Молча двинулись по дорожкам в сторону дома, думая каждый о своем. Мне, похоже, думать не стоило — с каждым шагом напряжение все больше сковывало и мои мысли, и движения.
И Павел это понял. Он остановился, подхватил меня подмышки и поставил на скамейку так, что наши лица оказались друг напротив друга. А потом чуть сердито глянул и поцеловал.
Я задохнулась от нахлынувших на меня чувств.
Конечно, мы и раньше целовались, стараясь, правда, не пересекать незримые границы, которые сами себе и установили, но в этом сводящем с ума поцелуе было столько едва сдерживаемой страсти, нежности и обещания, что у меня затряслись руки и ноги, и если бы мужчина не придержал меня, я бы точно упала.
Я обняла Броневого за шею, прижала ладонями затылок, будто надеясь, что так окажусь еще ближе, а потом с огромным удовольствием провела по коротко стриженным волосам, чувствую приятное покалывание.
Поцелуй стал глубже.
Тепло, которое я чувствовала по всему телу, собралось ручейками и сосредоточилось в низу живота, вызывая сильнейшее томление.
Ох, если этот поцелуй такой, что будет дальше!
Я застонала и заерзала, стараясь пробраться к Броневому под пиджак — под кожу — и почувствовала, что к моим бедрам прижалось что-то твердое. Снова поерзала, вырывая хриплый рык, отчего совершенно потеряла голову.
— Пошли.
Броневой, как всегда, был решителен.
Не знаю, на кого мы были похожи — мнение и взгляды окружающих меня в тот момент не слишком волновали — когда почти бежали по улице в сторону нужного здания. Меня в прямом смысле занесло сначала в шикарно отделанный вестибюль, а потом в лифт, где мои губы снова накрыли мужские.
Твердые и, одновременно, мягкие.
Настойчивые и удивительно осторожные.
Он не пытался меня раздеть, не позволял себе откровенных ласк, но одними своими поцелуями окончательно уничтожил мое самообладание и заставил забыть обо всем, в том числе, о моих сомнениях и прошлой уверенности, что секс не имеет большого значения.
Мы ввалились в прихожую, которую я успела рассмотреть лишь мельком — и тут же забыть, что увидела — и Броневой вытряхнул меня из пальто и пиджака, встал на колени, снял одним махом ботинки и долгим, плотным движением провел руками по моим ногам, забираясь под юбку.
Его пальцы натолкнулись на край трикотажного чулка и замерли, а я всхлипнула от накатившего на меня вожделения и отступила, откинувшись на стену, чтобы не упасть.
Павел грубо выругался, что завело еще сильнее, стиснул мои ягодицы, а потом резко поднялся, усадил меня на какую-то высокую тумбу или стол и вклинился между разведенными коленями.
Он снова целовал меня: губы, шею, грудь сквозь футболку. Потом поднял мешающую ему ткань и прошелся языком и горячим дыханием по голой коже живота, отчего я выгнулась. Он терся об меня, трогал, гладил руками, прижимал к себе все больше, пока я, в нетерпении, не потянулась к его рубашке, вытащила её из брючного ремня, самозабвенно царапая гладкую спину, пробегаясь пальцами по вздувшимся мышцам.
— Прости… я больше не могу, — хрипло выдохнул Павел мне в губы, полностью задирая юбку и проводя по ткани трусиков.
— Не надо мочь, — прошептала я в ответ и рванула ремень его брюк.
Он чуть придвинул меня к себе и со стоном, повторенным мной, вошел. Мужчина действовал нежно — слишком нежно — а я уже не могла сдерживаться, двигаясь навстречу ему, прижимаясь, требуя все большего. И он отбросил всякую осторожность.
Это было безумно. Упоительно. Совершенно порочно.
Это было лучше, чем то, что я когда-либо испытывала до этого. Лучше, чем я могла представить.
Когда двое становятся одним. Когда один начинает, а другой продолжает. Когда дыхание и стук сердец в унисон. Когда волны наслаждения сбивают обоих с ног и оставляют после себя чувство ошеломления и полного удовлетворения.
Спустя какое-то время я пришла в себя — все там же, на тумбе, тяжело дышащая, все еще одетая и прижатая к Броневому.
— Прости. В следующий раз… — снова покаялся мужчина, отдышавшись.
Я покачала головой:
— Глупо просить прощение за самый невероятный секс в моей жизни.
— Не хочу ничего слышать про секс в твоей жизни, если он не со мной, — буркнул ревнивец.
Я лишь уткнулась лбом ему в плечо и почувствовала, как меня поднимают на руки и куда то несут. Павел осторожно усадил мое почти безвольное телов кресло гостиной, подтянул штаны и подошел к столу, на котором стояло ведерко с бутылкой шампанского, бокалы и свечи. Я удивленно подняла брови, а он смутился, открывая шипучий напиток:
— Ну, я думал, мы сначала…
— Понятно, — хихикнула и приняла бокал.
Комната была хороша: как и у меня, она переходила в кухню и столовую, но была значительно больше и современней. Чуть-чуть нехватало красок и дерева, но в целом подобный стиль — необработанные кирпичи, бетон и огромные мягкие диваны — мне нравился.
Я перевела взгляд на Павла, который смотрел то на меня, то в огромное окнос распахнутыми шторами и улыбался. Ох, эта улыбка…
Встала, неожиданно почувствовав прилив сил, подошла к нему и обняла сзади:
— Так что ты там говорил про следующий раз?
