Буря грохотала несколько часов, потом разочарованный Старик убрался восвояси в свои ледяные чертоги и Гримберт смог перевести дыхание.
— Дед тяжел характером, но не злопамятен, — беспечно пояснил Берхард, отряхиваясь от снега, — Пронесло. Скажи спасибо, у меня ноготь Святого Валентина в ладанке на шее. Вот напустись на нас здесь Три Сестры, тут бы и он, пожалуй, не спас…
Альбы не убили их, хотя для этого у них были тысячи возможностей. Может, их забавляли две настырные букашки, ползущие по бескрайнему пространству одна за другой, а может, Альбы были столь огромным существом, что утратили за много веков способность мыслить, дарованную всякому существу. Как бы то ни было, на пятый день Берхард, разводя костер, произнес:
— Если с утра не напустится восточный шквал, к полудню будем под Бледным Пальцем.
Гримберт, дышавший в скрюченные от холода пальцы, был столь выжат, что ощутил лишь бледную тень радости. Альбы высосали из него куда больше сил, чем он думал.
— Отлично, господин барон. Вы заслужили свою плату.
— Я заслужил ее по меньшей мере трижды! Ты не такой крепкий, каким хочешь казаться, мессир. Тебе просто повезло. По всей видимости, Альбам было просто лень тебя убивать.
— Как думаешь, он еще там?
Судя по хрусту покрытой инеем ткани, Берхард невозмутимо пожал плечами в своей обычной манере.
— Куда он денется? Бледный Палец в стороне от всех троп и путей, туда редко кто заглядывает.
— Но ты же заглянул?
— Искал обход Дикого Кряжа и немного заплутал, только и всего.
— Да, я слышал, как ты рассказывал это приятелям в трактире.
Гримберт расслышал самый приятный звук в мире — сухой треск занявшегося дерева. Берхард всегда мастерски разводил огонь, орудуя кремнем и трутом в любую погоду, даже если случалось заниматься этим на пронизывающем ветру.
— По правде сказать, я тогда всего не рассказал ребятам, — заметил он, подбрасывая хворост, — Прилично я тогда струхнул. Егеря — дело в Альбах привычное. Но чтоб рыцарь… Поджилки как у мальчишки задергались. Он ведь еще и стоял так, точно на марше. Пушки в разные стороны торчат ну чисто стволы деревьев. Пальнет — и в угольки, тут уж камень не защитит. Я на вашего брата во времена бойни под Ревелло насмотрелся.
Гримберт улыбнулся, представив себе испуганного Берхарда, вжавшегося в снег.
— Принял за живого значит?
— А как не принять, если на ногах стоит? Мне даже со страху показалось, будто головой поводит. Голова у него здоровая, ну чисто ведро. И куда смотрит — не понять.
— Был бы он жив, сразу бы тебя заметил. Активные радары, тепловизоры…
— Мне ваши рыцарские словечки до одного места, — проворчал Берхард, — А вот шкура моя дорога, как память о маменьке. Три часа я тогда в снегу пролежал. Все думал, а ну как встану, а он пушкой — бум! Зря будут ребята из Бра ждать старика Берхарда в трактире, вон, угольки от него одни остались…
Брюзгливая старческая болтовня Берхарда не интересовала Гримберта, лишь раздражала. Но бывший альмогавар был столь молчалив, что возможность выведать у него хоть что-то выпадала нечасто.
— Потом ты заметил, что он не двигается?
— Да, мессир. Поднялся на дрожащих ногах — молчит. Сделал шаг — молчит. Тут-то я и понял, что этому стальному болвану я особой нужности не представляю. Осмелел я немного, ну и подошел поближе.
— Насколько он велик?
— Видал и побольше. Рыцари в Салуццо против него — как епископский собор против деревенской часовни, честно сказать, больно уж потрепанный. Только где те рыцари… Кого туринцы разнесли в пух и прах, кто сбежал. А этот болван стоит вон себе спокойно, хоть и в глубине Альб.
— Ты думаешь, он из маркграфских воинов? — осторожно спросил Гримберт.
Доспех мятежников — опасная штука сродни данайскому дару. Если он рискнет выбраться к границе маркграфства Салуццо, его разнесут вдребезги еще до того, как он успеет подойти к заставе. Очень уж хорошо в этих краях помнят Железную Ярмарку, учиненную туринцами.
