стал крушить, и так разбитую вышку, пока не скатился с неё, а она, не в силах пережить невосполнимые разрушения, стала медленно, но неотвратимо, разваливаться, осыпаясь обломками стропил, коры, и высохших на солнце балок.
От меня все шарахались, прятались, а потом бежали вслед за мной, тоже плача и стеная, туда, в центр моего, теперь осиротевшего, города. Я не замечал ничего и никого вокруг, а между тем, вокруг меня собрались сейчас почти все, кто смог уцелеть в этой мясорубке.
Все рыдали. Женщины — навзрыд, мужчины— крупными горькими слезами, дети — тихо, уткнувшись лицом в юбки матерей и ноги отцов. Ко мне подошли, и стали расписывать моё тело траурными узорами белой краской. Я… не сопротивлялся, отдавшись всем разумом своему горю.
Сначала тихо, а потом заунывно и нараспев, все, окружающие меня, запели поминальную песню, оплакивая всех погибших в неравном бою. А я вспомнил слова песни рок-музыканта Алексея Белова, что полностью соответствовала моим чувствам.
Время резко рванёт курок, По секундам пронзая тело, И мы будем с тобой любитьОт расстрела и до расстрела.
Не отпускай моей руки, Когда вокруг сгустится мрак. И время самый страшный врагВзмах рукой — команда «пли». Не отпускай моей рукиПока меня совсем не станетИ звук шагов моих растаетКак крики птиц в немой дали.
Утро меня застало застывшим на коленях, перед глиняной урной с прахом Нбенге. Сверху, на закрытой навсегда крышке урны, лежали, вдавленные в глину, её любимые бусы, что всегда были у неё на шее. Те бусы, которые я ей подарил в первый раз, и повесил на тонкую, нежную шею.
Здесь и сейчас меня больше ничего не интересовало. Только месть, только она одна могла растопить лёд в моём сердце. И ни солнце, ни любовь другой женщины, ничего не могли для меня сделать.
Глава 14 Нбенге
— Ааааа… мамочки! Аааааа… мамочки!
— Тужься, тужься, дорогая! Ты должна родить нашему вождю сына!!!
— Аааааа… Уа, уа, уа!
— Сын?! — еле дыша от долгих, мучительных родов, прошептала она.
— Нет, дочь, — вздохнув, сказала чёрная, как смоль, повитуха.
— Он огорчится, огорчится, мой Ванья.
Повитуха ничего не ответила ей, а, бережно подняв младенца, перевязала ему пуповину, отрезав её, прокаленным над огнём, ножом, вместе с последом. Девочка захныкала, еле слышно, писклявым голосочком. Была она беленькой, но это ненадолго, через несколько дней кожа приобретёт тёмный оттенок, и, с возрастом, будет становиться только чернее.
Маленький писклявый комочек был завёрнут в чистые пальмовые листья, и приложен заботливыми руками повитухи к груди Нбенге, полной молока. Маленькие губки сморщенного «лягушонка» торопливо зачмокали, найдя упругий сосок, втягивая в себя материнское молоко.
Прошло десять дней, как, едва поправившаяся и пришедшая в себя, Нбенге услышала страшную новость. Её младший брат Нронго, назначенный Мамбой во главе небольшого отряда ландмилиции в Баграме, прибежал к ней за советом.
— Беда, сестра! К Бырру движутся суданцы, всех ловят, и забирают с собою в рабство. Что делать?
— Бырр будет сражаться, мой брат?
— Да, сестра. Они будут сражаться, а потом отступят.
— Готовь всех оборонять город, Нронго. Детям и женщинам нужно собирать всё необходимое, и готовиться прятаться в саванне и приречных зарослях. Всех, кто может носить оружие, на стены. И подростков тоже.
В течение пяти дней, в Баграм приходили беженцы из Бырра и небольших селений, что понемногу образовывались вокруг. На шестой день, пришли остатки вооружённого гарнизона из Бырра, оторвавшись от преследователей примерно на сутки.
Нбенге, с высоко поднятой головой, приказала своему брату, оставшемуся за старшего, собирать всё население на площади. Через пару часов все собрались. Нбенге вышла на середину площади, сопровождаемая своим, ещё очень молодым, братом, потевшим от страха и непонимания, распространяя вокруг себя феромоны безысходности.
Нбенге на мгновение задумалась, вспоминая свою прошедшую жизнь, и того, которого любила больше всего на свете, что был для неё светом, и днём и ночью, и ради которого она вырвала бы своё сердце из груди, только чтобы он жил!
— Люди, к нам пришёл враг. Мой муж разгромил их, но, они снова… у стен нашего города. Ван далеко, и вместе с ним и всё наше войско. Но, мы, всё равно, сильны, мы не сдадимся. Мой муж обязательно вернётся, и, если мы отобьёмся от врагов, то наградит всех нас. Если же мы погибнем, то он отомстит за нас!
— Так станем же плечом к плечу, и спасём наши жизни и нашу свободу!
— АААА!
Воины поднимали вверх оружие, потрясая копьями и щитами. Женщины верещали в безумии, пронзительными голосами. Подростки улюлюкали. А маленькие дети плакали, не в силах понять, что происходит, но понимая, что-то очень страшное. Толпа ещё долго сотрясала криками воздух, а потом все воины, собравшись в круг, стали исполнять боевой танец.
Нбенге ушла в хижину, позвала к себе подругу по имени Нгани, мгновенно прибежавшую к ней.
