Но…
Кажется, страшная лава пока обогнула мое убежище. После беспокойного непонимания последовало чудо тихого принятия случившегося. Что-то решив для себя, Нина вновь обняла посапывающего Владлена, и наступило блаженное затишье.
Происходившее под покровом было зажигательно-запретно, прожженно-порочно и неприемлемо-бесстыдно, но при этом дьявольски обольстительно и почти волшебно. Оно настолько заполнило накалом — или оскалом? — чувств бунтующий организм, что Нина — уже не спящая и ни капельки не сонная — видимо, уговорила себя оставить все как есть и наслаждаться капризом судьбы. Будущее невероятное воспоминание из области сна сном и останется, а разве сон наказуем? Разве сон — не алиби? (Реверанс Тинто Брассу).
Прекрасное оправдание для человека, который любит только себя. Но утешит ли оно любящее сердце?
Бог слышит тех, кто кричит от смелости, а не от страха. Я был услышан. Я ощущал себя покорителем Запада, завалившим бизона на земле дикого племени, чье улюлюканье уже горело в сознании огненными письменами на пиру Валтасара.
— О, Боже… — содрогнувшись и покрываясь пятнами, прошептала Нина едва слышно. И дальше — совсем непонятно, словно молясь: — «…Ворота его не будут запираться днем, а ночи там не будет…»
Моя приподнятая к ней голова запрокинулась и рухнула на подушку. Открытый рот ловил воздух.
Когда дыхание стало ровным, и сердце перешло с маршевой дроби на изысканное аргентинское танго, а кожа перестала вздрагивать, я благодарно и очень осторожно провел ладонью по спине Нины. Она не шевелилась.
С другой стороны кровати вновь рыкнул раненым тигром чудовищный храп.
Показалось, что Нина хихикнула. Или только показалось?
Когда едешь по дороге — видишь много съездов с нее, много поворотов и даже разворотов назад. Многие из них красиво украшены, сверкают неоном манящих завлекаловок и просто-таки умоляют свернуть — там с виду все прекрасно и здорово, такая жизнь, такой драйв… Но ведь не сворачиваешь, едешь туда, куда нужно тебе. Потому что есть дороги к храму, есть в казино, а есть вообще тупики. Каждый решает сам, куда ехать. Кому-то нравится движение, которое — жизнь, еще есть коллекционеры перекрестков, а бывают и любители езды на красный свет. Много всяких людей в мире, и каждый сам определяет свои отношения с дорогой. Кто-то ее клянет на чем свет стоит, другие благодарят и хвалят, третьи вовсе не замечают, им главное не куда, а с кем. Четвертым — на чем. Пятые примут пол-литра на грудь, и остальное вроде как не волнует: ни куда, ни с кем, ни зачем. А где моя дорога? Куда иду я? Зачем иду? И…
Боже, куда меня занесло?
Глаза открылись. Утро. Яркий свет за плотно завешенными шторами. Ах, да…
Щеки бросило в жар. Захотелось укрыться с головой и вновь заснуть, уже навсегда.
С кухни доносились тихо спорившие голоса. Недовольный мужской и оправдывающийся женский.
Мужской:
— …вообще есть голова на плечах?
Женский:
— Бедный мальчик оледенел. И эти люди на балконе…
— Но как ты могла…
— Я? Ты спрашиваешь, как Я могла? — шепот поднялся на тон выше.
— Мы словно говорим на разных языках.
— Я говорю на языке гуманности.
— Нужно различать праздник и будни. Твоя жалость однажды тебя погубит.
Нина с обидой промолчала. Владлен Олегович настойчиво продолжил:
— Он не имел права без моего разрешения даже касаться тебя, не то что лежать рядом.
Женщина опешила:
— И это после произошедшего между нами вчера?! По твоей, между прочим, милости.
Мне хотелось провалиться сквозь землю. Но Владлен Олегович, кажется, не знал о ночном инциденте, он говорил именно о вечере:
— Я пригласил его, потому что хотел, чтобы ты смотрела на меня другими глазами. И видела во мне больше, чем знала и думала до сих пор. А я — в тебе.
Неприятные нотки исчезли. Остались любовь, слепое обожание и желание компромисса. Ага, бумеранг лжи вернулся в запустившего его фантазера. Нина считала, что вчера в ответственный момент в кресле сидел муж, а не я, это служило главным оправданием и оказалось козырем. Крыть Владлену Олеговичу стало нечем. Теперь уже он чувствовал себя виноватым, не в силах открыть жене правду.
