Ютий трясся: голос пробивает слезы, хрип старика безумно жалок. Коробит, убивает. Ютий страдает, корит себя, ибо не может согласиться. Ведь Арагонда ничего не сделал. Он только держался за жизнь.
Пока вина разъедает, вдруг, как оправдание, Ютий вспомнил слова повелителя:
"Помни. Нейронные пути ты создаешь сам. Если ты стимулируешь в себе выработку "гормонов счастья", то не отбираешь у других. Их страдания из-за твоего счастья — не твоя вина. В глазах страдающих ты всегда будешь эгоистом".
Ум не позволил произнести эти слова. Старику они могли показаться кощунством. Стоило бы Вансиану сказать, но не напрямик, не через призму Арагонды. Сказать стоило — подсказывало ощущение. Но Ютий не позволил себе раскрыться. В подсознании хмеленный и упертый Вансиан напоминал зверя, который не любит, когда посягаются на его территорию. С тех пор, как в жизни превознеслась привычка скрываться, выживание затянуло всё естество и даже глубины духовного. Всему приучили с детства. Естество просто не привыкло оголяться.
Теперь Ютий сидит в неистовом бессилии и думает, как объяснить добровольной жертве, что виноват твой мозг?
"Мол, нечего страдать. Смени взгляд и нейронные пути".
Как не скажи, для старика эти слова всегда будут оправданьем игр с Наидой. Как будто ты оправдываешь насильника, который посягнулся на дочь, поощряя прощение и бездействие, когда у тебя отнимают счастье. Вансиан не принимает мир, в котором такое поощряется, а Ютий едва силится, сдирая ржавчину со дна.
3
Стук в двери всполошил его. Ютий быстро накинул шлем и разрешил войти гостю. Он ёкнул, когда понял, что сам повелитель переступил порог.
При виде комнаты у Арагонды необычно дрогнул вздох, в глазах зарябило от льющегося света, который сотворил один за другим знакомый образ. Шторины играли с лучами солнца, будто на свету блистали брильянты. Трельяж Наиды ловит эти искры и держит Ютия в отражении. Некоторые детали доспехов валяются у спальницы. Ютий недодел одну перчатку, оба наколенника, усиливающие ванадиевые пластины на груди. Теперь ученик светил молодой лелеющей кожей, небольшими коленями и немощной грудью, как того представлял Арагонда.
Повелитель откинул шлем за шторины спальницы. Печальный взгляд он сменил на неизбежность и холодную сосредоточенность. Ютия окатило ожидание. Отчего-то начало донимать легкое беспокойство.
— Я пришел, чтобы самолично сказать, — провозгласил Арагонда, а потом добавил, нашептывая, — никто не подходит, — в паузе задумался и процедил, — не на такое.
— Моё внимание с вами, — тревожно ответил ученик. Он заметил, что повелитель пытается собраться, будто обдумывает подход или слова.
— Твой старик, — начал Арагонда, но запнулся, а потом после вздоха продолжил. — Стража нашла бездыханное тело на полу в баре.
Фильтр Ютия прошелестел. Он тут же отвернулся. На секунду комната окаменела. Ютий взялся за шлем, намереваясь снять, но потом снова застыл. По ванадию пробежалось эхо стона. Ученик затрясся, опуская на лицо намордник.
Стоя недолго в тиши, Ютий вдруг побрел к трельяжу. В отражении он приближался и рос. У Арагонды восстает образ, как Наида изящно прихорашивает пряди. Запах её волос бьет в нос. Как вдруг Ютий треснул по столу трельяжа. Арагонда встрепенулся, затем дрогнул, намереваясь подбежать, чтобы унять ученика, вот только тело не поддалось секундной мысли. Нечто его отговорило. Возможно, именно та боль, тот гнев, которые выходят за ударами.
Дарссеанин необузданно долбит по столешнице, проламывая её к полу. Дерево хрустит, будто жалобно верещит. Ещё два сильнейших удара, и стол треснул. Со скрежетом дерево свалилось на пол. Устояло только зеркало, снимая застывшее отражения. И снова комната окаменела. Отражаясь в зеркале, Ютий въелся в собственный силуэт. Он прикусил губу под шлемом, разрываясь от скорби и боли в руке без ванадия.
Арагонда слышит тихие стоны и плачь, глядит на обломки под ногами Ютия. Щемит сердце, будто там, под ними, лежит сама Наида.
Вдруг ученик шепчет:
— Что я могла сделать? — произносит будто мольбу.
Пока он невнятно шепчет и дрожит, Арагонда тонет в замешательстве. Прислушавшись, повелитель пытается разобрать невнятный шепот, чтобы ещё раз уловить ту мольбу. Что-то волнующее он там запечатлел. И вот Арагонда стоит. Чутко всё слушает. Но на каждый новый стон сильнее порицает себя. Он смакует губы, трясёт головой, превозмогая, затем подходит к Ютию и кладет руку на плечо.
