Мне кажется, потухло солнце.
Легче. После разговора с Мариной становится немного легче. Злость на Никиту уходит, а вместо неё внутри поселяется какое-то сожаление по несбывшейся мечте. Я до сих не понимаю, как он мог поверить в эту дикую ложь, что сочинил Дима. Но если бы Никита сейчас оказался рядом, если бы он попросил прощения, всё объяснил… да, я тряпка, и гордости у меня, наверное, совсем нет, но я бы его простила. Если бы он пришёл сам, поняв, что я не могла… вот только он не придёт.
Тихо. Не слышно ни часов, ни чаек,
Послушно сердце выключаем…
Тихо. Внутри и правда становится тихо. Но не как в последние две недели, когда я просто вырубалась от усталости. Может, я начинаю успокаиваться? Может, удастся «выключить сердце»? Я больше никогда не позволю себе так влюбиться. Рано или поздно, но чувство к Нику перегорит. Должно перегореть. Хотя у Веры же не перегорело. Остаётся надеяться, что я не повторю её судьбу.
Прикрываю глаза, засыпая уже под следующий трек. И снова снится Никита. Во сне он всегда верит мне. С его губ не срываются уничижительные слова. Мы оказываемся в его квартире. И он целует меня, как в тот вечер, перед днём рождения: так жадно, так сладко… его губы и руки дарят ласку, наши тела сплетаются, становясь единым целым…
— Вставай, соня, — голос Марины вырывает из нереальности, в которой я бы хотела остаться навсегда, — нас ждут великие дела!
Вторую половину дня мы с Маринкой занимаемся тем, что обустраиваемся на выбранном месте: ставим палатку, да разводим костёр. У нас обеих почти нет опыта походной жизни, если не считать археологической экспедиции, в которой мы побывали после первого курса. Вот только тогда подобными «великими делами» занимались парни. Тут же приходится рассчитывать только на себя. Но мы справляемся. И какими же безумно вкусными кажутся сосиски, поджаренные на собственноручно разведённом огне, и как божественно хороша запечённая в углях картошка, пачкающая руки чёрной золой.
А потом мы сидим бок о бок уже в темноте у тихо потрескивающего костра, потягивая красное полусладкое из белых пластиковых стаканчиков, и молчим. И нет для меня роднее человека на этой планете, чем Маринка. Она как будто взяла на себя часть моего груза, и мне стало легче. И я никогда этого не забуду.
— Поль, — подруга тихо зовёт меня. — Давай я с ним поговорю, — вздрагиваю, и уже собираюсь возразить, но Марина жестом останавливает меня. Продолжает: — Поль, я не пытаюсь его оправдать, но я видела его, — смотрит на меня пристально, — ему плохо. Очень. И тебе плохо. Может, я смогла бы донести до него, что ты ни в чём не виновата. И может, ты смогла бы простить его.
— Нет, Мариш, — отвечаю не раздумывая. — Если бы он пришёл сам… а так… не хочу. Да и смысла нет, я через две недели уезжаю. И раньше-то было непонятно, как бы всё это было, а теперь… — тяжело говорить о нас с Ником, — знаешь, Мариш, пусть всё останется здесь. Может, когда-нибудь всё это станет приятным воспоминанием.
— Хорошо, — неожиданно легко соглашается со мной подруга. — Я не буду лезть. Ты права, у некоторых отношений, видимо, судьба такая, становиться лишь приятным воспоминанием.
— Марин, — до меня только сейчас доходит, что я даже ни разу не спросила, а как она провела время в Сочи. А ведь она говорила мне о парне, о свиданиях. И сейчас, когда я вижу почти отчаяние в её поблескивающих в свете костра глазах, когда слышу, с какой болью в голосе она произносит последние слова… — Марин, что случилось?
— Любовь всей жизни случилась, — с сарказмом в голосе отвечает она.
— А если серьёзно?
И я узнаю о Саше, с которым Марина познакомилась в сочинском клубе. Она ведь на отдых не только с мамой ездила. Уже в Сочи к ним присоединилась какая-то дальняя родственница с дочкой. Вот Марина и проводила большую часть времени с той девушкой: днём вместе на пляж, вечером в клуб. Так на пятый день своего пребывания в Сочи Маринка и встретила Сашу. Ему уже двадцать пять, он из Екатеринбурга, и на отдых приехал с другом, хотя собирался с почти невестой, которую за месяц до поездки поймал за изменой.
— Ты ж меня знаешь, Поль, я никогда в такую глупость, как любовь с первого взгляда, не верила. А как его увидела, — у Марины губы в кривой усмешке изгибаются, — словно все ограничители сорвало. Я с ним той же ночью переспала, — я вином давлюсь, а подруга то ли смешок издаёт, то ли всхлип, — ты бы видела его лицо, когда он понял, что я девственницей была. И потом две недели безумия. Мать же рядом была, а я по ночам к нему бегала. До сих пор удивляюсь, как она меня не запалила. Друг его через две недели уехал, а Саша ещё на несколько дней остался. Но…
Марина замолкает. Обнимаю её за плечи. Она лишь вздыхает тяжко. Спрашиваю:
— Ты жалеешь?
