«Золотой Тур» не умирал, понял Гримберт. Он уже был мертв. Но он был упрямым и стойким металлическим хищником, даже умерев, он пытался выполнить волю хозяина подобно преданному вассалу. Гримберт то изрыгал страшные богохульства, призывая на голову несчастного «Тура» все адские муки, то умолял, едва не плача, как лучшего друга. Еще минуту… Нам бы выбраться за стену… Клянусь бородой Святого Петра, я восстановлю тебя. Сделаю еще сильнее и еще могучее. Покрою неувядающей славой. Заложу в Турине новый собор в твою честь. Только продержись, только…
Городская стена открылась перед ними, соткавшись из клубов дыма точно мираж. Крепкий многослойный камень, усиленный контрфорсами, надежная старая кладка… У Гримберта не было времени искать ворота. Застонав от натуги, едва не теряя сознание от бьющейся об своды черепа черной боли, он вогнал изувеченное тело «Тура» в нее на полном ходу.
Скрежет стали едва не разорвал барабанные перепонки. По бронированным наплечникам забарабанили камни, где-то сзади с опозданием ухнули голодными совами пушки…
Добыча ускользнула. «Тур» прошел сквозь стену, оставляя за собой опадающий шлейф цементной пыли, и двинулся дальше, полуослепший и не разбирающий дороги. Болезненная эйфория едва не разорвала легкие Гримберта хриплым лающим кашлем.
Он вышел. Выбрался из смертоносной ловушки. Уцелел.
Значит, еще ничего не потеряно. Улыбаясь, Гримберт чувствовал на губах собственную теплую кровь, но сейчас это не имело никакого значения. Он вырвался. Ушел от смерти. Его план не разрушен, а лишь поврежден. Он восстановит все — кропотливо, как паутину. Он увидит Лаубера на плахе. Он…
Мир вдруг без предупреждения пошатнулся в своих небесных устоях. Он сделался мягким и податливым, из него пропали все цвета и звуки, и весь он как-то вдруг поплыл, мягко подворачиваясь, окутываясь угольной непроглядной вуалью…
Гримберт ощутил, как подламываются стальные ноги «Тура», но в сорванном со своих утвержденных Господом креплений мире уже не было направлений, так что он даже не мог понять, падает он или взлетает. Перед ним мелькнул кусок земли с гранитными надолбами, похожими на изъеденные временем языческие идолы, опутанные колючей проволокой. Ужасающий грохот он ощутил с большим опозданием. Этот грохот еще не размозжил его голову, кости которой и так едва удерживались вместе.
Гримберт ощутил, как весь мир содрогнулся до основания. Содрогнулся и заскрежетал.
Страшный Суд, пронеслась где-то в сдавленной голове трепещущая, несущая облегчение, мысль. Вот оно. Терпение Господне наконец истощилось и он решил призвать на судилище всех, кто столько лет причинял ему беспокойство. Долго же ему пришлось ждать маркграфа Туринского…
Гримберт не помнил, сколько он лежал, бессмысленно глядя в небо. Все еще закопченное пожаром, оно быстро светлело, но все еще казалось плоским и пустым, как необожжённый купол церкви, который еще не успели покрыть росписью. У него ушло очень много времени, чтобы понять — он видит его собственными глазами сквозь пробоину в бронекапсуле, а не мощными сенсорами «Тура».
«Золотой Тур» уже ничего не мог увидеть. Он лежал мертвым грузом, излучая уже ненужное ему тепло, мертвый великан, умерший без жалоб и клятв. В его чреве все еще гудели лопнувшие трубопроводы и вибрировали какие-то передачи, но это уже не было жизнью, лишь агонией.
Мина, равнодушно подумал он. Обычная мина. Уже за стеной. Как глупо.
Нейро-штифты вышли из разъемов со скрежетом, как арбалетные болты, но Гримберт знал, что времени мало — ужасно мало, пришлось вынимать их резко, один за другим. Замирая от растекающейся по затылку боли, он попытался открыть фиксаторы амортизационной сетки и понял, что пальцы его не слушаются. Беспомощно дрожат, как у старика. Боль, хлюпая в черепе черной жижей, сползала с затылка на виски. От нее хотелось завыть, но сил не оставалось даже на это. Отчаявшись открыть фиксаторы, Гримберт попытался выскользнуть из лежащего на боку кресла. Земля была совсем рядом, он видел ее сквозь пробоины в бронеколпаке. Два или три метра, не больше…
Но синтетическое волокно амортизационной сети не выпускало его. Оно создавалось, чтобы гасить самые большие нагрузки и не собиралось поддаваться. Он дергался, пытаясь преодолеть его сопротивление, но лишь тратил остатки своих сил. Темнота зловеще загудела в голове и Гримберт, ощутив вдруг какое-то странное безразличие, понял, что сейчас потеряет сознание, а может, умрет. Это уже не вызывало страха. Это вообще уже ничего не вызывало.
И лишь одна мысль успела додуматься до конца, прежде чем небо окончательно рухнуло на землю, похоронив его под дребезжащими осколками.