Мужаясь, Арагонда собрал мудрость и заговорил благородным тоном:
— Ты знаешь, что может сейчас сделать.
Вдруг Ютий клюет повелителю в грудь, обхватывая, обнимает. Момент насколько неожидан, насколько безрассуден, нагл и храбр. Запах Аниды бросается на ум. Арагонда учуял его и опешил. Затем, вспоминая плачь Наиды, он кладет руку и обнимает. На получас в зеркале застыло отраженье.
Хладагентный пар сгущается над свежим надгробьем. Всматриваясь, Ютий не шевелится. Шлем улавливает, как на ветру шуршат зрелые плоды звоном колоколов, и ласкает уши динамиком. Стружка пара обволакивает ноги, трет свежий грунт, который сегодня примерзнет, завтра покроется инеем. Но потом могила так же зацветет синей жухлой травой, как тропа на холме.
У траурного надгробия Ягада не покидает Ютия. Дева благоразумно молчит, иногда светит чистым и нежным, но сожалеющим взглядом могилу, где закопано опустошённое пристанище.
Все почести умершиму Иридий отдал с виной и смирением, ибо все страданья, в которых он причастен, старик унес с собой. Наследник поднял глаза на холм с могилой и заметил, что на фоне чащи за кладбищем Ютий — то же дерево: непреступен, молчалив, бездвижен, только шуршит, когда кто-то окликает, будто невольно всполошив плоды по ветру. Только его плоды всегда смуглы, сухи, съёжены. Иридий всегда чувствует, кто прогнил, потому что, вкушая беседу, он всегда улавливает, как отвратно и вредно на привкус лукавство. Ютий на холме что-то бормочет. Наследник чувствовал тон виновного, будто разговор о старике — это суд непокаянного. Он улавливал кару в безжизненной бормотне.
В растерянности Ягада переспрашивает.
— Я не знает, что мог сделать, — уже пошептывает Ютий со скорбью. — Как я мог помочь, что мог дать старику, чтобы он ушел из запоя.
— Ты и так делал многое, — подбадривала Ягада, удивляясь в том, что Ютий больше не блещет уверенностью и нахальностью. Даже перед другими. — Не все бы остались с Вансианом до конца. Многие бы сбежали. Просто не всем дано вытащить близких из дна.
— Да, не всем. И я в их числе. Такой же никчемный спаситель. Я пытался отлепить Ванса от рюмки. Никак не получалось. Несмотря на все усилия, а я так старался, что в итоге сам нырнул на дно и захлебнулся, довел себя до нервного срыва. Как же долго я восстанавливал психику, даже Ванс вышел из запоя, чтобы помочь. Но как только все стало налаживаться, Ванс стал снова тянуться к рюмке. Тогда я опустил руки и просто стал присматривать, мечтая, что в жизни есть нечто иное, способное всполошить смертника, мечтая, что придёт новое желание. Потому что сил снова вытаскивать не нашлось бы ни на грамм.
Бормотанье прекратилось. Иридий смотрел, как рядом с гнилью возвышалась нежнейшая Ягада. Скоро она перерастет верхушку молодого дерева, как зрелая плодоносная дева. В Иридии зиждется мысль, как только он представляет загадочный галактический свет невинных глаз в сантиметре от собственных, а потом воображенье спускается к спелым губам. В мечтах она всегда обольстительна, как горящий в ночи очаг. Оттого Иридию больно, что благородный восхитительный саженец находится у гнилого термитного дерева.
Целый день наследник чувствует, что Ягада избегает его и держится Ютия. Но почему? Как странен взгляд девы, когда Ютий рядом, как необычны были её слова после кабаре, будто восхваление. Вдруг Иридий понимает, что будет всегда страдать. Ею метаться и не понимать чувства к Ютию. Но страшнее всего оказалась мысль, что Ягада станет врагом.
Взгляд Иридия невыносим, колок. И снова девушка ощущает, что находится под пристальным взором. Её страшила даже мысль оглянуться, потому Ягада внимала только могилу и Ютия. Иридий теперь кажется далек. Не её уровня. Не её статуса. Ягада чувствует это подсознательно.
— Что-то не так? — вяло спрашивает Ютий, ощущая её сдавленность.
— Не могу выдержать натиск, — ответила, окатила глаза и кивнула за спину.
Слегка сменив угол, шлем подловил пристальный взор Иридия. И вот Ютий стоит неподалёку. Ему не смешно. Ютию плохо. Скорее даже дурно. Теперь он хочет не битвы. Если ненависть — форма страдания, то Ютий давно переступил её. Тот день случился. Его замяли. Но старик никуда не делся. Никуда не исчезла правда. Её просто затёрли, как карандаш ластиком. С детства Ютий видел, как разлагается Вансиан, глядел на ненависть со стороны, на то, как старик не мог ничем стереть истину, чтобы жить дальше. Вот и появилось разочарование. Где справедливость?