— Нет, — отвечает без капли сомнения в голосе. — Я потом всё думала, а стоило оно того? Сразу же понимала, что это только курортный роман, не более. Понимала, что потом будет плохо. Да и воспитание мамино сказывалось. Она ж мне всю юность про девичью честь заливала, да про гордость. А я, по сути, к первому встречному сама в койку запрыгнула, — Марина отпивает немного вина, потом медленно покачивает стаканчик, покусывая нижнюю губу. Наконец продолжает: — И, знаешь, я решила, что всё сделала правильно. Первым должен быть такой парень, от которого крышу сносит напрочь, с которым про всё забываешь, от которого поджилки трясутся. Вот Саша стал для меня таким. Таким и останется, пусть и в воспоминаниях.
Мы сидим ещё в обнимку какое-то время. Костёр постепенно прогорает, вино заканчивается, да и глаза у подруги начинают слипаться. Затушив огонь, забираемся в палатку. Марина ложится рядом, берёт меня за руку.
— Всё будет хорошо, Поля, — в её голосе нет уверенности.
Но я улыбаюсь ей в темноте, тихо повторяя:
— Всё будет хорошо, Мариш.
Подруга засыпает. А я ещё долго размышляю над её рассуждениями о любви, первом мужчине, гордости и воспоминаниях.
*****
В середине августа мне звонят из университета. Заместитель декана по учебной работе просит подойти в универ. Говорит, что декан выходит из отпуска двадцатого числа, и хочет побеседовать с теми, кто уезжает в питерский ВУЗ.
Встречаюсь с однокурсниками на крыльце. Все выглядят отдохнувшими и загоревшими. Оля сияет от счастья, даже обнимает меня, хотя мы никогда не были близкими подругами. Но я не против. В конце концов, осваиваться вместе на новом месте будет легче.
Декан ждёт нас в своём кабинете. Произносит небольшую воодушевляющую речь, желает удачи и дарит каждому по своей новой монографии с автографом. Потом жмёт парням руки, девушек целует в щёки.
Подхожу прощаться последней. Благодарю за подарок и уже собираюсь уходить, но он придерживает меня за руку. Ждёт, когда мы останемся в кабинете одни. Усаживается в своё кресло, жестом указывая мне на свободный стул. Закуривает.
— Полина, не буду скрывать, — улыбаясь, произносит он, — на вас я возлагаю особые надежды. Покажите им там, чего стоят настоящие сибиряки, — взмахнув рукой с сигаретой, заговорщически подмигивает мне.
Не могу сдержать улыбки. В этот момент пожилой мужчина скорее похож на студента, чем на декана. Подняв правую руку и сжав её в кулак, решительно произношу:
— Обязательно. Спасибо, что дали второй шанс, — возвращаясь к серьёзному тону, благодарю я.
— Не за что, — отмахивается от моих слов он. — Всё зависело от вас. Я и Никите так сказал, когда он пришёл замолвить за вас словечко, — сделав затяжку и медленно выпустив дым изо рта, декан добавляет, — знаете, Полина, он меня тогда удивил. Единственный раз, когда Никита обратился ко мне за помощью, как к декану, а не как к своему деду. Наверное, вы ему как-то по-особому дороги, — окинув меня задумчивым взглядом, заканчивает он. — Что ж, — вздохнув, гасит окурок в пепельнице, затем протягивает мне руку. — Удачи вам, Полина, на новом месте.
Пожимаю руку декана, прощаюсь с ним и выхожу из кабинета. Внутри смятение. Я стою посреди пустого коридора и вспоминаю, как в марте также вышла из этого кабинета, окрылённая радостной новостью о восстановлении в программе. Как бросилась на шею Диме, как обнимала его, целовала в щёку, благодаря за помощь. И как Никита стоял в стороне и наблюдал за всем этим. А Дима тогда в очередной раз позвал меня на свидание, и я не смогла ему отказать.
Ну почему, почему, почему Ник тогда промолчал? Почему я была такой дурой, доверяя Диме как себе? Ведь если бы я тогда не согласилась… у нас с Никитой всё могло быть совсем иначе. Пусть медленно, постепенно, но мы пришли бы к тому, чтобы быть вместе. И сейчас я бы не стояла на подкашивающихся ногах, опираясь руками о подоконник, с трудом сдерживаясь от того, чтобы не разрыдаться в голос.
Добираюсь до дома, почти не помня как. Я словно в тумане оказываюсь, никак не могу прийти в себя после слов декана. Все мысли крутятся только вокруг того, как бы всё могло сложиться у нас с Никитой.
А мне ведь надо закончить со сборами: у меня билет на двадцать первое куплен на утренний рейс до Питера. Надо ещё… а я только и могу, что думать о Нике. Руки дрожат, вещи из пальцев вываливаются. Я ведь о нём почти не вспоминала как вернулась с Маны. Нечеловеческим каким-то усилием воли буквально все мысли о нём разгоняла, потому что Марина, сама не понимая, подлила масла в огонь: «Первым должен быть такой парень, от которого крышу сносит напрочь, с которым про всё забываешь, от которого поджилки трясутся».
