— Господь с Вами, и в мыслях не было. Но, пожалуй, Вам лучше еще часок-другой полежать. Отдыхайте… — Голос смолк, и чуть слышные шаги удалились куда-то.
Месяц… Месяц-Месяцович… месяц!? Что еще за хрень в голову лезет?
— Оживаем? Хорошо? Почти как тогда в Чемульпо, да? Совсем Вы пить-то не умеете, милостивый государь. Так и до горячки не далеко-с. О здоровье не грех бы вспомнить.
— Отвали…
— Хамить, изволим-с? Манерам и приличиям в обществе там у вас совсем никого не обучают? Или здесь — случай совершенно особенный? Ну, а то, что на здоровье мое Вам, любезнейший, наплевать, уже после той первой ночи в борделе ясно было…
— Ну, чего пристал?.. Отстань, язва нудная…
— Подъем, старая кляча! Ты как позволил себе разговаривать с Императором!?
— ЧТО!? Какой еще Имп… ой… ОПЯТЬ???
— А ты думал — отмучился? После всего, что тут по твоей милости закрутилось.
— С кем это мы… так… вчера. А?
— С господином фон Тирпицем, с кем же еще.
— У-у-у… и что я… тоесть мы?.. Этому тевтонцу что-нить трепанули?
— Ясно. Значит, тоже не помнишь? Замечательно. Но, я бы попросил бы, не валить все с больной головы на здоровую.
— Аффигеть, как классно… Всеволодыч, ты хоть представляешь, в каком мы виде были?
— Нет. Охранила Царица Небесная, иначе пришлось бы стреляться по вашей милости. Кстати, по отчеству — Федорович, если вдруг совсем с памятью у нас того-с…
И когда же, наконец, смирительную рубашку-то на меня, горемычного, наденут, а?
— Извини, виноват. И, это… что за пессимизм? Ну, вааще…
— А сам-то бодрячком уже? Ага?.. Погано только, что при всем этом умопомрачении, желудок у нас — один-с. На двоих…
— О, Господи… ИК… не-е-ет!.. ТИХОН!!! Тазик…
***
— Всеволод Федорович, батюшка, как же Вы нас напугали-то всех.
— Да, Тишенька. Что-то со мной не того-с. Перебрал… но не так ведь, чтобы себя не помнить. И вдруг — на тебе!.. Такая вот ерунда…
— Дохтура, что к Вам созвали, решили, стало быть, что…
— Ну? Не томи…
— Что с сердцем не все ладно у Вас. Только называли хворобу эту все больше не по-нашему, я и не запомнил. Извиняемся…
— Вот тебе бабуся и Юрьев день. Только этого не хватало. Когда помру?
— Свят-свят-свят! Про страшное такое вовсе оне и не сказывали, храни Вас Царица Небесная. Но толковали, что, мол, нужно Вам всенепременно-с еще денька три-четыре в постельке полежать, да вот эти все микстурки и пилюли разные по часам попринимать. Мне, значить, сами Его Величество, Государь наш Николай Александрович, разрешили при Вас здесь быть неотлучно, так что я уж прослежу, чтоб Вы все вовремя…
— Ого! Значит боцман Чибисов теперь самолично с Государем-Императором нашим знаком? Дела… Тихон, а где это мы? И почему не в моем купе? И доктор Банщиков что-нибудь тебе говорил? Где он сейчас?
— Ну, если, значит, Вы и в правду ничего не запомнили… Тогда, что видел и слышал — расскажу. Не извольте гневаться, все — как на духу, что было. Святой истинный крест!
— Ты, чет, не спроста крестишься, дружок. Или я накуралесил по пьяному делу, да? Ну, что сконфузился? Давай уж, рассказывай, коли начал. Один конец, — коль не помер, жить теперь с этим со всем.
Минут через двадцать Петрович осознал, наконец, весь комизм и дикую неловкость ситуации, в которую вылилась его пьянка с Тирпицем. Причем, что самое печальное и непоправимое во всем этом деле, — он сам, как говорится, был полностью «в дребодан», а его собутыльник оставался на ногах и пребывал в достаточной степени вменяемости.
С точки зрения кастовой морали морского офицерства — это был форменный позор. Страшнее которого был бы, разве что, проигрыш битвы у Шантунга. Причем, позор не только ему одному, но и, по восходящей, — всему российскому флоту и самому Государю-Императору. Поскольку все это происходило в его присутствии. Пусть, не в прямом, но сути дела это не меняло.
На сем удручающем фоне пальба из окна вагона по воронам, сорокам и кому-то четвероногому у входных стрелок рязанской станции — это сущая безделица. Слава Богу, что из двуногих, случайно или по службе оказавшихся в зоне тестов подаренного Люгера, никто не пострадал. Чудом. Да и здоровый фингал под глазом у немецкого вице-адмирала объяснялся случайным толчком вагона и некстати распахнувшейся тамбурной дверью. Допустим даже, что так…
Но то, что царь все это безобразие лицезрел, что самолично убедился в полной невменяемости тела с адмиральскими эполетами на заблеванной тужурке, и после, опять же самолично, распорядился погрузить ЭТО в великокняжеский вагон с разрешением находиться при ЭТОМ его бессменному бравому ординарцу… Господи! Какой ужОсс… Альтер-эго, похоже, было право: в пору стреляться.
Однако, завершить бесхитростный рассказ о подробностях постигшей Петровича катастрофы, как и о ликвидации последствий всего учиненного его любимым адмиралом беспредела, верный Тихон не успел. В дверь негромко, но настойчиво, постучали.
