Мне хватило двое суток рядом ночь, чтобы закипеть окончательно.
— Че-е-ерт, Загор-р-рская… — вцепляюсь пальцами в волосы и запрокидываю голову к небу, готовый закричать от разрывающих чувств. Но просто сжимаю челюсти и рычу от невозможности что-то сделать с собой и со своей головой.
Что это? Почему так хреново?
Ведь целых два года я ее знаю. Да, красивая. Да, сексуальная. Но обычная девушка, каких сотни, но нет! Клинит на этой.
Сегодня просто был предел, когда увидел ее в этом платье. С этим максимально натуральным макияжем и с этими губами — ужасно сладкими и мягкими.
Твою ж…
Спускаюсь еще на пару ступенек и усаживаюсь прямо на деревянный помост.
В пекло. На тот гребаный ужин не вернусь. Мать заварила, пусть теперь и расхлебывает. Не хочу видеть никого из них.
Разве что одну, но она трусливо сбежала.
Сколько так сижу, я не знаю, совершенно теряя чувство времени и находя его только когда начинает смеркаться, а позади слышу цокот каблуков по деревяшкам.
Нет. И мысли не было, что это Загорская вернулась. Насколько я ее знаю — она никогда не отступится от своего решения. Поэтому варианта два: мать или Анжела.
— Илья, — слишком высоким и противным голоском.
Анжела.
— Чего тебе? — бросаю, даже не обернувшись. Вот только разборок с ней мне сейчас не хватало.
— Пойдем обратно к гостям, — елейным голосом, приторно сладко, словно сирена завлекает в свои сети, поет Анжела. Хочется просто промолчать, проигнорировать в надежде, что до нее дойдет, что видеть ее тут не хотят, и она уйдет. Но эта девушка не из таких. — Давай, надо выпить, расслабиться…
Я чувствую, как на плечи ложатся женские ладони, чуть сжимая, а меня будто током простреливает. И это не, мать его возбуждение, а недовольство и раздражение. Не те руки, не тот голос, и духи не те.
— Руки, Анжела! — бросаю, не оборачиваясь и не шевелясь, только сжимая и разжимая ладони в кулаки от накатывающей злости. На себя, на нее, на Настю и вообще на всю дурацкую ситуацию, в которую я — Я! — нас поставил.
— Да брось, я бы могла помочь снять это ужасное напряжение. От тебя же буквально искрит, Сокольский, — продолжает откровенно намекать на секс.
— Если бы я хотел снять напряжение, я бы пошел к своей невесте, но никак не к тебе, — говорю резко, а самому смеяться хочется от абсурда ситуации. Ну да, конечно, снимешь с Загорской напряжение. Это она меня в него и загнала. Кажется, еще вдох, еще движение, и я рвану к чертям.
Анжела, недовольно фыркнув, отстранилась.
— И кого ты обманываешь, Сокольский? Нас всех или себя? — не спрашивает, утверждает, и, обходя меня, появившись в поле моего зрения и дождавшись, когда я обращу на ее персону внимание, облокачивается своей пятой точкой на перила, дергано складывая руки на груди.
Она мельтешит, а я и правда пытаюсь сообразить: и кого в итоге я обманул-то? Только если себя.
— Ты ведь ее не любишь, — продолжает жужжать, как назойливая муха, Анжела. — Ну, она-то тебя так точно нет. Каждая улыбка фальшивая, каждый взгляд наигранный, — бросает мне с ехидной злобой. Мне кажется, эта тварь просто наслаждается тем, что ее слова бьют ровно в цель, хоть она и не понимает всего масштаба беды.
— Тогда что это? И правда, игра для родителей? — замолкает, но, не дождавшись ответа, продолжает. — Отец говорил, что Сергей Денисович очень решительно настроен тебя женить.
Игра. Игра. Игра.
Да это… было игрой. Но теперь, по крайней мере, для меня, все поменялось.
Ты ее не любишь — звучит в голове сказанное Анжелой. А что вообще такое любовь? Страдания, мучения и боль. Вот такая она была в моей жизни когда-то очень давно. Да и вообще, можно ли влюбиться за два дня? Можно пропасть в человеке за сорок восемь часов? Если нет, то тогда я не знаю, что со мной происходит.