Я вылез из кровати, специально громко топнув об пол. Кухня встретила воцарившимся молчанием.
— Доброе утро.
— Доброе, Олег. — Нина покрылась смущенным румянцем
— Гм. Доброе. — Владлен Олегович обернулся к жене: — Нин, как там сейчас?
Она отчиталась, стараясь не глядеть в мою сторону:
— Ходила за хлебом. Все так же: один сверху, чтоб к чердаку не пустить, второй внизу в подъезде, только морды другие. И машины теперь с другими номерами.
Мужчина повернулся ко мне:
— Мы уходим на работу. Останешься здесь. Сиди тихо, к окну не подходи. Свет и телевизор не включай. В остальном — чувствуй себя как дома, не забывая, что в гостях. По вещам не шарься, чужого не бери. Ну, не маленький.
Я успел только благодарно кивнуть, когда он вновь обратился к супруге:
— Вчера я обещал помочь молодому человеку. Раз уж работаешь в бухгалтерии Задольского, сведи его с кем-нибудь из ближнего круга. Или дай выход на босса.
— Попробую.
Дыша вернувшейся юностью, Нина миновала мужа, попутно окатив упругостью прелестей, причем тот успел звонко шлепнуть вдогонку. Уже совсем с другим выражением лица — чистым и мягким — Владлен Олегович прибавил:
— Во-во, попробуй. А я выясню что-нибудь по линии своего ведомства.
Глава 12
Меня оставили одного. Я долго не мог найти занятия. Пальцы механически полистали лежавшую на тумбочке библию, затем на некоторое время внимание отвлекли книги в шкафу.
Чужая премудрость в голову не лезла. Нервы искрили, глаза бегали, то и дело желая выглянуть в окно: стоят ли? Удержаться было все труднее.
Телевизор включать нельзя, хозяйский компьютер тем более. Я вновь окунулся в консервированные мысли.
Отрядом книг уставил полку,
Читал, читал, а все без толку:
Там скука, там обман иль бред…
Нет, книги не помогут. А если учесть, что меня все еще бросает в дрожь при одном воспоминании о ночи, влажнеют ладони и бедра, и по спине бежит холодок… А в голове сами собой возникают дикие мысли. Любовника Екатерины Первой камергера Монса по понятной причине (см. первое слово предложения) Петр посадил на кол — не став выяснять, комильфо ли то, что он сделал, или не комильфо, чем прямо-таки наплевал на лелеемые блажащей Европой ценности галантной куртуазности. А голова любимчика Екатерины царским повелением оказалась у нее на подоконнике в банке со спиртом — как вечное напоминание. И предостережение. На будущее. На смущенное любопытство окружающих царственная дама отвечала, предпочитая нападение защите: «Вот, господа, до чего доводит разврат придворных». Но это все детали, главное — формулировка приговора, она гласила: «Государственный преступник Монс приговаривается к казни за вмешательство в дела, не принадлежащие ему».
Я не святой. Что заслужил от судьбы, то и приму. Аминь.
С этой покорностью року тело плюхнулось на постель, взгляд тупо уставился в потолок.
Час проходил за часом. На любой шум меня подкидывало, ноги несли к двери, ухо прилегало к полотну. Если ничего не настораживало, я заглядывал в дверной глазок.
Среди дня приходила полиция, звонила во все двери. Некоторые квартиры открывались, стражей порядка пропускали внутрь. Несолоно хлебавши, полицейские, в конце концов, удалились. Зато вновь появились ребята в черном. Подходили они только туда, где полицейским не открыли, в том числе ко мне.
— По ходу, там или здесь, — сказал один, указав на мою и соседнюю двери. — И еще четыре по разным этажам.
Я отпрянул от глазка. Когда в дверном замке заворочалась отмычка, волосы едва не поседели. Взломщики возились некоторое время, один замок открылся, остался еще один, но тут им что-то сообщили по рации, и открытый замок вновь защелкнулся. Квартиру оставили в покое.
Порадовавшись затишью, я решил принять ванну. В сполоснутую посудину побежала вода, вскоре я влез, раздвинув сушившиеся под потолком полотенца и белье. Из теплого океана выпирали острова коленей и блаженствовавших рук, голова откинулась на холодный бортик, глаза закрылись…
— Олег, ты здесь?