— Этого уж не знаю, — безразлично отозвался Берхард, — Шкура на нем серая, облезшая, гербов не видать.
— Но пушки большие?
Берхард откупорил мех с вином и с удовольствием сделал несколько больших глотков.
— Для меня и мушкет — большая пушка, мессир.
Гримберт мысленно выругался. Берхард часто демонстрировал типичный каталонский нрав, свойственный многим иберийцам — несокрушимое упрямство в сочетании со способностью легко уходить от самых настойчивых вопросов. Твердолобый болван сродни квадам. Иногда Гримберту казалось, что снег вокруг него шипит, испаряемый раскаленной кровью, клокочущей в венах.
Баронскую корону тебе, наглец? Может, сразу уж графскую?
Гримберт вспомнил, как однажды короновал одного наглеца из Риволи, не то кузнеца, не то мастерового. Выпив дешевого вина, тот заявил кому-то из приятелей, что управлять Туринской маркой смог бы любой желающий, имеющий голову на плечах, хотя бы и он сам. Эта шутка сыграла ему недобрую службу. Эти слова быстро долетели до одного из соглядатаев маркграфа. Через два часа они уже были в Турине. Через двенадцать Гримберт приказал начать коронацию.
Несмотря на спешку, все было устроено на широкий манер, чтоб позабавить публику и гостивших при дворе рыцарей. Какой-то оборванец в лохмотьях даже изображал из себя священника, читающего Писание, а дюжина дворцовых сервов, шатающихся полу-мертвецов с пустыми глазами, играла роль свиты новоявленного маркграфа.
Представление вышло на славу, помогли острые на язык придворные поэты и актеры домашнего театра. Провозглашались нелепые в своей торжественности клятвы, звучали фанфары и хлопушки, незадачливого кузнеца осыпали лепестками роз. А потом по сигналу церемониймейстера на беднягу возложили корону — огромную шипастую конструкцию из кованной стали, которую слуги тут же прихватили вогнанными глубоко в череп болтами.
После коронации он, кажется, прожил еще несколько часов, деталей Гримберт и сам уже в точности не помнил. Представление удалось. Дамы в притворном ужасе прикрывались веерами и кокетливо взвизгивали, рыцари-министериалы, похожие на свору голодных гиен, хохотали до слез, славя остроумие своего сюзерена, и только Магнебод по привычке ворчал. Хорошие были времена…
Гримберт придвинулся к костру, чтоб шипящее пламя выгнало из скрюченных пальцев холод. Хорошие были времена. И пусть тысячекратно раскаются те, кто полагает, что они навсегда остались в прошлом. Паук? Называйте меня пауком. Пауки — живучие создания. Даже лишившись половины ног, полураздавленные, они все еще шевелятся, скапливая в хелицерах смертоносный яд.
Дайте мне встать на ноги, подумал он, с удовольствием ощущая, как теплота огня распространяется по онемевшим рукам. И я покажу вам, сколько боли может вместить человеческое тело. Когда вы попадете мне в руки, то позавидуете святым великомученикам!
На память вновь пришла молитва из семи слов, помогавшая ему идти сквозь снежный буран наперекор хлещущим плетям ветра. Терпеть голод, жажду и смертельную, за пределами человеческих сил, усталость.
Семь слов. Семь имён.
Он помнил эти имена, засыпая, сквозь дрожь стиснутого холодом тела. Он помнил их, судорожно просыпаясь от грохота близкой лавины. Неустанно повторял, сбивая в кровь ноги острыми гранями валунов. Бормотал шепотом в краткие минуты отдыха, мучаясь от боли в воспаленном рубце. Даже когда Старик, рыча от ярости, сшибал над его головой валуны, он повторял их — снова, снова и снова, пока они не превратились в подобие сложного и бессмысленного заклинания.
Алафрид. Лаубер. Гунтерих. Клеф. Леодегардий. Теодорик. Герард.
Ему не потребуется много времени для того, чтоб сформулировать обвинение, когда начнётся суд. Потому что суд он будет проводить не так, как заведено традициями. Не будет чопорных судей в париках, не будет защитников и писарей, не будет глазеющих зевак и глашатаев. Зато будет обвинитель, он же судья, палач и единственный зритель.
Семь человек, семь имён, жгущих его изнутри, точно святая вода одержимого бесами.