— Ты часто сторонишься Иридия, — подчеркнул с усталостью. Сейчас все эмоции жадно высасывали силы.
— Никогда не знала, что до такого дойдет. Мы смолоду всегда были вместе.
— Но не сейчас, — приметил Ютий.
— Не сейчас. Прозвучит странно, но я боюсь властных мужчин, потому что они больше любят владеть, чем уступать.
— Думаешь, он властен?
— Чувствую. И не удивлена. Ему многие подчиняются, раньше все лишь таили надежду, говорили наследник, а сейчас будто готовы сейчас-же усадить на трон. Да и сам Иридий будто жаждет в него запрыгнуть.
С громом в фильтре и одобрением Ютий хмыкнул. Ягада его пихнула, а потом осеклась, будто непристойно повела себя у могилы. Оба печальных глаза упали к надгробию. Трескучий сознание день ещё не ушел из памяти. Стены бака сдавливают, дрожит тело от холода, разум не покидает ужас, потому что боится потерять себя. Как только наследник пробьет последнюю стену и возымеет над нею власть, то не останется выбора. Иридий ею будет обладать, как товаром. Даже сейчас Ягада подвластна ему из-за близости, потому сопротивляется, избегает, игнорирует. Отчего-то не спадала уверенность, что Иридий подавит её, изменит, лишь бы воспользоваться. Быть может все дело в предчувствие, в подсказки из глубин, что он двуликий и не такой, как раньше.
Но Ягада сомневается, во власти ли дело. Она улавливает, что боится чего-то другого. Чего-то ещё. Зато она как некогда чувствует близость к Ютию, будто никто более не спасет, не поймет и не поддержит.
Глава 12 Цена предательства
1
Насытившись светом, трава у набережной озеленилась. Деревья раздули под солнцем сочное брюхо плодов. Лучи проявили небо, пригрели воздух, иссушили стружку хладагента. Теперь ветер сух, не несет пара, и только разглаживает облака. С младенцем в руках, худощавая, Мэйпс наслаждается редкой прогулкой под солнцем. Наслаждается с тоской. Нет в мире чувств, чтобы описать горе потери и счастье исполненного долга. Никак не описать то, что под солнцем горькая досада бросает с сердца тень. Дева, наблюдая за карапузом, как некогда ощущает: это последний выношенный ребенок на рассвете её жизни.
Солнце припекает пятна, заставляя изнывать от жары, жжёт волосы, выцвечивая рыжую солому, и играет с рогом, бросая ослепляющий луч на ванадий. И, как только дарссеанин с желтой молнией накрывает их тенью, Мэйпс с облегчением передаёт ребенка. Затёкшая рука изнывает, но отпускает боль после гулкой дрожи. Легким одеяльцем Тирерий укрывает нежное личико малыша от всевластного светила. Теперь он гуляет с младенцем в ванадиевых руках.
В конце набережной жужжат машины. Их ровный строй левитирует к мосту, чьи столбы таранит речка. Там от плит растут молодые деревья с тонкой талией. Их листья напоминают пушистые локоны, но розовые и острые, будто заточенные мелкозернистым камнем. Мэйпс сдерживает смех, но умилённо лыбится, пока Тирей называет кружки, куда будет водить сына.
— Ох, раздул ты аппетит, дорогой. Варфоломей также решал, куда будет ходить Яшкий. И ни в какую не слушал, когда я предупреждала, — приметила в конце дева.
— Это исключение. И Яшкия можно понять. Я бы то же не захотел стать ученым. Вдруг начнется династия, где нужно искать мифическую частицу, — сострил Тирей, решив, что глупая шутка лучший спутник легкой беседы.
Тут Мэйпс любезно посмеялась. Они остановились у моста, продолжая ворковать. Прижимая сына, Тирей на секунду взглянул на тягучие набеги, которые так лениво создаёт ветер из облаков. Посреди реки стоит островок с пышными зелеными кустами и без единой холодной стружки. Только под мостом, где развивались сильнейшие волновые наросты, в тени витает легкий белый туман, ныряющий в жирные капли, что блестят серебром. Казалось, в воду добавили бутыль масла и теперь стихию разрывают две неравные среды.
Тут их единение прервал писк из эфира.
— Новое задание? — спросила Мэйпс, когда Тирей вслушивается в слова.
На некоторое время он немеет. Мэйпс чувствует тревогу. Тирей съёживается, будто в объятии пытается уберечь ребенка, затем передает сына ей.
— Мы уходим, — произносит он с горчинкой в тоне.
Дарссеанин подхватывает Мэйпс и ведет прочь от набережной.
— Приказ от сына? Что он сказал?
Тирерий нем.