И как быть? Готов ли я поставить желание матери выше комфорта Загорской?
В комнату возвращаюсь, мысленно подбирая слова, которые буду говорить девушке, чтобы она простила и меня, и мою “Семейку Адамс” за такие выкрутасы. А когда захожу, замираю на пороге от того, что вижу.
Настя бегает по спальне и лихорадочно скидывает вещи в свой открытый чемодан. Вокруг нее абсолютный хаос: плечики раскиданы, вещи, которые мы купили ей для поездки, валяются, а Загорская ревет.
Не знаю, что и где ёкнуло, и почему так произошло, но мне практически физически стало больно, когда она бросила на меня всего один взгляд своих изумрудных глаз, и я увидел катящееся по ее щекам слезы. Надо бы что-то сказать, но я словно прирос к месту и напрочь забыл все слова. А Настят, тут же отвернувшись и торопливо смахнув ладошкой слезинки со щек, продолжила скидывать одежду.
— Настя.
— Уходи, — бросает, не оборачиваясь.
— Что мне сделать? Извиниться? Прошу прощения. За мать и за племянницу, — говорю искренне и развожу руками, все еще не зная, как выбраться из того ступора, в который меня вогнали ее горькие слезы. — Настя, прекрати плакать.
Как и любой мужик, я никогда не мог смотреть на плачущих женщин спокойно. Не знаю, как так, но чувствуешь себя в такой момент полным дерьмом при любом раскладе, даже если ты не виноват. Но тут… Загорская. Упрямая, уверенная в себе, с достоинством отвечающая на все мои выпады и… ревет. И однозначно, на все сто процентов по моей вине. Хуже я себя не чувствовал себя еще никогда.
— Отстань от меня. Просто отстань. Это единственное, что я хочу от тебя, Сокольский, — сказала, как отрезала, и, пыхтя от злости, как маленький паровозик, полетела в ванную комнату. Сгребла с полки свои баночки-скляночки, которые уже успела расставить, и со злостью кинула прямо на вещи.
— Так, стой, — хватаю ее за руку, когда она, топая, мимо меня несется к гардеробу.
— Пусти, — дергается девушка, но я мгновенно зажимаю ее в кольце рук. Так, что она и охнуть не успевает, как оказывается непозволительно близко прижатой ко мне. Возбуждение прокатывается по всему телу, когда эта упрямица упирается ладонями в мою голую грудь, пытаясь оттолкнуть. Хочется взвыть от того, как фантастически ярко отдаются внутри ее прикосновения. Как я ощущаю, кажется, каждым миллиметром ее горячие ладошки на своей коже. Но меня останавливает от глупости ее потерянный взгляд красных глаз и всхлипы, которые я слышу без остановки.
— Пусти меня… я сказала… — дергается Загорская в моих руках, не понимая, что делает только хуже. И почти вырывается, но я разворачиваю ее к себе спиной и захватываю запястья, прижимая к груди, блокируя всякую возможность движения.
— Не пущу.
Сильней прижимаю к себе ее хрупкую фигурку.
Глава 16. Илья
— Я ненавижу тебя и твою семейку, Сокольский! — всхлипывает Настя, а я утыкаюсь носом в ее шею и закрываю глаза, вдыхая ее аромат и с каждым мгновением закипая все больше. Нет, не могу отпустить. Физически не могу. Нет силы воли, чтобы приказать телу разжать объятия. Мышцы рук перестали слушаться.
— Зачем ты меня сюда привез? Чтобы посмеяться? Доволен? — каждое следующее слово все тише, а трясет и колотит ее в моих руках все сильнее.
— Нет, Настя.
— Ну, а зачем тогда?! Почему нельзя было взять хоть ту же Вольскую?!
Вольскую. Не могу сдержать горькой усмешки. Вольская Карина — именно та, которая и получила должность, на которую надеялась Настя. Чувствую себя козлом вдвойне сильней.
— Потому что она не ты, — говорю спокойно и не могу сдержаться: целую в ключицу. Вдыхая полной грудью запах ее духов, легких, нежных, сладких, как и сама девушка.
Я не понимаю, что со мной происходит и почему ее тело, она вся, так на меня действует, но я, уже войдя во вкус, прокладываю дорожку из поцелуев к шее, вверх, поцелуй за поцелуем, пока упрямица Настя не замирает в моих руках.
— Что ты… — шепчет просевшим голоском. А что я? Добираюсь до мочки уха и слегка прикусываю, сильней, насколько это возможно, сжимая ее руки в своих ладонях и прижимая к себе. Хочется большего. Желание разгорается внутри мгновенно до предела, и, черт побери, она это точно чувствует, потому что ее сердце начинает биться быстрей.
— Прекрати, Сокольский… — шепчет Настя, а я не могу придумать ничего лучше, кроме как выдать оправдание:
— Не было у меня ничего с Вольской. Она получила должность только потому, что я не захотел себе новую помощницу, Настя.
— Что?! — выдыхает Загорская удивленно. И я дурак, потому что нужно было держать язык за зубами, но мое “чистосердечное” вмиг приводит девушку в чувства.
— Да мне все равно с кем и что у тебя было, слышишь? — дергает руками Настя, пытаясь оттолкнуть меня. — Все равно! Ты просто скотина бессердечная! — кричит и все-таки вырывается, отбегая на приличное расстояние. — Я хочу домой. Верни меня домой. Не нужны мне твои деньги, — смотрит на меня глазами, полными обиды. — Я вернусь домой и уволюсь. Я видеть тебя больше не хочу, и работать с тобой не хочу, и рядом, — топает ногой, — быть не хочу! — и опять в слезы. — Еще этот дурацкий бассейн!
