Прямота Иридия всё сильнее нервировала Арагонду.
— Можно потратить время и деньги на исследования, но есть шанс, что они могут не окупиться. Ведь если производить самцов, то ужмешь зону мотивации. Те всегда будут уверены, что получат своего сына, а если нет — начнут качать права. Если производить самок, то расширишь зону удовлетворенных. В любом случае придётся думать об улучшении качества блага, либо искать новую нишу. Но страшнее — нужно будет перестраивать всю социальную программу, ведь взгляды естественно рождённых столкнулся с искусственниками. Они могут пожелать о перевороте, смене власти.
Исключено! Пока у меня нет времени на потребности масс! — с прытью воскликнул повелитель. — Найди выгоду, построй социальную программу, тогда и поговорим.
— Боюсь, скоро не останется тех, кто мог бы держать крикунов, — тут же сразил сын. — Разве империи не выгодны новые войны?
— Мы автоматизируем систему. Тогда машины будут держать крикуна, — парировал Арагонда. — Так быстрее.
— А как же…? — начал Иридий.
— Хватит гадать! — гневно проорал Арагонда.
Ученые лаборатории оглянулись, но потом, когда осознали, что крик идет от повелителя, тут же спрятали удивленный взгляд.
— Хочешь дозволения, переубеди тезисно, — спокойно добавил Арагонда. — Или решай проблемы помельче.
— Как ты сейчас? — намекнул сын.
Повелитель молчал посапывая. Он знал, почему конфликты с сыном участились с того дня. И опять мысль об Аниде нависла над разумом. Иридий уже готовился к отцовскому гневу, как вдруг Арагонда просто надел шлем и ушел. Молча, советник покачал головой. Он вернулся к панели центрального компьютера. Иридий протер потное лицо прохладной ванадиевой рукавицей, подошел к Варфоломею.
— Чего сегодня смолол повелитель? — спросил он отвлеченно.
Варфоломей тяжело вздохнул. Иридий поднял бровь с интересом.
— По его мнению электромагнитное поле планеты — это чистилище душ.
Иридий загоготал.
— Тогда микроволновка — это черная дыра, — съязвил.
— Судя по теории завихрения, повелитель мог согласиться, — произнес Варфоломей с иронией. — Убивает скорее не то, что опять нужно искать вероятно-несуществующую частицу, а то что я устал переводить всю големотень на правильный адекватный научный язык квантово-математического программирования.
— Хм, — протрубил Иридий через нос. — Звучит сложновато. Сочувствую.
2
Свет угнетает. В глазах рябит. Глухой удар — палец вдолбил кнопку в панель. Колонна из паров хладагента вспыхивает. Хлопок хлопьев. И свет меркнет, а рябь отпускает. Приходит облегчение.
Повелитель наблюдает за пушинками пара, которые не может удержать воздух, и погружается в тоску. Он ждал, дольше положенного, но ещё, хоть одного, оригинального хода до сих пор нет. Вот и нависло уныние. Есть мысль, что заговорщики уже сделали пару изящные шажков, а не глупых потуг, просто он их не видит; но такая мысль уязвляет гордость.
Падая, хладагент тускнеет, пока вата не перевоплощается в снежную пыль. Пространство будто съёживается, его сжимает холод, пока воздух к не спеху поглощает объедки. Арагонда потер глаза прохладным ванадием, провел рукавицей по лбу, будто стирая темное пятно на коже, пропустил пальцы по мосту, сбросив их с обрыва на кончике носа, а потом ухватил подбородок. Рука не удержалась, соскользнула, лязгнула. Арагонда глубоко вдохнул. С выдохом ожидал насыщения и легкости, но почувствовал, как внутренности сжимаются, как будто бетонные частицы осели в груди и теперь сохнут. В голове невольно промелькнула мысль: “Что за день, если воздух тяжелее хладагентных паринок”.
Тогда повелитель надел шлем и слез с трона. Он стучал по ступенькам, затем цокал по полу. Пока толстые провода вьются и ужимают лестницу, будто ошейник утягивает тонкую шею, батареи за пластинами стен едва слышно жужжат, как мошкара над ухом ночью, алые складки на шторах жарят солнечные лучи, а свет просачивается сквозь поры и долбит глаза. Осталось только облить их водой или ведром пота.
