Хреново так, что единственное, чего я хочу сейчас — сдохнуть.
И сейчас и, как оказалось, последующую череду потянувшихся один за другим дней. Монотонных, серых, пресных дней, когда я не живу, а существую. Хожу на работу и раздаю команды, подписываю бумаги, даже не читая, и не могу собрать мысли в кучу на совещаниях. Каждый день терзаю мобильный, пытаясь дозвониться по сотне раз за час, но все безуспешно. В ту квартиру они с подругой так и не вернулись, а на работе никто больше не знает, где можно найти мою Настю.
Мою!
И я начинаю пить. Скатиться в алкогольный загул — последнее дело. Но нервы на пределе, а вместе с ними и моя выдержка. А все потому, что я не могу ее найти. Я понятия не имею, кто ее подруга, зная только имя — Ксюша. На этом все. И как что-то о ней узнать, я тоже не знаю. Я скатываюсь в отчаяние, и виски становится обязательным спутником моих вечеров. Бокал за бокалом.
Днем закапываюсь в работе, а вечером тону в алкоголе, съедая себя и коря за то, что упустил. Идиот…
Глава 48. Настя
— Настя, идем завтракать! — заглядывает в нашу с ней комнатушку Ксю и улыбается. А мне так тошно, что даже моргнуть в ответ силы нет.
— Я не хочу есть, Ксю.
— Так, подруга. Хватит дурить.
— Я переживаю свое падение, — шепчу, сильнее подгибая ноги и сворачиваясь под одеялом в калачик.
— Какое падение? — недоуменно выгибает бровь подруга.
— По социальной лестнице, Ксю. Видишь, какое стремительное? С виллы в Монако до домика в деревне.
— Язвишь? Хорошо.
— Что в этом хорошего?
— Значит, как минимум, еще жива. И знаешь, что! Хочешь или нет, а есть нужно! — нависает надо мной, уперев руки в бока, подруга, а я до бровей натягиваю одеяло и мечтаю просто-напросто исчезнуть. Не могу я есть. Кусок в горло не лезет, да и вообще от любой еды в натуральную воротит. И спать не могу. И делать что-то не могу. В теле слабость, нервное истощение налицо. Ничего не могу и не хочу!
Плохо мне. И сегодня, и вчера, и всю ту неделю, что мы с Ксю — две беженки — живем в деревне у ее бабы Римы.
В аэропорту по прилете из Ниццы меня встречает Ксюша. И только я увидела родное, знакомое лицо, сердце сдавила тоска, и слезы полились новым, мощнейшим потоком. Я через всхлипы и истерику рассказывала подруге, что произошло. Глотала слезы и пыталась, честно пыталась улыбаться, уверяя, что это был лучший отдых в моей жизни. Но, разумеется, она не поверила мне ни на грамм. А еще и выдала целую нравоучительную речь, объясняя мне, какая я глупая, наиглупейшая, глупее всех глупых дура. Уничтожила и себя, и Сокольского, и вообще поступила как неразумный ребенок, поддавшись эмоциям и непонятным для них всех принципам. Даже заслужила сравнение своего поведения с поведением Эммы Константиновны, якобы решив все за Сокольского.
После этого рыдать захотелось в тысячи раз сильнее.
Но, несмотря на все это, дурость уже была совершена, и отступать я была не намерена. А чтобы Илья не нашел, уговорила Ксюшу уехать. Получив снова порцию лекций о том, что так нельзя и это плохо. Но все равно подруга ворчала-ворчала и паковала вещи, экстренно сматывая удочки.
А дальше: забрать документы на работе, распрощавшись с фирмой, с которой уже сроднилась, отдать ключи соседке и сесть в первый же скорый поезд. Мысленно прощаясь с любым напоминанием о себе в моей жизни Ильи.
Люблю. Люблю так сильно, что рассыпаюсь. С каждым днем все сильней и сильней. Буквально разваливаюсь на глазах. В зеркало по прошествии этих дней лучше вообще не смотреть. Глаза красные, опухшие и зареванные, лицо бледное, и остались от моей фигурки только кожа да кости. Ужасная картина.
И иногда ночами, когда не спится, а это практически каждую ночь, думаю: ну и кому я сделала лучше? Отключила мобильный и не включаю, кому от этого стало легче? А потом начинаю думать, как воспринял мой уход Илья? Как он? Что с ним? Может, вообще я зря прячусь, и он уже и думать забыл о какой-то там Насте? И от таких мыслей становится только больнее.
Лучше вообще не думать. Только как? У меня совершенно точно не получается.
— Настя! — слышу приказ подруги с улицы, — живо поднимай свою пятую точку и тащи в беседку!
— Ксюша, внученька, что за выражения! — возмущенный вскрик бабы Римы.
— У-у-ух!
Нравится мне это или нет, но приходится встать и, накинув поверх пижамы толстовку, выйти на улицу. А там… солнышко. Яркое и теплое, ласкает своими лучами кожу, согревая. Однако мне все равно холодно. Словно мороз поселился внутри меня и никогда не покидает, и что в плюс тридцать, что в плюс двадцать — он со мной. Он мое нормальное состояние. Теперь. И это не шутки. Меня морозит, колотит, и я никак не могу согреться! Ну, только если под двумя одеялами в ворохе подушек и теплой кофте. Что со мной происходит, не пойму.
— Давай за стол, деточка, нужно поесть, — суетится баба Рима, гремя тарелками, а Ксю, грустно улыбнувшись, наблюдает за каждым моим ленивым движением.
— Ну вот, ты выползла из своей пещеры, уже неплохо, — подмигивает подруга, стараясь все эти дни подбодрить и поддержать, заткнуть мои страдания своим жизнелюбием.