Паук, который запутался в собственной паутине. Как глупо.
***
Святой Дритхельм как-то раз сказал, что время есть лучшее снадобье для души и тела, поскольку исцеляет и то и другое. Гримберт с удовольствием собственными руками перерезал бы старику горло, не умри тот много веков назад в Нортумбии.
Времени у него было много. Так много, что иногда казалось, будто он заточен не в одиночной камере, а в чистилище, начав отбывать свой бесконечный срок за неведомые грехи. Стражники, приносившие ему еду, молчали, но герб герцогства Гиеннь на их кирасе сам по себе был ответом на многие мучившие Гримберта вопросы. Очень неприятные вопросы, которые он вынужден был задавать себе каждый день.
Ошибка. Он где-то совершил ошибку.
Его мысли возвращались к этому, снова и снова, как плотоядные насекомые к облюбованной жертве. Он мог лишь приглушить их, но не прогнать. Теперь у него было слишком много свободного времени — и мысли пользовались этим, подтачивая его. Где-то была допущена ошибка, это очевидно. Он, привыкший все предусматривать и трижды проверять, где-то ошибся. Позволил противнику опередить себя на полшага или шаг. Что-то не учел. Сбился. Допустил промах.
Теперь у него было время, чтобы все хорошенько вспомнить и пересмотреть. Много времени, куда больше, чем требовалось. Но Гримберт обнаружил, что этот ценнейший ресурс почти бесполезен. Мысли не выстраивались, как бывало, четким порядком, словно копейщики в шеренге. Они блуждали в темноте, как и сам он, сталкиваясь друг с другом — бесполезные останки рассеянного воинства, беспомощные и бесполезные. Гримберт ел, не чувствуя вкуса, и все свободное время лежал на груде смердящего тряпья, служащего ему постелью, глядя в глухой каменный потолок.
Сколько он провел так? Не меньше недели. Так он решил, когда увидел свои руки, на которых стражники наконец защелкнули кандалы — глубокие порезы успели превратиться в алые рубцы.
Вели его недолго — хватило времени нацепить на лицо презрительную усмешку, единственную собственность маркграфа Турина, которая оставалась в его распоряжении. Это был зал. Но как только Гримберт вошел, замерев между двумя молчаливыми стражниками с гербом герцога де Гиеннь на кирасах, он сразу все понял. По одному только положению собеседников. Как опытный шахматист только лишь по расстановке фигур на доске понимает сложность ситуации, в которой он оказался.
Они сидели не полукругом, не вразнобой. Они сидели за одним длинным столом, внимательно глядя на него.
Теодорик Второй, граф Даммартен, выглядел так, будто за сегодня не выпил ни капли вина и желчно поджимал губы. Леодегардий, граф Вьенн, смотрел на него с пустой улыбкой человека, который с трудом сознает, где находится. Герард, приор Ордена Святого Лазаря, хмуро почесывал щеку пальцем, отчего его раздувшаяся плоть шла складками, едва не отваливаясь от костей.
Лаубер тоже был здесь. Едва лишь заметив его, Гримберт ощутил жар в груди. Не смотреть, приказал он себе. Сделай вид, будто его здесь вовсе нет. Не доставляй ему лишнего удовольствия.
Последним, к его облегчению, был Алафрид. Господин императорский сенешаль занимал почетное место по центру стола, но едва ли испытывал радость по этому поводу. Его лицо казалось осунувшимся, постаревшим, словно за последние семь дней все чудодейственные снадобья столичных лекарей выветрились из его крови, приоткрыв на миг истинный возраст. Всех прочих, мемория-протоколиста, пару слуг-сервусов и стражников Гримберт не удостоил взглядом. В пьесе, которая должна была здесь разыграться, никто из них не играл важную роль.
— Гримберт Туринский, маркграф! — возвестил герольд где-то позади.
В тоне его голоса не угадывалось надлежащего титулу почтения, он звучал как-то сухо и по-деловому. Да уж, подумал Гримберт, пытаясь сдержать кислую усмешку, кажется, меня пригласили не на бал.
Как будто кандалы на руках напоминали об этом недостаточно явственно.
— Ваше сиятельство граф, мы пригласили вас сюда, чтобы предоставить вам гарантированное законом империи право защитить себя, — Алафрид провел рукой по лицу, словно пытаясь разгладить появившиеся на нем морщины, — После чего определить вашу судьбу.
Гримберт ощутил едкую изжогу, от которой едва не заслезились глаза. Если бы гнезда нейро-шунтов не были бы пусты, он решил бы, что «Тур» вновь накачал его какой-то тонизирующей дрянью. Но «Золотой Тур» был мертв. Превратился в выжженный изнутри металлический остов, осколки брони которого с хохотом делили между собой поле боя женевские пехотинцы.
Гримберт обвел презрительным взглядом присутствующих. Так, точно полоснул лайтингом. И с удовлетворением заметил, как многие рефлекторно напряглись на своих местах.
— Определить мою судьбу? — презрительно осведомился он, — Не много ли чести? Позвольте напомнить, что я — вассал его величества. Определить мою судьбу вправе только императорский суд!