— Но это просто вода!
— Я не умею плавать! — выкрикивает Настя. — Я в детстве чуть не утонула! — поджимает свои сладкие губы девушка, — с тех пор я боюсь бассейнов, как огня, но тебе откуда это знать, да, Сокольский? Ты вообще ничего обо мне не знаешь, — продолжает тараторить Настя, а меня переворачивает от накатившего животного страха за нее. Обдает холодом изнутри, стоит только представить, что она чувствовала в этот момент.
— Я идиот, Настя…
— Да даже не в этом дело, — перебивает. — Ты… ты мог бы не смеяться надо мной, а помочь, Илья! Я стояла там, как дура, в этом бассейне!
— Я понял тебя. Я был неправ.
— Я выглядела в глазах твоей матери идиоткой, только еще сильнее подтверждая ее слова. Она и так мне сказала в лоб, что такая невестка ей не нужна, а тут еще вот это все, — говорит, шмыгнув носом.
— Что?
— Что? — переспрашивает она, и я вижу слезинку, что покатилось по ее щеке.
— Что она тебе сказала? — подхожу к девушке, которая, что удивительно, не отступает, и смахиваю пальцем слезинку, обхватив ладонями ее раскрасневшееся кукольное личико.
Какая она все-таки хрупкая и маленькая по сравнению со мной.
— Что моя мать тебе сказала? И когда?
— Когда я с Ксю вышла поговорить. Это, — шмыг носом, — подруга моя. Твоя мать сказала, что не нравлюсь я ей. И тогда же про кольцо сказала. И ее можно понять, — говорит в сердцах Настя. — Ты себя видел? — замолкает, в ожидании ответа. — А меня? Мы же просто смешно смотримся вместе! Она в два счета просчитала, что я тебе не ровня. У нас ничего не выйдет, Сокольский, я правда очень хочу домой, — с каждым словом все тише говорит девушка, и я вижу, как снова начинает дрожать ее верхняя губка в подступающей истерике. И как невыносимо хочется накрыть ее губы своими. Утешить. Успокоить. Заставить забыть весь тот ужас, что мать с Каролиной сегодня устроили.
— Знаешь, это… так… обидно… — шепчет, и я даже не успеваю отреагировать, когда Настя делает шаг и, привстав на носочки, утыкается носом мне в шею, приобнимая. Словно прячется в моих объятиях от навалившихся проблем. Будто почувствовала во мне защиту. Это чертовски приятно.
Не знаю, сколько мы вот так стоим. Она, крепко прижимаясь ко мне, а я молча глажу ее по голове. Но когда слез не осталось, Настя отстраняется и отходит к окну, а я присаживаюсь на край диванчика, запуская пятерню во все еще слегка влажные после “купания” волосы. Сколько мыслей в голове — с ума сойти можно!
— Моя мать любит кичиться своим положением, — нарушаю тишину, установившуюся в полумраке спальни. — Она с детства пыталась нам с сестрой вдолбить в голову свои понятия и отношение к разделению по социальному статусу.
— И скажи, что ты не поддался, — фыркает девушка, но не язвительно, а, скорее, растерянно.
— Нет. Мне плевать, кто из какой семьи и чем живет. На мой взгляд, существует более важные в этой жизни вещи, чем деньги и положение.
— И какие, например?
— Человечность. Доброта. Честность, в конце концов.
— То есть, скажи я, что я детдомовская девчонка без семьи и вообще без какого-либо статуса, тебе будет плевать? — оборачивается Настя.
Я поднимаю взгляд, встречаясь с ее решительным, и медленно-медленно перевариваю то, что только что услышал.
— Что? — поднимаюсь с места и подхожу к ней вплотную, так что девушка смотрит на меня снизу вверх, прожигая горящим взглядом. — Что ты сказала? — подцепляю пальчиками за подбородок, не давая отвести взгляд. — Ты… без семьи?
— Именно, — усмехается Настя. — Нет у меня братьев и сестер. У меня даже родителей нет, Сокольский. И естественно, ты этого не мог знать, потому что тебе все два года вообще было плевать, кто та тень-Настя, что мелькает у тебя за спиной, бегая послушной собачонкой.
Я мудак.
Я полный мудак!
Идиот!
Да, много в мире определений таким, как я: козел, скотина, баран. Два года бок о бок, а я даже ни разу не поинтересовался, чем она живет и как. Я так далеко и глубоко засунул свои притязания на ее внимание, планомерно уничтожая всякое уважение ко мне, как мужчине, что добился того, что о единственной женщине, которая, кажется, узнала за это время обо мне все, я не знаю ничего.
— Настя… — тяну руки, но она отходит.
— Не надо меня жалеть. Меня в моей жизни все устраивает. Я сама по себе, и у меня нет вот таких проблем, как у тебя с твоей матерью. Живу, как хочу. Но я не шутила, когда говорила, что не ту ты сюда привез, — говорит девушка ровно и спокойно, но я-то слышу, как в каждом слове сквозит обида. — Узнай твоя мать, кто я, позора не оберешься…
— Значит, мы должны показать матери, что она ошибается на твой счет.
— Что ты имеешь в виду?
— Ты же умеешь включить стерву, Настя, — не спрашиваю, утверждаю. — И это комплимент.
— Такой интриганкой, как Эмма Константиновна, я быть не могу, и так жалить исподтишка я тоже не смогу. У меня попросту не хватит опыта в таких играх.