— Нгани, возьми моих дочерей и кормилицу, и уходи с другими женщинами в плавни. Ты знаешь, где это. Ван всё предусмотрел. Там вас никто не найдёт. Там же есть и запас продуктов, минимум на пять дней.
— А ты, а как же ты?
— Я остаюсь.
Но, если ты погибнешь, Мамба не простит нам.
— Нронго ещё молод, он не удержит город, а если всё будет разрушено, он не простит этого уже мне. А я, жена вождя, и, притом, единственная. Поняла!!! — сильно разозлившись, — сказала Нбенге.
Нгани, молча склонила голову, потом расплакалась, и бросилась на шею к Нбенге, и тогда Нбенге тоже расплакалась. Так они и сидели вдвоём, рыдая, пока не выплакали все слёзы. Нбенге последний раз приложила к своей груди младшую дочку, а другой стала кормить старшую, не пропадать же молоку.
Дождавшись, когда обе девочки заснут, Нгани положила в плетёную корзинку младшую, а старшую подвесила, с помощью куска материи, себе за спину, и вышла в ночь, собирая остальных, чтобы успеть уйти из города.
А Нбенге осталась наедине со своими воспоминаниями. И они, повинуясь мысленному импульсу, закружившись, словно мотыльки вокруг костра, захватили её всю. Она полетела, полетела, возвращаясь назад, наслаждаясь своим счастьем.
Вот она совсем девчонка, смотрит на, ставшего, таким необычным, Ванна, зажав пухлыми губами маленький грязный пальчик. Вот она, уже взрослее, бежит сломя голову, выполняя его поручение, сообщая о врагах.
Вот он, сильный и могучий воин, охотится на диких зверей, а она, уже бросившая первую кровь, смотрит на него издали, и её, ещё совсем юное девичье сердце, замирает в истоме и тайных грёзах, что он может стать её мужем. И очень, очень надеется на это.
А вот, он несёт её, со сломанной рукой, на своих руках, и прямо перед её лицом его круглые, испуганные за НЕЁ глаза. А она млеет, млеет в его сильных руках. А сердце стучит, стучит в груди, быстро, быстро, как африканский зайчик, что барабанит по стволу баобаба, подзывая свою подругу.
Любовь, любовь захлестнула её полностью. Она хитрила, притворяясь без сознания, жаждя всем телом, чтобы этот миг длился, как можно дольше, и он продолжал нести её на своих руках, ВЕЧНО!
Вот она, уже почти взрослая, с оформившейся грудью, снова смотрит на него, с такой любовью в глазах, что даже он это заметил. А Ван смеется над ней, нежно гладя по щеке своей широкой и сильной ладонью, говоря, чтобы она ещё чуть-чуть подросла.
Вот она, сидит за его хижиной и плачет, с ненавистью взирая на глиняные стены, из-за которых слышатся охи и ахи, занимающихся любовью с ним женщин, и мощные движения её Вана.
— Он мой, мой, с яростью шептали, обветренные от злости, губы. И она сжимала свои маленькие кулачки, а потом смотрела на свои, упруго торчащие, груди, округлые нежные ягодицы, стройные ноги, на которых время от времени, случайно останавливался взгляд её любимого.
— Чем я хуже, чем? — задавала она себе вопрос, выспрашивая, удовлетворённо выходящих из хижины любимого, женщин, с нейтральной гримасой на лице.
И вот, вот он, долгожданный миг победы. Ван любит её, и он женится на ней. А она, она! Всё отдаст ему, родит ему столько детей, сколько он захочет, лишь бы только он любил её, любил!
Она очнулась. Первые лучи утреннего солнца пробивались сквозь вход в хижину.
— Пора, — подумала она, и стала собираться.
Весь гарнизона был уже на местах. Его было немного: пятьдесят человек — стражи Баграма, тридцать — тех, кто смог вырваться из Бырра. И почти двести — тех, кто мог воевать, но, либо никогда не делал этого, либо был слишком стар, или слишком молод.
Все они собрались перед ней, ведь она была женой, всеми уважаемого, вождя. И не просто вождя. В других деревнях и африканских городах она бы была никто. Но, не здесь. Мамба позаботился об этом. И теперь, все ждали её приказа, раз она не ушла, вместе с другими женщинами, из города. В их чёрных глазах горело уважение, и, даже, восхищение её поступком, но, и сомнение тоже было.
— Брат, отправляй всех на стены. Ловушки выкопаны? Ядовитые колючки разбросаны? Достаточно ли у нас ядовитых стрел и дротиков?
— Да сестра, твой великий муж всё предусмотрел, а мы всё сделали.
Хорошо, и она пошла вместе со всеми, взойдя на одну из смотровых вышек, возвышающихся над колючей живой стеной, что за два года разрослась не только вверх, но и вширь, и теперь могла задержать даже бешеного носорога.
Да, ещё и выкопанный ров, серьёзно препятствовал атаке, и делал удобнее оборону Баграма, но, к сожалению, не намного.
Суданцы появились поздним утром. Это были типичные охотники за рабами, что ясно было видно по их виду и вооружению. Не типичным было то, что их было много, и они явно опасались нападать сходу. Столпившись вдоль берега реки, они убедились, что предместья Баграма брошены, после чего, зашли в них и стали грабить, ломать, и поджигать хижины на виду у жителей, спрятавшихся за живой изгородью города.
Вскоре послышались радостные возгласы суданцев, которые нашли, чем можно поживиться в, брошенных жителями, домах. Не всё можно унести с собою, вот грабители и радовались внезапным находкам. Вскоре заполыхали дома, и послышались удары палиц, разрушавших хрупкие глиняные стены жилищ.