— Тут к Вашему высокопревосходительству, господа…
— Господа-товарищи! Тихон, не суетись, дай пройти!
— Заходите, заходите. С черной меткой прислали, или как? — Петрович по голосам за дверью уже понял, что это кто-то из его «банды»: Хлодовский и Щеглов — точно, но явно, не только они одни, — Тиша, дай нам поговорить, посмотри там…
— Слушаюсь! — ординарец козырнув выкатился в коридор, а вместо него возле одра поверженного адмирала материализовался почти весь его штаб в полном составе, плюс капраз Рейн, для полноты букета.
— Ну? Что, орлы?.. И как мне теперь вам и флоту в глаза-то смотреть? После такой международной конфузии? — попытался было бодриться Петрович, но выходило у него «не айс». Однако неподдельное удивление напополам с восхищением, светившееся на окружавших его усатых физиономиях, давало некоторый повод для оптимизма, — Что же мне теперь делать-то? В отставку рапорт накатать, да потом — пулю в лоб? Или без рапорта честнее? Ну, что скажете, молодежь?
— Это Вы, о чем таком сейчас!? Всеволод Федорович? — вытаращил изумленные глаза возбужденный больше остальных Беренс.
— Дык, ясно, о чем. Побил меня коварный тевтон. Позорище!.. Он-то на ногах, а меня, грешного, аки куль какой с дерьмецом по перрону таскали. Да еще при самом Государе. Хоть сквозь землю со стыда провалиться, — натворил делов! Страх Божий…
— Господи! Полно Вам ерунду-то всякую говорить. Ну, подумаешь, посмеялись все, завтра забудут. После такой нервотрепки, что Вам на долю за этот год выпала, и не так люди по первости чудят, Всеволод Федорович. А, кто кого побил, так тут — еще бабушка на двое сие сказала. У их Высокопревосходительства кайзеровского генерал-адъютанта, бланш-то — на загляденье. Будто сам Репин рисовал! — отчеканил безапеляционо Щеглов, — И Вам себя винить — грешно. Хоть и не без потерь, но Виктория в сем славном деле — наша! Адмиралу нашему — гип-гип:
Ура! Ура! Урр-р-а-аа…!!! — полушепотом восторженно взвыло в ответ собрание.
— Ах вы, бесенята. Я, понимаешь, старый дурак, союзника нашего действием унизил, секундантов жду, а вы, значит, — радуетесь?
— Да, полно Вам, Всеволод Федорович, — вступил в диалог Рейн, — Не берите в голову. Вице-адмирал Тирпиц самолично помогал Вас перенести, и не то, что обиды не держит, а как мы слышали, себя лишь целиком во всем произошедшем и винит. О чем он прилюдно обоим Императорам и докладывал.
— Хоть малый камушек с души. Стало быть, реально умница Альфред.
— Кстати, оба наших государя также весьма с пониманием к переполоху отнеслись, и если бы не эта досадность с кайзером…
— Что еще случилось?..
— А Вы не слышали еще? Что мы во Владик без него едем? — изумился Гревениц.
— И этого — тоже я?! — Петрович мысленно начал готовиться к трибуналу…
Когда молодежь отсмеялась, душевные терзания Петровича самым беспардонным образом превал Хлодовский:
— Вы же самого интересного не знаете, и думаете, что разговоры путешествующего общества крутятся лишь вокруг пикантных подробностей ваших с Тирпицем посиделок? А тут, между прочим, камуфлетец похлеще вашего шарахнул. На головах все стояли…
Попросим-ка мы нашего дражайшего барона доложить кратко товарищу адмиралу о свежих дорожных новостях. Уповая на известное его красноречие и точность в деталях…
— Кх-м… Да уж. Красноречие барона нам хорошо известно. Особенно после того памятного всем тоста про русский и германский флаги над Портсмутом и Гибралтаром. Которому кайзер аплодировал стоя, — улыбнулся Руднев, вспомнив дружеские посиделки наших и немецких офицеров под Тверью, когда к ним в вагон на шумок-огонек заглянули императоры, — Ну-с, излагайте, любезный Владимир Евгеньевич, что тут такого у вас без моего участия приключилось.
— Слушаюсь! Благодарю вас за доверие, господа! — в глазах любимого рудневского главарта плясали задорные чертики, явно подогретые бокалом шампанского, — Во первых строках, должен отметить, что незабываемое утро дня рождения многоуважаемого вице-адмирала фон Тирпица на сюрпризы задалось. Началось оно с раннего подъема. Благодаря стрельбе из окна салона статс-секретаря в шестом вагоне германского поезда. И хотя из первого акта действа нам досталось пронаблюдать лишь за одной, не лишенной, однако, некоторого драматизма, финальной сценой на привокзальной платформе…
— Кто-то кого-то норовит обидеть? Поиздеваться над немощным пришли?!
— Всеволод Федорович, простите, Христа ради! Было велено коротенько. Поскольку, ежели бы со всеми подробностями, то… уй! — Получив в бок локтем от Рейна, Гревениц театрально подпрыгнул, под общее хихиканье окружающих, — Дерзни я лишь попробовать словесно передать эмоции на физиономиях наших германских друзей, оценивших мощь и ювелирную точность работы русской корабельной артиллерии…
Тут ржали уже все, включая Руднева…
— То пришлось бы мне одалживать таланта у самого Вильяма Шекспира, — завершил свой вступительный пассаж Гревениц.