У меня билет на завтра, а мысли только о Нике. Как Марина говорила? Все ограничители срывает. Мне завтра улетать, а я только и думаю, что никогда его забыть не смогу, не поставив жирную точку. Никогда он не станет приятным воспоминанием, если я так уеду, не увидев его ещё раз. А вдруг он сомневается? Может, уже и пожалел о своих словах, но не знает, как сказать? Или по-прежнему уверен, что Дима правду сказал? Я должна узнать, должна проверить.
И я звоню Марине, узнаю его адрес. Я же ни разу у Ника на квартире не была. И пока в такси к нему еду, всё твержу себе, что хочу… в голове такая каша. Я сама толком не знаю, зачем стою перед дверью в его квартиру, не решаясь нажать на звонок. Меня на истерический смех пробивает, когда я всё-таки жму на этот чёртов звонок. Потому что я не дура, и понимаю, что у меня просто ничего уже не осталось: ни гордости, ни ограничителей, что я просто хочу провести с ним хотя бы одну ночь. И неважно, что он обо мне думает. Пусть шлюхой считает, пусть… но я же люблю его всё ещё.
За дверью тишина, меня трясёт всю, и то ли от разочарования, то ли от облегчения. Может, сама судьба не даёт мне возможности себя до конца растоптать? И я уже делаю шаг назад, как дверь распахивается. И всё, нет пути назад, потому что Никита замирает на пороге. Он меня рассматривает изумленно. А мне на миг чудится радость в его глазах, но нет, взгляд холодным становится, неприязненным, чужим. Мой Никита на меня никогда так не смотрел. Хотя нет, так и смотрел, тогда, на даче.
— Ты? — сквозь зубы, еле слышно. — Чего хотела? — а голос у него всё же дрожит. И с ноги на ногу он переступает нервно.
— Поговорить, — хочется взгляд отвести, потому что тяжело смотреть на него. Меня от эмоций противоречивых почти наизнанку выворачивает.
Ничего не прошло, и не легче ни на грамм.
Никита мнётся ещё несколько секунд. Пауза явно затягивается. Дышу глубоко, а всё равно воздуха не хватает, как будто я в горах оказалась на большой высоте. Наконец он отступает в сторону, пропуская меня в квартиру.
Дверь захлопывается, замок щёлкает автоматически. Вот и нет пути назад. Надо говорить что-то, а я стою только ресницами как кукла глупая хлопаю. Ник рядом, такой же, как раньше — самый красивый для меня и желанный тоже самый. И одновременно другой — чужой совсем. Осунувшийся, с кругами тёмными под глазами, губами в тонкую нить поджатыми.
Никита опирается плечом о стену, руки на груди складывает, отгораживаясь от меня. А мне хочется обнять его, хочется крикнуть, что не надо так, не надо от меня закрываться, что я никогда не лгала… нет, я может и дура совсем с катушек съехавшая, но осколки гордости у меня ещё хоть какие-то остались, и оправдываться я точно не стану.
— Зачем пришла? — Ник первым не выдерживает.
— Я сегодня у твоего деда была, — а я молодец, голос-то почти не дрожит. Колени правда трясутся, но Ник, слава всем богам, мне в лицо смотрит. — Это ведь ты тогда за меня просил?
— И? — насмешливо бровь выгибает. — Сейчас-то какая уже разница?
— Но… — толком и сказать ничего не успеваю, потому что Ник вдруг как-то резко оказывается рядом.
Отступаю от неожиданности назад, упираюсь спиной в дверь. Никита же склоняется ко мне, ещё раз спрашивает, только почти шёпотом, а его дыхание щекочет мне ухо:
— Зачем пришла?
— Я хотела… — нет, не могу это вслух произнести, не могу. Мне духу не хватает, лучше бы я и вовсе не приходила. Какая же это дурость, заявиться вот так к нему. — Я зря…
— Да и похуй, — выдыхает зло Ник.
Обхватывает ладонью моё лицо и целует. Со злостью нескрываемой, больно прикусывая мне нижнюю губу. Вздрагивает, когда я кладу ладони ему на грудь. Думает, наверное, что оттолкну. А я вцепляюсь пальцами в его футболку, приподнимаюсь на цыпочки, отвечая на поцелуй. Потому что у меня уже никакой гордости не остаётся, никаких ограничителей, потому что кровь в сосудах вскипает мгновенно.
Ник прерывает поцелуй, усмехается, разглядывая меня, окончательно ошалевшую, потемневшими глазами. Ухмыляется и говорит прямо, впрочем, как всегда:
— Трахнуться пришла? — сам же отвечает. — Без проблем. Но имей в виду, я просто трахну тебя и всё. Я — не хороший мальчик, принцип мой знаешь. Секс ничего между нами не изменит. И утром тебе придётся собрать свои вещи и свалить окончательно из моей жизни.
Я лишь киваю в ответ. Я знаю правила и принимаю их. И шепчу истерзанными им губами, внутренне молясь всем богам, чтобы он не понял, не догадался, что я чувствую на самом деле:
— Поцелуй меня.