— Ты права, — говорю и, поднимаясь с места, отвожу взгляд на горизонт, краем глаза отмечая, как удивленно на полуслове заткнулась Анжела. — Знаешь в чем? — достаю из кармана пачку сигарет, к которым не прикасался уже с самой столицы, чувствуя огромное желание успокоить нервы.
— В чем же?
— В том, что она меня не любит.
Делаю затяжку и с небывалым наслаждением выпускаю в небо струйку дыма. Пару раз, и мне вполне хватает, чтобы навести порядок в своей голове.
— А ты, значит…?
— А я, значит, сделаю все, чтобы это исправить, — сделав последнюю затяжку, выкидываю сигарету и, убрав руки в карманы брюк, смотрю прямо в глаза упрямой бывшей. Честно и открыто, насколько вообще это возможно. — Настя — моя будущая жена. Точка.
Я уже даже себя почти убедил.
— Почему ты тогда не можешь это произнести?
— Что произнести? — морщусь.
— Что любишь? Почему не можешь сказать: я люблю Настю? — отталкивается от перил девушка и идет ко мне со сверкающим вызовом в темных глазах. — Вот я могу честно и открыто сказать, что я влюбилась в тебя, Сокольский. Уже давно.
Ее признание таки вылетает, вот только не торкает. Совершенно.
— Детский сад, Анжела, — качаю головой и уже собираюсь уйти, когда меня ловят за локоть тонкие женские пальчики.
— Потому что нет у тебя к ней чув…
— Потому что мои чувства — это то, — перебиваю, выдергивая руку, — о чем я не буду орать из каждого угла. Настя. Моя. Невеста. И тебе, и моей матери, и всему вашему серпентарию придется с этим смириться.
Замираю на мгновение, буравя взглядом бывшую, и когда вижу, что мои слова дошли до нее, разворачиваюсь и ухожу, оставляя Анжелу на пирсе наедине со своими мыслями. Ей иногда так же, как и мне, очень полезно подумать.
Глава 25. Илья
С пирса иду к отцу, которому и говорить ничего не пришлось, по моем виду понял все с порога.
— Поругались?
Никогда не умел и не любил обсуждать личную жизнь. Да и положа руку на сердце, у меня ее как таковой не было последние пятнадцать лет, а следовательно, и обсуждать было нечего. Но сейчас… тянет выболтать все бате.
— Ерунда.
— Не ерунда. Мы все видели.
— Что?
— Ну, на пирсе. Иди-ка, садись, — машет рукой батя и устраивается в кресле напротив, разливая по бокалам крепкий алкоголь.
Первый бокал я осушаю почти залпом.
Второй появляется передо мной так же моментально, вот только… я беру его в руки и, вглядываясь в перекатывающуюся в бокале жидкость, начинаю говорить. Слова сами льются потоком, что не остановить. Я рассказываю полуправду, подстраивая нашу с Загорской реальность под выстроенную легенду. Просто говорю, говорю и говорю так, как никогда до этого в жизни.
Понимая, что чертовски запутался. Потерялся в своей голове и в своем сердце.
Отец же, щедро плещет виски и молча слушает, только изредка кивая да вворачивая меткие фразочки.
— Илья, — недовольно поджимает губы, а я чувствую себя мелким нашкодившим пацаном. — Я тебя не узнаю.
— Да я и сам себя не узнаю, бать.
— И в чем сейчас проблема? — в конце концов, разводит руками отец.
— В том, что, кажется, я переоценил свои возможности, и Насте я и со всеми потрохами не нужен, — говорю, и словно камень падает с плеч. Опрокидываю горячительное в себя и морщусь от убийственной дозы. — Нет у нее чувств. Тем более после того, что я наворотил. Она на меня теперь зла и обижена.
— Ты сильно заблуждаешься, сынок, — подается вперед, упирая локти в колени, отец. — Любит. А обиды… ну, с кем не бывает. Как поругались, так и помиритесь.
— Нет любви. Все это вот простая, мать ее, игра! — бросаю в сердцах, и плевать уже, как это будет воспринято. Мне так хреново и так ломает, что тут уже не до притворства.