Эта комната бесит. Желание зноит. Оно меркнет, как голограмма, когда по чьему-то велению невидимый палец давит кнопку в мозгу. Пустота высасывает силы. Не остается воли: стараться, всматриваться в записи, искать огрехи в расчетах Варфоломея, чертежах. Арагонда ощущает, что подсознательно ныряет в эту черную дыру, ведь всегда что-то давит, будто её эхо отражает тяжесть в груди. После очередного спора, после разочарования и смирения, даже мысль о космосе наводит на тошноту. Теперь интерес угас. Прыть рассеялась ещё раньше парной стружки колонны.
И вот повелитель решил прогуляться по замку. Приходилось вырывать слова из плена, когда он встречал Мэйпс, её подруг, ученых проекта. И когда Арагонда добрался до покоев, то с наслаждением спрятался за дверями.
Но сластью он тешился недолго. Арагонда сразу заметил, что не заправил одеяло. Иногда кажется, что кто-то вытворяет это специально, что само подсознание не хочет видеть гладкую ровную ткань. Оно хочет кремовых складок, морщин, помятостей. Там всплывает она. Мерещиться. Будто бы до сих пор лежит и плачет. Да, оно специально. Ведь именно так Арагонда вспоминает. Эта тяга к страданию вновь угнетает. Почему вообще она есть? Привязанность? Это она до сих пор не уходит?
Повелитель ныряет вглубь сознания и понимает — всё именно так. Привязанность не отбрасывается, а хода нет. Нет полной уверенности в том, чем был этот ход в тот злополучный день. Он опять забыл про силу связей. Всё же надо было думать о том, что сильней — привязанность или цели? Неопределенность с Наидой всё давит, как бы он не держался за цель.
Дикая усталость. Теплая стальница перед глазами. Он бы лег. И быть может просто, чтобы забыться. Но даже вид кровати нагоняет уныние, а касание лишило бы глаза всех огней. От этой мысли коробит. Спальница давит.
— И эта комната бесит, — процедил Арагонда, отстраненно прошел мимо и вжался в окно.
Отчего-то он вернулся в прошлое. "Вчера" сохранилось мелком. Трон не отпускал, сковывал своими проводами. От колонны болели глаза. Он размял ноги, разок взглянул за окно. Свет чуть не прожег глаза. Он едва видел, как снежинки падают на парящие острова, как будто редкие капли дождя незаметно проносились у глаз, ослепленных ярким солнцем. Эти мелкие крапинки. Редчайшие снежинки. Они напоминали шарики в цилиндре термометра. Внутри жидкость греется, либо мерзнет, а комочек поднимается, либо опускается. Оно меняется, а ты понимаешь, когда тепло, когда прохладно. И тут эти снежинки падали в ясный солнечный день, как будто намекая, что улица согреет. Они звали. Но трон не отпускает.
И сейчас за окном ясно, так мирно, спокойно. Подстать пустоте или хотя бы покою. Хоть теперь они должны быть вместе.
Арагонда накинул капюшон, застегнул черный плащ, посадив клёпку на большом кольце в гнездо у длинной петли. Кольцо ударилось о ванадий, лязгнуло и повисло. Повелитель расправил плечи. Петля растянулась, чуть продрожала. Простой плащ скрыл символика знати из красных вьющихся стеблей. Капюшон уронил на стекла шлема тень.
Волны шуршат у обрыва. Повелитель покинул замок тихо, незамеченным, и сразу же попал в глубокий скрипучий сугроб и с детской неожиданностью заметил, как свет роняет лучи на пестрый, будто с ворсинками, снег. Обычно сугроб ровный, а солнце играет блесками по белому гладкому покрывалу. Но тут нет светового озорства. Только петли махрового полотна. Снег словно гранулирован, обветрен, пушист или нанизан на ёлочные иглы, чем рождает интерес. Арагонда вспомнил. Ночью он слышал завывания вьюги, редкий гром, видел за окном белые потоки. Ветер, что сносит деревья, мог даже сбить парящие глыбы, но их побеждали лишь раз мощные хладагентовые бури. С тех пор Арагонда перестраховался.
Леветирующий лимузин прошмыгнул за ворота. Магнитные потоки от прыгающих шпал чуть потянули к себе. Преодолев их, Арагонда проклацал в депо. А снег скрипит, как пенопласт, верещит, словно ржавые качели или шуршит, подобно коже свежепошитого костюма. Звуки слаще музыки. Но их поглотил поезд, что прибыл из центра. Арагонда оплатил билет через доспехи, зашел в вагон, нашел место, где одному можно присесть. Поезд тихо поплыл.