— Спасибо, баб Рим. Ксю… — выдавливаю из себя улыбку и присаживаюсь на стул, до самых пальчиков натягивая рукава теплой кофты.
— Так и морозит? — устраивается напротив бабушка Ксюши. Бойкая, активная и интересная бабулька чуть за семьдесят, у которой вечно жизнь кипит и дел невпроворот. А впрочем, люди СССР все такие, найдут работу даже из ничего. Кажется, у них эти огородные дела не заканчиваются никогда. Ни на минуту! И вот сколько мы живем у Римы, она с завидным рвением и внучку впрягает в бесконечную прополку, поливку и прочие прелести дачной жизни. Меня же девушки пока не трогают. Опасаются. Чего? Не знаю, но Ксю говорит, что я как бомба замедленного действия, и как рванет, когда, а главное, в какую сторону — непонятно.
— Морозит, — обхватываю ладошками кружку с горячим чаем, пряча в темно-коричневой жидкости свой взгляд.
— Ох, не к добру это, не к добру, девоньки.
— Да это нервное, бабуль.
— Дай Бог, дай Бог, — машет ладошкой баба Рима и смотрит на меня в упор. — Потому что, если это не нервное, боюсь, скоро в твоей жизни, Настасья, что-то сильно и даже кардинально поменяется.
— Что это значит? — удивленно вскидываю взгляд, смотря прямо в чарующе синие глаза старушки. — О чем вы…
— Нервное, баб Рим! — перебивает меня Ксю, стреляя глазами в родственницу.
— Ну, как знаете, — пожимает плечами женщина. — Ну, хватит болтать, давайте за чай с плюшками, да потом на огород. Дел у нас сегодня с тобой, Ксения, невпроворот.
И больше ни слова поперек. Пьем чай, едим плюшки, а в моем случае — делаем вид, и потом на грядки. И так изо дня в день.
Я зависла.
Я не знаю, куда “иду” и что хочу от жизни дальше. Словно до уикенда был человек. Была амбициозная, шустрая, мечтающая Настя, а после уикенда — нет ее.
Выгорела. От любви. Сожгла себя дотла и теперь даже мысли о будущем и о том, что однажды придется снова ЖИТЬ — пугают.
После завтрака баба Рима с Ксюшей уходят на огород, а я берусь впервые за эти дни сделать хоть что-то полезное — помыть посуду. Неторопливо, ослабевшими руками, стою и уже битый час натираю одну и ту же тарелку, словно за своими мыслями провалилась во временную трубу. А все потому, что на глаза попались черные чашки. Черные-черные. Темные. Как глаза Сокольского.
Больная. Сумасшедшая, но я не могу выкинуть его из головы. Не получается! Образ любимого мужчины то и дело возникает перед глазами, а мозг не устает строить догадки и подкидывать пищу для размышлений.
Я соскучилась. Ужасно. Мне бы обнять. Прижаться к его сильному телу, оказаться в его крепких объятиях и забыть все произошедшее, как страшный сон, но тут же возникает одно огромное “но”. Эмма. Его мать. Его семья, что меня не приняла, и тут же осаждаю себя, напоминая, что это мое было решение уйти. Мое. И ничье больше.
А значит, мне с ним и жить.
В итоге, бросив это дело, как и все дни, я сдаюсь. Ухожу. Закрываю шторы на окнах в комнате и заползаю с носом под одеяло.
Еще один день пройдет вот так. В коконе, в котором взрослая и до недавнего времени разумная, я прячусь от жизни, от проблем, от будущего, от настоящего и от того, в чем боюсь признаться даже сама себе.
И да.
Баба Рима права.
Вероятней всего, и бледность, и потеря аппетита, и то, что я постоянно мерзну — все это совсем не нервное истощение…
И как долго мы все дружно, понимая это, будем закрывать глаза на очевидное? Вопрос.
Глава 49. Илья
В такой прострации проходит почти неделя, пока мозг не проясняется, и я не прихожу к мысли, что мне нужно найти ее любыми способами. Нужно, и точка.
Просыпаясь утром, понимаю, что готов землю рыть голыми руками, но найду. Однако самому уже не под силу, потому что нужная мне информация попадает под раздел конфиденциальной. Поэтому придется подключить деньги и связи. Единственной зацепкой в этой истории все еще остаются подруга Ксения и ее бабушка в какой-то “деревеньке”. С этого-то и нужно начинать поиски.
Вадик все эти дни смотрит на меня косо, не понимая, что вообще происходит, и в итоге в один из вечеров язык развязывается сам собой. И именно друг мне и советует поговорить с ребятами из нашей службы безопасности. Что я и делаю первым делом утром следующего дня, вызвав к себе в кабинет их начальника, прекрасно зная, что у того есть завязки везде, где можно и нельзя.
Выкладываю, как на духу, все, что знаю или успел узнать о Насте, иногда вспоминая такие мелочи из ее рассказов, что самому удивительно. Меряю шагами кабинет, нервно покручивая в руках мобильный, а Стас все это время сидит и, кажется, не то, что не шевелится, даже не дышит. Вот она, военная выправка.
— Такие дела, — останавливаюсь, в конце концов, и залпом осушаю стакан с водой. В горле засуха, а мозг плавится после вчерашних посиделок с Вадиком. — Тупик.
— Мы постараемся как можно быстрее что-то нарыть, но сами понимаете, Илья Сергеевич, придется идти где-то в обход, — делает многозначительную паузу Стас. — Это может занять некоторое время.
— Очень на тебя надеюсь, Стас.