Он резко развернулся, шумно выдохнул, поставил наши бокалы и снова поднял на руки. Определенно, в нашей разнице в росте и размерах что-то есть. По меньшей мере, мне нравилось, с какой легкостью меня носят.
В этот раз мы попали в ванну — мелкая изумрудная мозаика и много хромированных штуковин. Броневой избавился от собственной одежды и потянулся к моей. Я остановила его руки.
— Подожди.
Мне хотелось посмотреть на него. Потрогать его всего — от стриженных волос на макушке до длинных ступней. Посмотреть я успела, а вот потрогать мне не дали и недвусмысленно потребовали раздеваться.
Я стянула с себя все и шагнула в огромную душевую кабину, где меня снова целовали. А потом принялись мыть — медленно, волнующе, начиная от шеи. Желание и сладость снова наполнили мою кровь. Павел повернул меня к себе спиной, а его руки, пройдясь по лопаткам и позвоночнику, вдруг замерли в районе поясницы.
— Ярослава? — охрипший голос мужчины прервал мое погружение в иную реальность. — Что это?
Павел
Броневой проснулся резко, в один миг — как и всегда. Вот только сегодня не от будильника. Он посмотрел на часы. Было пять утра.
Что ж, еще полчаса и можно будет вставать.
В другое утро мужчина сразу бы поднялся — валяться он не любил, предпочитаяв таких случаях поработать в домашнем спортзале. Но уходить от ровно дышащего огонька, пригревшегося у него под боком, не хотелось. Даже двигаться не хотелось, чтобы не нарушить её покой.
Он лишь повернулся поудобнее, обвил рукой хрупкую фигурку и глубоко вдохнул запах, который окутывал его рыжую.
Апельсиновый гель для душа, секс и что-то её собственное, невероятно возбуждающее, что он не чувствовал ни в ком другом. И, в общем-то, не собирался чувствовать. Потому что то, что с ними происходило, в том числе в постели, было слишком ценным. Крышесносным. Сладким. И размениваться на меньшее он уже не был согласен.
Жаркие воспоминания вынудили его закаменеть и шепотом выругаться.
Ярослава повернулась, пробормотала что-то во сне и снова затихла. Павел постарался сдержать себя. Пусть отдохнет — у них еще много времени впереди.
Вся жизнь.
Осознав, о чем он только что подумал, мужчина чуть не выругался снова.
Он и вправду готов к таким серьезным переменам?
У него не было однозначного ответа. А может и был — но пока он не готов его озвучивать даже себе. Пусть все будет, как сейчас.
Упоительно. Ярко. Дерзко. Серьезно. Как Ярослава. Его маленькая храбрая девочка. Очень храбрая и очень хрупкая.
Рот наполнился горечью, когда он вспомнил все то, что она ему рассказала.
Отвела его руки от длинных шрамов на пояснице, вышла из ванной, одетая в огромный махровый халат, и рассказала, усевшись к нему на колени.
Пару раз за время её истории ему захотелось покурить, еще больше — выпить. Но он боялся прервать эту откровенность и доверие, с которым Ярослава делилась своим прошлым, и потому только внимательно слушал, чуть покачивая её в своих объятиях. А когда голос её дрожал от слез, стискивал ещё крепче, целуя мокрые дорожки на щеках.
— Мои родители воспитывали меня своеобразно, — рыжая время от времени прерывалась на середине фразы и замолкала, будто не зная, стоит ли продолжать. Но потом всегда продолжала, — В какой-то мере это было оправдано их профессией — они были учителями; и жизнью в маленьком городке, где все всех знали, хотя оправдано ли… Не знаю. Они желали видеть меня вежливой, тихой, послушной и… приличной. В худшем понимании этих слов. То есть, тошнотворно скучной и безликой; молью, идущей по единственному пути: грамоты из садика, красный диплом, педагогический институт, брак с таким же приличным молодым человеком. Опрятная закрытая одежда, скромная прическа… Да много чего. Я же родилась шумным, чуть неуклюжим ребенком, жаждущим внимания и общения… И они это выкорчевывали. Нет, меня не били, но… Знаешь, — её лицо скривилось, — лучше бы били. Это хоть какой-то физический контакт. Они меня игнорировали. Не разговаривали со мной, не улыбались мне — и так то редко улыбались, а тут и вовсе делали отстраненные лица. И происходило это ровно до тех пор, пока мое поведение не становилось приемлемым с их точки зрения. Пусть я и была маленькая, но быстро осознала, что от меня ждут. Возненавидела это… и приняла. Делала так, как они хотели, надеясь хоть сколько-нибудь заслужить любовь и похвалу. Только став взрослой, я поняла, что не смогла бы сделать ничего, чтобы это случилось. Но тогда… — девушка вздохнула и уткнулась ему в шею, — В общем, это было ужасно. И в какой-то момент до меня дошло, что так все и будет — я буду жить длинную скучную жизнь, постоянно добиваясь одобрения не любящих меня людей. Чужую жизнь, которую я не хотела. И я взбрыкнула. Мне к тому моменту было шестнадцать, я шла на золотую медаль, а значит, могла претендовать на поступление, практически, в любой университет. Я и выбрала — в областном центре. И…сбежала из дома.