Алафрид, императорский сенешаль. Без сомнения, он самого начала был заодно с заговорщиками. Мудрый старик, хитрый старик, чья нервная система давно срослась с протяжёнными нервами самой империи. Его план с самого начала был ловушкой. Обоюдный триумф заклятых врагов после взятия Арбории… Нелепо, что он клюнул на это.
Лаубер, граф Женевский. Хладнокровная ядовитая змея, в какой-то миг оказавшаяся на долю ногтя быстрее, чем он ожидал. Хитрее. Ловче. Ничего, пусть пирует, пусть празднует победу над извечным противником. Когда-нибудь они поменяются местами — и граф будет лежать, связанный по рукам и ногам, а Гримберт будет возвышаться над ним с ланцетом. В тот раз, взяв в руки инструменты, Лаубер потребовал у слуг два серебряных контейнера с консервирующим раствором. Гримберту понадобится больше. Гораздо больше. Может, несколько тысяч — чтоб разместить все кусочки графа Женевского с надлежащим почтением и без тесноты.
Гунтерих, его бывший кутильер. Предатель, нарушивший клятву своему господину. Из всех грехов нет более низменного. Он получил щедрый дар в награду за свое предательство. Целое маркграфство. Пусть управляет им мудро и благоразумно, потому что времени набраться опыта у него будет немного. Если он и войдет в летописи, то как Гунтерих Окровавленный, лже-маркграф.
Клеф, варварский князёк. Решил, что ухватил удачу за бороду, вероломно заключив союз с Лаубером за спиной Гримберта. Сдал Арборию имперским войскам, переметнулся в христианство и сейчас восседает там как бургграф. Самодовольный дурак даже не представляет, что его ждет. А когда узнает…
Леодегарий, граф Вьенн. Теодорик Второй, граф Альбон. Герард, приор Ордена Святого Лазаря. Соучастники заговора и лжесвидетели. Без сомнения, все они в сговоре с Лаубером и все получат причитающуюся им награду, как Иуда в конце концов получил свою.
Семь человек. Семь имен. Гримберт вновь и вновь повторял их, иногда осознанно, иногда машинально, чтоб не лишиться чувств на особо затяжном и сложном подъеме. Это они согревали его, а не зыбкое пламя чахлого костра, который разводил Берхард. Это они давали ему сил, а не горькая краюха черствого хлеба, которую он грыз на привалах. Это они заставляли его вновь и вновь подниматься на ноги, когда тело выло от боли, а суставы скрежетали словно изношенные шарниры.
Семь имён. Удивительно, сколько вещей в мире воплощено в цифре семь. Семь дней на сотворение света. Семь смертных грехов. Семь добродетелей. Семь рыцарских благодетелей. Семь церковных таинств. Семь чудес света. Семь низких ремёсел. Семь очей на камне Саваофа. Семь свободных искусств. Семь чаш Божьего гнева, вылитые ангелами… Прежде он никогда не задумывался об этом. Прежде у него и не было времени подумать о таких вещах, вспомнил Гримберт, все свободное время он отдавал тому, что получалось у него лучше всего — плетению бесконечной паутины.
Зато теперь его в избытке. А скоро появится и возможность воплотить всё в жизнь. Гримберт жил ради этой возможности.
— Так значит, внутри никого нет? — машинально спросил он, забыв, что уже не раз задавал этот вопрос Берхарду.
— Кабина как будто пустая, мессир, — терпеливо ответил тот, — Внутрь уж я не забирался, уж извини. Мало ли какой сюрприз предыдущий хозяин оставил. Мина какая или газ ядовитый… Мне эти штучки не нужны, своя работа есть.
— Ты мог бы разобрать его. Там одного металла — несколько тонн. Кузнецы в Бра были бы счастливы.
— Тащить металл из Альб? — Берхард презрительно рассмеялся, — Нет уж, благодарю покорно, я бы охотнее таскал серу из ада.
— Там не только металл. Оборудование, приборы…
— Связываться со святошами — себе дороже. А ну как окажется там еретическая технология, что мне, на костёр за это идти? Нет уж, пускай уж лучше этот железный болван ржавеет себе под Бледным Пальцем. Мне с него толку никакого, так хоть и вреда не причинит…
Наконец Гримберт решился задать вопрос, который тревожил его сильнее всех прочих.