Пока деревья бегают в янтарном стекле, Арагонда с досадой вздыхает на то, что днем плоды прячут своё очарование. Повелитель, сидя у высокого окна, смотрит на плывущие ветки и подсознательно будто ждет, что в кустах, на мгновенье, промелькнет Наида. В тяжёлые дни он невольно ощущает, чего решился, но не понимает: то ли рад этому чувству, то ли проклинает. Просто сейчас он леветирует на поезде, который построен ради неё. Сначала строительство путей был поводом лишний раз прочесать лес, а теперь Арагонда сидит с надеждой, что эта дорога приведет её обратно, что Наида благополучно сядет в вагон с уже подросшей дочерью. Анида. Он так хотел увидеть уже зреющую деву.
Поезд плавно остановился. Древесные столбы сменили кабаре, магазины, дома на вершине пустого холма. Мелкие окошки запятнали здания, как плоды, ожидая тьмы, чтобы засиять с очарованьем. На своих ветках магазины держали вывески, а кабаре — закругленный козырек.
В вагон зашли. Один дарссеанин чуть не свалился у ног повелителя. Его подловил молодой и низкий. Их доспехи шаркаются, потом скрипит кожа. Молодой дарссеанин усадил нового соседа и привстал около него. Арагонда чуть потеснился к окну. Как вдруг повелитель узрел, как двое с символикой стражей прильнули к поручням. Они отстраненно посматривали, будто что-то знали, переглядывались и явно пошептывались на личном канале. Арагонда с интересом перевел взгляд на подсевшего. Он увидел позолоченный орнамент на плечах, пригляделся к символике.
— Вансиан? — удивился повелитель и даже не заметил, как поезд вновь поплыл по магнитным рельсам.
Слова просочились сквозь фильтр. Сосед лениво оторвал голову от спинки кресла.
— А-а? — неоднозначно произнёс.
— Вы знакомы? — буркнул молодой дарссеанин. Арагонда посмотрел на него. Увидел ту же символику, усомнился.
— Да? Мы знакомы? — растянул подсевший. Тогда повелитель понял, что тот пьян.
— Нет. Скорее всего я обознался, — уклончиво ответил Арагонда. Пьянчуга снова уронил голову на спинку.
— Неужто? — возник молодой. — Тогда как угадал имя?
Арагонда удивленно торкнул, снова перевел взгляд на подсевшего, застыл в замешательстве.
— Но-о, — добавил, не осознавая, кто сидит перед ним. В потемках просочилась мысль, что его разыгрывают. Однако с чего вдруг?
Тогда Арагонда встал, начал трясти старика, говоря:
— Вансиан? Это ты? Почему пьян?
Старик с яростью прорычал, попытался отбить руку.
Молодой дарссеанин пнул повелителя. Капюшон спал. Старика загородили доспехи, которые явно прожили на свете год иди два.
— Убери лапы, — рявкнул молодой и потянул руку к примагниченной рукояти. — И вали, а не то отрежу рог и брошу вместе с ним в чан с молочной краской. Будешь ходить с цветом белых смердов.
Голос шуршал с искажениями, словно молодой специально подделывает его через фильтр брони. В вагоне пассажиры осунулись.
— Не красиво щебечешь, — сделал ему замечание пассажир в носу вагона.
— Почисти фильтр. Слова шепелявят, — грубо оскалился молодец.
Арагонда издал смешок. Чем-то ему понравилась такая дерзость, такая тонкая и безрассудная игра, ведь сравнить имперца с белым смердом во время оккупации “Ордена” мог только смельчак. Повелителя не раз забавляло то, как быстро слово "белый" стало бранью, хотя отрезанный рог в оскорблениях — экзотика. Его вполне могли избить, как неотёсанного дикаря.
— Ютий, — произнес старик, едва поднимаясь. — Пошли. Не тычься.
— Стоять! — приказал Арагонда и приковал к себе внимание всего вагона.
Старик застыл и тут же упал в кресло. Он понял, что услышал знакомый возглас, невероятно колючую надменную нотку в слове, но сквозь хмелённую пелену в памяти не мог всплыть образ.
— Хорэ указывать! Во владыки подался? — грозно юркнул Ютий.