— Я и есть императорский суд! — тяжело бросил Алафрид со своего места, — Не испытывай мое терпение хотя бы сейчас. Видит Бог, как мало его у меня осталось…
Гримберт хотел было отпустить колкость, но сдержался. Заставил себя сдержаться. Алафрид был холоден и мрачен, это сразу бросалось в глаза. Он мгновенно ощутил разницу. Перед ним за тяжелым столом сидел не дядюшка Алафрид, который когда-то и в самом деле мог стащить с него портки, чтоб пройтись розгами поперек спины. Перед ним сидел императорский сенешаль — человекоподобная конструкция сродни вырезанной из тяжелого черного дерева шахматной фигуре. Гримберт почти ощущал жужжание, рожденное в ее недрах работой сложных и незнакомых ему механизмов.
Суд, подумал Гримберт. Конечно. Надо соблюсти формальности. Раз уж просрали кампанию, поневоле придется пройти сквозь много утомительных формальностей, так уж заведено. Алафрид просто играет свою роль, и явно без особого желания.
Все остальные молчали и молчание это показалось Гримберту тяжелым и давящим, как брезентовые покровы, которым укрывают доспех. Они были сосредоточены и сухи, все происходящее не вызывало у них интереса, словно они тоже понимали, что все это — одна затянувшаяся формальность, с которой лучше было бы поскорее закончить. Краем глаза он заметил, как граф Лаубер небрежно поправил волосы.
— В чем меня обвиняют? — громко спросил Гримберт, обращаясь сразу ко всем.
Алафрид поморщился, как от зубной боли.
— В мятеже, — ответил он кратко, — В мятеже против его величества.
Мятеж. Какое дрянное слово. Как варварское оружие из щербатого темного металла. Однако стоит его произнести — и оно уже дребезжит где-то во внутренностях, рождая тягучие тревожные вибрации во всем теле. И хоть Гримберт ожидал чего-то в этом роде, неприятное слово заставило его на миг потерять мысленный контроль.
— И в катастрофе! — нечленораздельно прогудел приор Герард, — В величайшей катастрофе за последние двадцать лет!
Одна сторона челюсти у него отвисала, делая речь нечеткой. То ли уставшая плоть начала наконец сдаваться, то ли ему тоже немало перепало во время штурма.
— Ну, прямо уж катастрофа… — проворчал Теодорик Второй, демонстрируя жирные складки на тощей гусиной шее, — Мы взяли Арборию! А это, согласитесь, уже…
— Это катастрофа! — Герард с влажным шлепком припечатал эти слова гниющей рукой к столу, — Мы взяли Арборию, но потеряли всё то, что могли бы взять! Это разгром!
— Как по мне, лучше взять один город и остановиться, чем взять дюжину и полечь где-то глубоко в варварских землях!
Оба подавленные и уставшие, они уже готовы были привычно сцепиться друг с другом, но императорский сенешаль взмахом ладони заставил обоих замолчать. Так резко, будто одним этим коротким жестом обрезал обоим языки.
— Хватит, — произнес он, морщась, — Спорить уже бесполезно. Лангобардия потеряна для нас и это понимает каждый из здесь присутствующих. Даже если нам удастся сбить из остатков разгромленной армии хотя бы несколько боеспособных отрядов, на этом вся кампания закончена. Лангобарды мобилизовали свои силы и заняли оборону. Города ощетинились стволами. Нам не переправиться даже через реку.
Граф Лаубер медленно кивнул.
— Наступательный потенциал полностью исчерпан, — подтвердил он, так спокойно, будто речь шла о чем-то вполне очевидном и явственном, — Боюсь, Арбория так и останется единственным нашим трофеем. Его величество будет опечален.
— Несомненно. И будет опечален еще больше, когда узнает, кто стоит за провалом.
Гримберт скрипуче рассмеялся. Эту скрипучесть он сам с неудовольствием отметил — кажется, неделя в сыром каменном мешке не прошла даром…
— Я? — осведомился он, отсмеявшись, — Хватит тянуть эту дрянную комедию. Меня ведь для этого сюда притащили? Вы хотите сбросить на меня все свои грешки, ведь так? Ну!
Они промолчали. Даже Герард с Теодориком, переглянувшись между собой. И тишины, которая установилась в зале, был нехороший привкус. Какой-то тягучий, неестественный. Гримберт опять ощутил себя так, будто говорит в пустой эфир. Будто рации всех присутствующих настроены на незнакомую ему волну, на которой все уже решено, обговорено и устроено. И только он один, новая фигура на доске, еще ничего не знает.
— Ну! — повторил он с вызовом. Тяжесть кандалов мешала ему поднять руки в презрительном жесте, — Давайте. Я жду!
— Ты погубил штурм, Гримберт, — Алафрид в самом деле будто бы постарел и осунулся, но металла в его взгляде все еще было достаточно, чтобы заставить любого собеседника замолчать, — Превратил не самую удачно задуманную операцию в настоящее побоище. Погубил многих хороших рыцарей.
— Я был на улицах Арбории, когда моих людей сжигали заживо! Был вместе с ними!